и иногда (но не в тот первый вечер) она появлялась с длинной изумрудной слезой,висевшей на лбу на узкой цепочке между бровями».
Секретарь Мережковских Владимир Злобин заведовал угощением. Денег не было, и потому кофе полагался лишь Зинаиде Николаевне. Остальные должны были довольствоваться чаем. Но никто не роптал – в конце концов, сюда шли не за этим.
Они прижились в Париже, стали здесь своими. И все-таки Зинаида Николаевна еще надеялась на возвращение…
Господи, дай увидеть!
Молюсь я в часы ночные.
Дай мне еще увидеть
Родную мою Россию.
Как Симеону увидеть
Дал Ты, Господь, Мессию,
Дай мне, дай увидеть
Родную мою Россию.
Но этого ей дано не было.
Иногда между супругами происходили такие диалоги:
«– Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?
Она думала минуту.
– Свобода без России, – отвечала она, – и потому я здесь, а не там».
В пожилом возрасте Зинаида Николаевна стала глуховата. Гости, знавшие об этом, старались садиться со стороны слышащего уха. Остальным она любила отвечать, и часто невпопад: «Я не согласна». Эту фразу Гиппиус употребляла чаще остальных.
Каким идиллическим ни был их брак с Дмитрием Сергеевичем, Зинаида Николаевна никогда не превращалась в чеховскую «душечку». На многие вещи они с супругом смотрели совершенно по-разному и яростно спорили.
Но с годами все больше боялись друг за друга. Если кто-то из супругов заболевал, другой места себе не находил от тревоги.
«Зеленая лампа»
На «воскресенья» у Мережковских собираются друзья. Но им этого мало. Домашний, привычный круг друзей, разговоры в гостиной – слишком обыденно и мелко.
Они начинают заниматься созданием нового крупного идейного центра, который должен объединить эмиграцию. Он получает название «Зеленая лампа» – так в свое время именовался кружок петербургских литераторов, в котором принимал участие молодой А. С. Пушкин.
Начинание оказалось на удивление удачным. Первое собрание прошло в помещении Русского торгово-промышленного союза в феврале 1927 года. Владислав Ходасевич сделал на нем доклад о первой, пушкинской «Зеленой лампе».
Вообще же вечера проходили так: у каждого собрания была своя тема. В соответствии с нею готовили свои выступления докладчики, а после каждого сообщения проходило обсуждение, иногда довольно бурное. Все это стенографировали и публиковали в журнале «Новый корабль».
Одно из первых сообщений – о русской литературе в изгнании – сделала сама Зинаида Николаевна. Впрочем, она и ее супруг были лишь неформальными организаторами и вдохновителями «Зеленой лампы», президентом же назначили Георгия Иванова. Его супруга, поэтесса Ирина Одоевцева, оставила интересные и остроумные воспоминания о «Зеленой лампе». Она, в частности, вспоминала о том, как писательница Надежда Тэффи приготовила для одного из собраний серьезный доклад об аскетизме, публика же привыкла воспринимать ее как юмористку и потому на протяжении всего доклада хохотала.
Мережковские не стремились собрать людей, во всем с ними согласных. Во время споров они нередко оставались в меньшинстве.
Кто только не бывал на этих вечерах! Приходили иногда сотни людей, и это при том, что с каждого из присутствующих взималась небольшая сумма – на аренду зала. Некоторые, особенно волнующие темы рассматривали на протяжении двух или трех собраний.
Однако в 1930-е годы «Зеленая лампа» постепенно теряет свою популярность. Все меньше и меньше людей собирается в зале. Остается лишь узкий круг друзей.
После смерти супругов Мережковских «Зеленая лампа» прекратила свое существование. В послевоенную пору русская эмиграция в Париже становилась все более разобщенной. Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич были, как ни удивительно, тем центром, который скреплял самые разнородные литературные – и не только литературные – круги. Без них все распалось.
«В 30-х годах „Зеленая лампа“ уже не горела ослепительно и не проливала яркого света на эмиграцию, освещая ее совесть, душу, ум. Все, не исключая Мережковского и Гиппиус, чувствовали, что „заговор“ не удался, хотя и не сознавались в этом не только публично, но даже самим себе».
Неуютная Франция
В 1932 году случилось то, чего не мог ожидать никто: русский эмигрант, монархист Павел Горгулов убил президента Французской Республики, семидесятипятилетноего Поля Думера. Седобородого старика президента, потерявшего четырех сыновей на Первой мировой войне, во Франции очень любили. Горгулов, судя по всему, был просто сумасшедшим, особых причин для ненависти к президенту у него не было. Трагическое происшествие произвело в Париже эффект разорвавшейся бомбы. Отношение французов к приезжим из России довольно резко изменилось и стало весьма неприязненным. Парижане с ужасом оборачивались, заслышав русскую речь.
Эмигранты, которые уже прижились в Париже, были растеряны: казалось, что вторая родина отвергает их. Во Франции становилось страшно, неуютно, не по себе.
Настигали и материальные трудности. Чешский президент Томаш Масарик выплачивал русским эмигрантам, в том числе Дмитрию Сергеевичу и Зинаиде Николаевне, пособие, но это не могло длиться вечно. Программу помощи русским эмигрантам начали сворачивать.
Кроме того, Европа, а особенно Франция, 1930-х годов стремительно левела. Мережковским это казалось угрожающим признаком – они боялись пришествия здешних, европейских «большевиков». И Дмитрий Сергеевич начал с интересом и надеждой обращать взоры к тем странам, где к власти приходили диктаторы фашистского толка. Это было, наверное, главной и роковой ошибкой его старости. За эту ошибку пришлось расплачиваться и ему, и Зинаиде Николаевне.
А Гиппиус, кстати говоря, всегда оставалась собой. Говорят, в тот день, когда произошло убийство президента и все эмигранты метались по Парижу в страхе и тревоге, Зинаида Николаевна отправилась… к портнихе. И неудачно сшитое платье огорчало ее гораздо больше, чем судьбы Европы. Все-таки иногда она была прежде всего женщиной. И любила повторять: «В тот день, когда погибла Помпея, я завивала папильотки».
«Роман» с Муссолини
В 1932 году Мережковского приглашают итальянские интеллектуалы для чтения лекций о Леонардо да Винчи. Дмитрий Сергеевич обрадован и польщен. Он уже отвык от внимания и любви публики.
Через два года Дмитрий Сергеевич с Зинаидой Николаевной совершили новую поездку в Италию – уже по приглашению Муссолини. Дуче был восхищен познаниями Мережковского о Данте и в 1936 году пригласил супругов снова. Тщеславному Дмитрию Сергеевичу было очень приятно, что даже во время войны итальянский диктатор вспомнил о нем. Он сочинил вопросы для дуче: о Данте, о «всемирной церкви», – даже не догадываясь о том, что для диктатора все эти темы слишком сложны.
Так или иначе, Муссолини был доволен. Он дал Мережковскому крупную сумму денег – на будущую книгу о Данте.
«Затем он ездил к Муссолини на поклон и получил аванс под биографию Данте. Рассказывал о своей встрече с дуче так:
– Как только я увидел его в огромном кабинете у письменного стола, я громко обратился к нему словами Фауста из Гёте: „Кто ты такой? Wer bist du derm?..“ А он в ответ: „Пиано, пиано, пиано“.
Можно себе представить, как завопил Мережковский, вывернутый наизнанку от раболепного восторга, что дуче тут же должен был его осадить: „Тише, тише, тише“.
Мережковский под этот заказ несколько раз получал деньги. Переводил этого Данте известный итальянский писатель, поэт русского происхождения Ринальдо Петрович Кюфферле, переводивший и мои две итальянские книги: „Альтро аморэ“ и „Эсперианцо американо“. От него я кое-что слышал о трансакциях Мережковского.
Сам Дмитрий Сергеевич, отнюдь не стесняясь, рассказывал о своих отношениях с Муссолини:
– Пишешь – не отвечают! Объясняешь – не понимают! Просишь – не дают!
И это стало веселой поговоркой на Монпарнасе применительно к нашим делам.
Мережковский сравнивал Данте с Муссолини, и даже в пользу последнего: забавно было бы прочесть теперь сей тайноведческий труд по-итальянски».
Яновский писал о Мережковском слишком зло и пристрастно. Дмитрий Сергеевич действительно получал деньги от Муссолини, однако книга о Данте была серьезным трудом, и никаких сравнений великого поэта с дуче в ней не проводилось.
Судя по всему, Мережковские даже надеются на то, что дуче даст им пристанище в Италии и обеспечит их старость. Они, как некогда в молодости, наслаждаются Италией.
Дмитрий Сергеевич в это время отрицательно относился к Гитлеру, но думал, что немецкий фюрер «инстинктом насекомого или животного» сопротивляется мраку коммунизма. Муссолини же ему нравился. Мережковский считал, что дуче «человек огромного ума и, главное, простой». Единственное, что он ставит итальянскому лидеру в вину, – что тот не христианин, а язычник. И тут же прибавляет: «Как Гёте».
Рим в эти дни ликует – упоен дуче, собственным величием, победами. Однако Гиппиус проницательно замечает, что в этой заразительной радости кроется некий «соблазн». Атмосфера всеобщего восторга напоминает ей февральскую революцию в Петербурге. Итальянская толпа «не страшная», замечает Гиппиус, и все-таки это «чужой Февраль».
Б. Муссолини
Супруги Мережковские жили в Италии более полугода. Но дуче перестал общаться с ними. Мережковский глубоко разочарован, а Зинаида Николаевна невозмутимо констатирует: «Обещания М