Через пару часов меня разбудил ливень, с такой страшной силой обрушившийся на крышу, что тонкие доски, отделяющие верх зимовья от внешнего мира, пружинисто прогибались внутрь. Вода не капала, а выплёскивалась из туч, как из перевёрнутой шайки в банно-прачечном отделении.
Я вспомнил о туристах: костёр у них, скорее всего, потух, подняться на катамаране вверх по реке до своей турбазы они не смогут, а пройти берегом ночью не дадут густые, переплетённые джунгли тальника и набухшие от воды протоки, в замысловатом переплетении разбросанные на том участке поймы. Начала грызть совесть: может, всё же стоило сказать им о зимовье, чтобы в случае форс-мажора плыли на мой берег?.. Среди туристов две девушки – каково им под таким ливнем?.. С другой стороны, покажи я им зимовьё, очень скоро оно превратится в проходной двор. Несмотря на относительную близость к городу и двум турбазам, гости у нас бывали очень редко, потому что, во-первых, мы держали язык за зубами и, во-вторых, здесь не было дорог; а ведь даже в ста километрах от города при наличии дороги до зимовья оно сначала превращается в постоялый двор, таверну, харчевню и бесплатный хостел, а потом всенепременно сжигается.
Поколебавшись, я всё же оделся потеплее, накинул прорезиненный плащ и неуклюже зашлёпал галошами к берегу Гилюя, а затем сел на камеру и поплыл…
Как я и предполагал, костёр у туристов потух. На стоянке я застал суматоху, граничащую с паникой. Молодые люди бегали по берегу, собирая вещи и готовясь к отплытию. Одна из девушек всхлипывала: она где-то потеряла туфельку, которая никак не хотела находиться, несмотря на активные массовые, но бездумные поиски товарищей. Гитара почему-то оказалась сломанной и брошенной в затухшее костровище; дрожали под дождём уродливые и нелепые завитки лопнувших струн.
Выяснилось, что туристы собираются эвакуироваться вниз по течению до «Холодного ключа», а оттуда уже добираться до города. Возвращаться же на свою базу из города они больше не хотели.
– А как же сети? – опомнившись, спросил я, когда промокшая, измученная ватага, не обращая на меня внимания, поспешно уселась в катамаран.
– Не до сетей сейчас! – отмахнулся бородатый и, перекрикивая ливень, продолжил: – Сейчас главное выбраться из этого ада!
– А когда планируете вернуться? – поинтересовался я.
– Никогда! – раздражённо и капризно воскликнула плачущая девушка. Злополучную туфельку она так и не нашла.
Тесно прижавшаяся к ней подруга навязчиво утешала её.
– Так ведь рыба же погибнет! – разгневанно крикнул я вслед удаляющемуся катамарану.
Но меня, видимо, не расслышали, потому что из штормовой мглы, как из клоаки, долетели до меня обрывки фраз:
– Другие купим!.. Невелика ценность!.. Моток ниток и килограмм свинца!..
И вскоре компания растворилась в ночи.
Убедившись, что жизни и благополучию туристов ничего не угрожает, я собрался было возвращаться в избушку, но брошенные ими сети не давали мне покоя. Разумнее всего было отложить их поиск до утра, но поднимающаяся вода могла унести снасти, и тогда погибнет не только рыба, уже запутавшаяся в них вечером, но и другая, которая будет гибнуть в этой бесформенной паутине, пока не истлеет капрон в каком-нибудь неведомом заломе. После недолгих сомнений я взял камеру за шнур и побрёл вверх по реке до протоки. По пути мне встретилась потерянная девушкой белая туфелька с золотистым бантиком. Я пнул её подальше на берег, чтобы не унесла уже подступившая к ней река.
Как только я поплыл вдоль берега протоки, сразу стал натыкаться на сети. Некоторые находил по бусинам притопленных поплавков, некоторые – по шнурам, привязанным к стволам тальников, или вбитым в берег тычкам. Хорошо зная протоку, даже в кромешной темноте я легко нашёл девять сетей. Все они были полны мусора. В одной из сороковок среди веток, тины и пожухлых листьев обнаружился обречённо угасающий ленок.
Десятую сеть я, сколько ни старался, так и не нашёл. Возможно, она уже оторвалась и уплыла, а возможно, туристы просто ошиблись в подсчётах.
Пока я снимал сети, мысленно сердился и ругал туристов. Представляю, как у них полыхали и шипели уши под струями дождя! Вот уж где истинные браконьеры! К тому времени мы с друзьями уже несколько лет рыбачили сетями. И чего греха таить, много рыбы было поймано с помощью этой раздражающей рыболовов-спортсменов снасти, но ни одна рыба у нас не пропала зря, и ни одна сеть не была нами брошена на произвол судьбы.
Снова оказавшись на своём берегу, я спрятал клубок с сетями в кусты, выпотрошил ленка крышкой консервной банки, подобранной на старой стоянке рыбаков, и направился к зимовью.
Ливень утих, но на тайгу опустился такой непроницаемый туман, что я с трудом различал дорогу. Я несколько раз сбивался с тропы и оказывался то в непроходимых, измятых дождём кустах ольхи, с которых бежала, словно из душа, вода, то на берегу беспокойно булькающего Эльгакана. Поплутав, я возвращался к Гилюю и снова поднимался к зимовью. Но никак не мог до него дойти, безнадёжно теряясь в непроглядной мгле.
И вдруг ноги мои запнулись о какой-то едва различимый предмет явно рукотворного происхождения, я присел и увидел обломок старых эвенкийских нарт. И тут же передо мной разверзся вход в найденную несколько лет назад, а затем таинственно потерянную нами шаманскую землянку (как мы её нарекли). Я переступил порог пахнущего плесенью и склепом жилища, и взгляд мой встретился со взглядом почерневшего идола ментая[75] в образе человека без рук и ног. У основания идола лежала стопка высохших лиственничных веток и белый свёрток бересты, в котором обнаружились спички со старинными истёртыми надписями, оканчивающимися на букву «еръ», я смог прочитать только одну из них: «Торговый домъ Чуринъ». Ни спичек, ни приготовленных кем-то сухих дров в прошлый раз не было. Да и сам идол мы внутрь не заносили.
Я решил не искушать судьбу – не блуждать в поисках зимовья, а дождаться утра в землянке. Подвесил ленка над входом и развёл костёр. С рассветом собирался снова спуститься к реке и от неё знакомой тропой подняться до нашего жилища.
Несмотря на то что костёр был довольно большой, дыма в землянке почти не было, его весь вытягивало через прохудившуюся крышу. По этой же причине в землянке было полно воды, но в том месте, где сидел я, было сухо.
После ночи, проведённой под холодным дождём, меня как-то внезапно разморило расползающимся от костра теплом, и я, закутавшись в плащ, прилёг на бок и заснул. Засыпая, удивлённо подумал о том, почему нам с друзьями не удалось наткнуться на землянку раньше, ведь при поисках мы обследовали каждый квадратный метр в этом месте…
Уже сквозь дрёму я услышал – или мне это показалось – тихие удары в кожаный шаманский бубен…
Глава XXXIIПризрак белого оленя
Легенда об Эльгакане. Эпизод четвёртый
Иногда поступки человеческие лишены всякой логики. Даже сам Ергач не мог объяснить себе: почему, имея золота на три тысячи рублей, он не построил плот и не уплыл домой. Почему, оставшись один среди суровой и бескрайней тайги, он не впал в отчаяние, а, наоборот, обрадовался одиночеству, нашёл в нём наслаждение и гармонию. Возможно, где-то в глубине души, куда даже сам он не решался проникнуть, чувствовал, что нельзя создавать собственное благополучие за счёт золота, доставшегося ему от чужих людей, пусть даже разбойников и убийц. Может, его останавливала неприятная меркантильность Софьи и её прожектёрские монологи о жизни в большом городе, произнесённые во время их последнего свидания на Амуре. Не хотелось думать о Благовещенске со всеми его бессмысленными городскими забавами, о деньгах, о приторно сладком запахе сдобы из пекарни, которой будет управлять Софья. Начиналась короткая осень, а за ней – долгая приамурская зима, а значит, всё ближе был промысел пушнины. Охотничья страсть и предчувствие приключений растворили в его душе остатки сомнений. Как ни сильна была тоска по Софье, Ергач решил зимовать: строить избушку, бить путики, оборудовать на них деревянные ловушки-кулёмки и ловить соболей. А весной – снова отправляться на поиски Спиридонова ручья.
Небольшое зимовьё он построил в ста саженях[76] ниже устья Шахтаума. Лишь немного углубился в тайгу, чтобы лихие люди не увидели избушку с реки. Зато Тында, делающая тут крутой поворот, просматривалась от избушки хорошо. Впрочем, вероятность встречи с лихими людьми сводилась к нулю: авантюристы и разбойники на зиму выходят в жилые места, в тайге остаются лишь охотники да кочевники-оленеводы.
Избушку он срубил из сырой неошкуренной лиственницы. С севера она была надёжно защищена от ветра каменной обрывистой стеной сопки, с других сторон – труднопроходимой таёжной крепью из высокого лиственничника с густым ивовым подлеском, который по мере удаления от берега заменялся ольхой, карликовой берёзкой и багулом. От избушки были пробиты узкие путики: один – по берегам Шахтаума, другой – по Тынде. Дичи на новом промысловом участке было больше, чем на хмуром и мрачноватом Джелтулаке, где они с отцом охотились в прошлом сезоне. В пойме Шахтаума обитали соболи и глухари. Тындинский же путик уходил к озёрам с водотопкими берегами, там водились в изобилии кряковые утки, а в березняках, разбросанных между озёрами, встречались следы лосей и изюбрей.
Строя избушку, Ергач недосмотрел за лошадьми, и одна из них, попав в завал, сломала ногу. Пришлось её пристрелить. Немного конины Ергач закоптил и поднял на лабаз, остальное растащил по путикам и разложил в ловушки для соболей. Поскольку соболь был ещё не выходной[77], ловушки промышленник не настораживал, лишь приучал зверьков к угощению, чтобы зимой они охотно и безбоязненно шли к приманкам. Запах мяса привлёк и медведя, может, того самого, что расправился с китайцами. Но Ергач убил его, и на нарах избушки появилась тёплая густая шкура; медвежатина тоже пошла на поедь соболям. Вторую лошадь Ергач собирался застрелить с наступлением морозов, но она бесследно пропала. Может, её растерзали хищники, может, утонула, переплывая реку, а может, увязла в трясине на берегу одной из многочисленных стариц. Ни следа её не осталось.