Землянка оказалась крепкой, сухой и вполне пригодной для жизни, поэтому решено было оставаться тут. Молодые люди скинули поняги и развьючили оленя. Пока Эльга стругала ножом лиственничную смолистую щепу на растопку, Ергач взял медный чайник и берестяную кружку и отправился на ручей. Зачерпывая ледяную воду, он обратил внимание на ямку за большим валуном, лежащим в воде. Из ямки торчала давно утонувшая, пропитавшаяся водой и замытая песком чёрная коряга, в трещине которой застряло странное жёлтое насекомое. Ергач отставил в сторону чайник, засучил рукав и вытащил корягу на берег. В трещину пытался заползти жук-дровосек из чистого, чуть красноватого золота. Ергач выковырял его ножом и положил на ладонь. Самородок был весом не менее четверти фунта. Зачерпнув кружкой песок из-под коряги и торопливо промыв его в ладонях, охотник обнаружил ещё два самородка, поменьше. Он бережно положил найденный металл в кружку, поднял с земли наполненный чайник и поспешил к землянке поделиться с девушкой радостной новостью.
– Эльга, смотри, что я нашёл! Ты была права – тут есть золото! – торжествующе сообщил он, показывая девушке кружку с влажными от воды самородками.
Девушка улыбнулась. Золото её не интересовало, но ей была приятна по-детски искренняя радость охотника.
В тот же день Ергач начал мастерить новые промывочные лотки и деревянный шлюз-проходнушку. Шлюз представлял собой длинный узкий, шириной всего в 12 вершков[99], наклонный жёлоб из сосновых плах, на дно которого положили шинельное сукно. Поверх сукна крепилась решётка из ивовых прутьев для задержки крупных знаков и самородков. И началась тяжёлая работа.
Сначала с помощью промывки лотками золотоискатели определяли наиболее обогащённые участки русла. Особенно тщательно разведывали дно ручья за валунами, замытыми песком корягами, под небольшими водопадами и даже в сухих рукавах, наполнявшихся только во время сильных дождей (ведь именно туда бушующие потоки воды могли выносить во время паводка золото с верховьев). Били также шурфы у верхней границы россыпи, изредка встречая осыпавшиеся остатки земляных работ отряда Спиридона, но коренное месторождение, с которого вымывалось золото в ручей, пока не нашли. Впрочем, россыпь в пойме была и без того феноменально щедрой к нашим скитальцам.
Разведав богатый золотом участок, устанавливали ниже по течению шлюз. Для этого перегораживали ручей камнями, оставляя в плотине отверстие, через которое струя направлялась на проходнушку. Ергач наполнял лопатой вёдра золотоносными песками и носил их к плотине, высыпая на жёлоб, по которому вода увлекала пески вниз, смывая лёгкую породу и оставляя обогащённый шлих, оседающий на сукне под деревянной решёткой. Эльга, стоя в воде, проталкивала породу по жёлобу деревянным скребком, изредка выбирая руками крупные камни и отбрасывая их в сторону.
Несколько раз в день деревянную решётку снимали, аккуратно выбирали с поверхности сукна видимые крупные знаки и самородки. Оставшийся шлих смывали в ведро, после чего Ергач доводил его промывкой до того, что на мокром деревянном дне лотка оставался чистый золотой песок.
К осени они намыли золота в три раза больше, чем было найдено у погибших китайцев. Сначала Ергач увлечённо считал прибыль, планировал, сколько потратит на дом и на пекарню с торговой лавкой, удовлетворённо предвкушал восторг Софьи. Но чем ближе был день возвращения домой, тем меньше радости приносило таёжнику шальное богатство. Близилось расставание с Эльгой, и Ергач стал задумчивым и молчаливым. Изменилась и девушка: она сделалась рассеянной, невнимательной, хотя и пыталась казаться по-прежнему весёлой и беззаботной.
В конце сентября, когда в разгаре был гон у оленей, начались сильные утренние заморозки. Нужно было срочно покидать обжитый прииск. Ергачу предстоял долгий путь вниз по Гилюю до Зеи и Амура. Эльга же решила кочевать с единственным оленем в Якутию – на северные склоны Станового хребта. Там она собиралась охотиться на соболей и сокжоев, а весной… Впрочем, на такое отдалённое будущее она не загадывала.
Девушка наотрез отказалась брать свою долю добытого металла.
– Зачем мне это богатство? – говорила она. – Зимой наловлю соболей, обменяю их на патроны к винтовке, на ткань с бисером для одежды и цветные нитки, а большего мне не надо. Тебе золото нужнее: у тебя свадьба впереди, переезд в большой город…
В ночь перед расставанием, когда собраны были вещи, осмотрена и проконопачена лодка перед долгим сплавом, Эльга ушла в землянку и сделала вид, что спит, хотя предстоящая разлука причиняла такую боль, что не то что спать, жить не хотелось. На уютную медвежью шкуру капали крупные слёзы. Ергач в это время сидел у костра, лицо его пересекали зигзаги морщин от тяжёлых раздумий. Затем он вдруг решительно встал, порылся в вещах, что-то из них взял и ушёл к ручью.
Золотоискателя не было так долго, что Эльга, устав прислушиваться к звукам, вышла из землянки и, подбросив дров в костёр, стала ждать напарника на улице. Подул холодный ветер, и облетевшие уже лиственницы тревожно зашумели, качаясь. Посыпала с невидимого чёрного неба мелкая дроблёнка снега.
Вскоре послышались шаги, сухо хрустнула ветка, и к костру вышел Ергач. Вид у него был растерянный, но решительный. Взъерошенные волосы на голове спутались. Снег, падая на них, таял и каплями стекал на бледное лицо.
– Где ты был? – поинтересовалась девушка, наливая ему отвар иван-чая в берестяную кружку.
– Ходил на ручей, – ответил Ергач, садясь к костру и принимая у девушки напиток. А после непродолжительного молчания продолжил: – Я выбросил всё золото в воду: и наше, и то, что взял у китайцев. Раз оно не нужно тебе, значит, оно не нужно и мне.
– Но как же ты теперь вернёшься домой?! – воскликнула девушка. – Как же свадьба и переезд в Благовещенск?
– Свадьбы не будет, – ответил Ергач.
– Почему?
И охотник, глядя во влажные, переливающиеся от бликов костра глаза Эльги, сказал твёрдо и решительно те слова, которые давно собирался произнести, но так и не смог:
– Потому что я не люблю Софью. Я люблю тебя. С тех самых пор, как появилась у меня твоя фотокарточка. И если ты не захочешь быть со мной, не захочешь, чтобы мы пошли в Якутию вместе, я вернусь в зимовьё на Шахтауме. Но в Албазин для меня дороги больше нет.
Еле сдерживая радость, Эльга поинтересовалась:
– Ну а почему же ты выбросил золото в ручей, вместо того чтобы спрятать до поры до времени?
– Чтобы не было соблазна вернуться за ним, – ответил охотник, – чтобы не думать о нём и чтобы это лихое богатство не принесло беды тому, кто может его случайно найти.
Снег пошёл крупными белыми хлопьями. И лиственницы закачались ещё сильнее. Ергач несколькими большими судорожными глотками допил травяной чай, порывисто поднялся и собрался было уйти в землянку, но Эльга встала и преградила ему дорогу.
– Иди сюда, – сказала она, схватив охотника за меховой рукав парки, – мы вместе пойдём на север.
Спустя мгновение холодное обветренное лицо охотника обдало её горячим дыханием, и он, не веря своим ушам, теряя твёрдую опору под ногами, услышал:
– Я люблю тебя.
И снег повалил такой сплошной белой массой, что не только приамурская тайга, но и весь мир утонул, растворился в нём. Всё вокруг стало белым и чистым…
Софья Осетрова исчезла из Албазина прошлой осенью – в то самое время, когда Ергач только строил зимовьё в устье Шахтаума. Уплыла вниз по Амуру на пароходе. По станице поползли слухи, что отец выгодно отдал её замуж за бывшего приказчика Верхне-Амурской золотопромышленной компании сорокапятилетнего вдовца Мирона Ефимовича Хлусевича. Работая на прииске, Хлусевич сколотил кое-какой капитал и владел в Благовещенске не только пекарней и продуктовой лавкой (о которых так грезила Софья), но и мельницей, и крупнейшей в городе пимокатной[100] мануфактурой. Имелся в его активе и буксирный пароходик «Золотая Маньчжурия» с баржей. Ко всему прочему Хлусевич тайно осуществлял скупку золотого песка с последующей контрабандной перепродажей его в Китай, а также владел крупным паем на одном из золотых приисков в верховьях реки Селемджи.
Свадьба в Благовещенске была шумной, людной и ослепительно роскошной. Именно о такой мечтала Софья с раннего детства. Не обошлось даже без скандального курьёза: некий преданный поклонник Софьи (из албазинских мелких лавочников), приехав вслед за исчезнувшей дамой сердца в Благовещенск, угодил прямо на свадьбу, где не нашёл ничего более оригинального, чем в самый разгар торжества пустить себе из пистолета пулю в голову на глазах у своей возлюбленной, чем спровоцировал впоследствии возникновение множества скабрёзных анекдотов и похабных салонных шуток.
Молодожёны поселились в центре приамурской столицы, на набережной, в просторном двухэтажном особняке из красного кирпича. Деньги, праздность и безнаказанный флирт с молодыми городскими кавалерами сделали Софью настолько счастливой, что через год она совершенно забыла об охотнике Ергаче и своём легкомысленном обещании выйти за него замуж убёгом, если он отыщет в тайге золото.
Впрочем, красивая и беззаботная жизнь Софьи длилась не долго. В 1918 году, когда ей не исполнилось и тридцати, имущество Хлусевичей было национализировано советской властью, мельница с пимокатной фабрикой разграблены и сожжены, а сама она вместе с мужем бежала в Харбин. Но и там их жизнь не заладилась. Бывшие компаньоны от них отвернулись. Средств к существованию не было. Семья скатилась в беспросветную нищету, которая привела к холодящей разум трагедии. Однажды к тому времени уже пожилой и больной Мирон Ефимович Хлусевич, находясь в полном отчаянии и некотором даже умственном помутнении, тайно под покровом ночи пробрался на задний двор русского иммигрантского ресторана и под издевательскую мелодию регтайма, слабо доносящуюся из зала, наелся пищевых отходов из мусорного бака, тяжело отравился и умер. Судьба Софьи была не менее трагичной: она пристрастилась к опиуму и безвестно растворилась в трущобах харбинской окраины…