ов.
– Ванькины родители говорят, что в этом озере караси большие водятся, вот бы поймать, – мечтательно произнёс я, снимая с крючка очередную мелкую рыбку. – Да ещё бы размером с ладонь. Я был бы самым счастливым человеком.
Караси размером с ладонь казались мне очень крупными. Мечтать о более внушительном трофее не позволяла моя гипертрофированная скромность и умеренность во всём.
– Размером с ладонь… – задумчиво повторил за мной Макс, видимо мысленно представляя, как должен выглядеть указанный карась. – Да ну, откуда тут такие крупные.
– А я верю, что есть, – убеждённо сказал я.
– Ну и верь, только от твоей веры карась в озере не появится.
Макс поймал ещё с десяток гольянов и, потеряв интерес к рыбалке, ушёл вслед за парнями купаться. Я остался один, и меня это устраивало. В глубине души я считал, что карась не ловится потому, что друзья сильно шумят и пугают рыбу. Время от времени поплавок подрагивал, ходил туда-сюда, затем погружался вглубь. Каждый раз моё сердце сжималось в надежде, что это клюнул большой, «с ладошку», карась, но на крючок цеплялась только мелочь.
Озеро, на берегу которого стоял наш лагерь, было длинным и извилистым, но не широким. Топкие колышущиеся берега, состоящие из переплетений травы и мха, не позволяли подойти вплотную к воде. До неё было ещё далеко, когда плавучий берег под ногами уже начинал медленно погружаться в озеро. На недосягаемой границе зыбкого берега и открытой воды росли на высоких мясистых стеблях ирисы с длинными узкими листьями и рядами крупных сине-фиолетовых цветов. На ирисах сидели, прилепившись тонкими цепкими лапками, огромные длиннотелые стрекозы с прозрачными крыльями и мощными объективами кинокамер вместо глаз. Когда стрекозы перелетали с цветка на цветок, они были похожи на маленькие вертолёты. Иногда они принимали за цветок мой поплавок, усаживались на него и замирали, раскачиваясь на волнах озёрной ряби до тех пор, пока клюнувшая рыба не сгоняла их. Далеко от берега плавали среди округлых, разбросанных в беспорядке листьев жёлтые упругие цветы кувшинок. На сухих и солнечных берегах озера росли саранки – тигровые лилии – большие, изящные, ярко-апельсинового цвета с крупными чёрными крапинками веснушек внутри.
На другом берегу озера, где расположились родители Филина и откуда приятно тянуло дымком и запахом шашлыка, росли берёзы. Потому что берег там был высокий – коренной. А наш топкий берег облюбовали низкорослые кривые лиственницы, под которыми росли на моховом ковре невысокие кусты голубики, берёзы Миддендорфа и пахучий болотный багульник. По тайге разносился монотонный разноголосый щебет мелких птиц, среди которого то и дело слышался отчётливый и плаксивый голос кукушек: серию звонких однообразных «ку-ку» иногда завершали звуки, похожие на нервное кваканье и квохтанье.
День выдался жарким, и вода на поверхности озера была очень тёплой. Самое время для купания. Но мне купаться совсем не хотелось. Мне было интереснее сидеть с удочкой в одиночестве под тенью лиственниц и философски наблюдать за природой. И тогда и сейчас я считаю такие мгновения самыми лучшими в своей жизни.
Когда солнце закатилось за сопки, вернулись с соседнего озера парни – загоревшие, накупавшиеся, навеселившиеся.
– Ну что, Серёга, поймал карася? – иронично поинтересовался Макс.
– Нет, – ответил я, – но зато попалось несколько очень крупных гольянов, один из них почти с ладонь.
– Я же говорил: нет тут карасей.
Мы развели костёр, выпотрошили гольянов, почистили картошку и принялись варить суп. Сидя у костра, мы не заметили, как нас обступила светлая июньская ночь, укрыв тайгу полупрозрачной серой вуалью. Умолкли птицы. По безоблачному небу рассы́пались редкие неяркие зёрнышки звёзд. Но верхушки сопок, за которые укатилось солнце, не чернели, а так и оставались всю ночь окрашенными в нежную сиреневую закатную акварель.
Поужинав и попив чаю, ребята развалились возле уютно потрескивающего костра и завели разговоры. Но я так устал за день от новых впечатлений, что не присоединился к ним, а, достав из рюкзака тёплое шерстяное одеяло, ушёл спать в палатку.
Я проснулся на рассвете. Мои друзья сладко сопели рядом, вдоволь наговорившись за ночь. Тихонько, чтобы никого не разбудить, я выбрался наружу. Крыша палатки просела посередине, а бока вздулись и расползлись в стороны. Палатка, рассчитанная на одного степенного лесного бродягу, уместила и убаюкала под своим пологом пятерых беспокойных подростков. Поэтому потеря ею правильной геометрической формы была простительна.
Я развёл небольшой костёр, подогрел остатки чая, нетерпеливо позавтракал и направился к берегу. Над озером висел прохладный туман. Но мне было тепло в толстом свитере и вязаной спортивной шапке. Удобно устроившись на полузатопленном дереве, я нацепил на крючок червя и закинул удочку.
Озёрная мелюзга жадно набросилась на наживку. Поплавок дёрнулся раз-другой и резко ушёл в глубину. И вот уже на крючке блестит, извивается крупный краснобрюхий гольян. Снова заброс – и снова стремительная атака голодных подводных обитателей…
Я увлечённо ловил гольянов, не замечая, как пробились сквозь туман первые лучи солнца, как громче защебетали лесные пичуги. Вдруг неподалёку от меня, за стеблями ириса, послышался громкий всплеск. Было похоже, что там резвится крупная лягушка. Мне показалось забавным поймать на удочку лягушку, и я перезабросил в то место удочку. Поплавок замер ненадолго, потом слегка задрожал, заходил из стороны в сторону, приподнялся вверх, снова замер и резко ушёл в глубину.
– Поймалась, квакушка! – язвительно и радостно произнёс я, чувствуя непривычную тяжесть на том конце лески.
Я с силой рванул на себя удилище, вытягивая улов. Водная гладь забурлила, вспенилась, бамбуковое удилище согнулось, задрожало, затрещало и заходило из стороны в сторону, послышались громкие шлепки по воде, полетели брызги, и в солнечных лучах, пробившихся сквозь туман, засверкала, ослепляя меня, чешуя огромного карася. Я забыл про проводку и, рискуя оборвать леску, одним рывком выбросил рыбу на берег. Я ещё ничего не соображал, мне ещё казалось, что я сплю и карась – продолжение моего утреннего сна. Но это был не сон. Я подскочил к рыбе и взял её в руки. Карась отчаянно извивался. Он был намного больше моей ладони. Размером и весом он был сравним с большой чугунной сковородой. Карась был мокрым и скользким. Брюхо его было бронзовым, а спина глянцево-чёрной. Это был мой первый карась!
– Я поймал карася! – покатился по Колхозным озёрам мой радостный, звонкий, победоносный клич. – Я! Поймал! Ка-ра-ся-а-а!
Друзья, разбуженные моими криками, испуганно выбрались из палатки и, сонно потирая глаза, обступили меня и трофей, шевелящийся у моих ног.
– Есть всё-таки в озере благородная рыба, – ошеломлённо произнёс Макс. – Ты был прав, Серёга.
– Какой огромный! – удивлялся Филин, рассматривая рыбину и опасливо трогая её кончиком указательного пальца.
– Тут не то что с ладонь – с тазик будет! – всё так же не веря своим глазам, восхищался Макс.
Ребята похватали удочки и устремились к озеру, надеясь, что и им улыбнётся сегодня удача. Но больше карасей в это утро никто не поймал.
А я ещё долго сидел на берегу: то брал в руки карася, то снова клал на мох, любуясь и гордясь им.
– Вот тебе и лягушка, – тихо подсмеивался я над собой.
Вечером нам нужно было собираться домой. Мы стали снимать палатку, легко извлекли из земли все алюминиевые колышки, но один, полностью забитый в толстый корень большого лиственничного пня, вытащить не смогли. Промучившись около получаса, решили бросить его тут, отвязав от него растяжку палатки. Этот колышек до сих пор торчит в том месте. И двадцать, и тридцать лет спустя, бывая в тех местах на охоте или на рыбалке, я обязательно присяду на наш пенёк и с улыбкой посмотрю на всё ещё сидящее в нём позеленевшее от времени алюминиевое инородное тело. И перед глазами у меня встают мои друзья, наша первая неказистая брезентовая палатка, короткая, светлая июньская ночь, первый мой карась и первый мой рассвет на Колхозных озёрах.
Глава VIИзбушка на острове Тополином
В ту осень мне исполнилось тринадцать лет, и я пошёл в седьмой класс. Мать лелеяла мысль сделать из меня врача и, договорившись со своей знакомой, пристроила меня на медицинские курсы при городском Доме пионеров, который тогда занимал первый этаж одной из четырёх тындинских шестнадцатиэтажек. Курсы были свободными, и поступить на них мог любой желающий. Договариваться пришлось потому, что к обучению принимались только учащиеся девятых классов. Я же был двумя классами младше. Курсы были рассчитаны на два года, и, по задумке матери, по окончании курсов и выпускного восьмого класса, имея удостоверение медбрата, я должен был без труда поступить в Зейское медучилище.
У меня не было особого желания становиться врачом, но очень не хотелось огорчать мать, поэтому пришлось согласиться. Но, чтобы было не сильно скучно, я подговорил Макса составить мне компанию. Мать готова была выполнить любой мой каприз, лишь бы я не мешал реализовывать её родительские амбиции, поэтому выбила место и для Макса. Таким образом, мы с другом погрузились в ту осень в незнакомый и загадочный мир медицины.
Медкурсы не были похожи на прочие развлекательно-познавательные кружки Дома пионеров. Это были сложные занятия с многочасовыми лекциями по пять вечеров в неделю. Мы много конспектировали: за несколько месяцев у меня скопилась стопка толстых, мелко исписанных общих тетрадей.
Кроме лекций была практика. Четыре часа в неделю, надев белые халаты, мы работали в железнодорожной больнице. Разносили по кабинетам врачей амбулаторные карты из регистратуры. Опорожняли и дезинфицировали утки и горшки лежачих больных, а также меняли их постельное и нательное бельё, это должно было избавить нас от чувства брезгливости, которое несовместимо с профессией врача. В процедурных кабинетах помогали медсёстрам кипятить шприцы, иногда нам даже доверяли поставить внутримышечные инъекции.