сходительность Мережковского к немцам можно было бы объяснить только одним – „хоть с чертом, да против большевиков“. Прозрение в Гитлере Наполеона затуманило Мережковского еще до расправы с евреями. Юдофобом Мережковский никогда не был. Я помню, как-то сидел у него один старый приятель и очень снисходительно отзывался о гитлеровских зверствах. Мережковский возмутился:
– Вы дружите с Ф. Вы, значит, были бы довольны, если бы его как еврея арестовали и сослали в лагерь?
– Если это признают необходимым, то я протестовать не стану.
Мережковский молча встал и вышел из комнаты. Когда его пошли звать к чаю, он ответил:
– Пока этот мерзавец сидит в столовой, я туда не пойду.
После смерти Мережковского этот самый гитлерофил просил разрешения у З. Гиппиус прийти к ней выразить свое сочувствие. Она ответила:
– Это совершенно лишнее».
Возможно, поддержка немцам была высказана Мережковским в порыве антибольшевизма. Неприятие нацизма и фашизма многих в Европе заставило склониться в сторону коммунистов. Этого Мережковский не мог переносить спокойно. Но Тэффи ошибается, говоря, что приветственные речи в адрес Гитлера прозвучали еще «до расправы с евреями». Расправы к тому времени шли уже полным ходом.
Возможно, Дмитрий Сергеевич поддался влиянию своего секретаря Владимира Злобина, который старался сделать жизнь Мережковских во время оккупации более сносной. Как утверждали знакомые, свое обращение по радио в поддержку Гитлера он подготовил с помощью Злобина и в глубокой тайне от Зинаиды Николаевны. Из чего следует, что она прогерманские взгляды мужа никак не разделяла. Передавали, что она, услышав о прогитлеровском выступлении мужа, сказала: «Это конец».
Как утверждает близкий друг Зинаиды Николаевны, поэт Виктор Мамченко, незадолго до смерти Мережковский все же осуждал Гитлера.
Существует и другая версия – что никакой речи в поддержку Германии Мережковский не произносил, а был злостно оклеветан, причем клевета продолжалась и после смерти.
Возможно, и так. Ведь Гиппиус свидетельствовала, что даже с давним другом, Георгием Ивановым, Мережковский серьезно повздорил из-за симпатии Иванова к немцам.
В последние годы и месяцы Дмитрий Сергеевич по-прежнему много работал – над книгами о святой Терезе Авильской и еще одной святой, Маленькой Терезе.
А была Маленькая Тереза католической монахиней, француженкой, современницей Мережковских. Умерла она совсем юной девушкой, но написала удивительную книгу, благодаря которой впоследствии была признана «учителем церкви». Она говорила о том, что к спасению души могут привести не только подвиги, но и «малые дела». Дело спасения – повседневное, тихое, скромное. И эти простые мысли юной монахини почему-то удивительно запали в души супругов Мережковских.
Они чтили ее больше других святых, молились Терезе в католической церкви. Дневники Зинаиды Николаевны, написанные ею в последние годы, пестрят записями: «Ходили к Терезе», «Были у Терезы».
«Георг<ий> Иванов, со своей давнишней жаждой победы Германии, сразу поссорился с Дм<итрием>, который сказал, что он сам, Г. Ив<анов>, для него уже „полунемец“».
У Дмитрия Сергеевича с Зинаидой Николаевной стояла дома статуэтка Терезы, которой они приносили свежие цветы. Это не означало их перехода в католичество, но границы между конфессиями всегда являлись для супругов Мережковских пустой условностью. Они любили посещать костел, иногда ходили и в православную церковь. Их религиозность всегда была весьма своеобразной.
В последние месяцы своей жизни Дмитрий Сергеевич продолжал выступать с лекциями. Прочитал о Леонардо да Винчи, хотел прочесть и о Наполеоне, но оккупационные власти почему-то не разрешили. Да и силы его были уже на исходе.
Седьмого декабря 1941 года он скончался от инсульта. Все произошло внезапно. Утром Зинаиду Николаевну разбудила испуганная домработница: «Месье плохо». Помочь Дмитрию Сергеевичу было уже невозможно. Он был без сознания. Через несколько часов его не стало.
Это было воскресенье, и дом постепенно наполнялся гостями. Некоторые приходили, еще не зная, что случилось, – они просто шли на обычную воскресную беседу к Мережковским. Один из них, увидев сидевшую в молчании Зинаиду Николаевну и женщин возле нее, спросил: «А где же Дмитрий Сергеевич? Он сегодня не выйдет?»
Отпели его в православном храме Св. Александра Невского. Похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
Прежде чем уйти
После смерти Дмитрия Сергеевича жизнь Зинаиды Николаевны стала совсем иной. Она начала много болеть, словно что-то надломилось в ней.
К счастью, Гиппиус не остается в одиночестве – рядом с ней друзья. Большой круг друзей и знакомых по-прежнему собирается по воскресеньям, маленький тесный круг – по средам. С Тэффи они часто беседуют вдвоем, иногда к ним присоединяется пожилой дипломат Иосиф Лорис-Меликов, блестяще эрудированный человек. Еще один друг – поэт Виктор Мамченко, неуравновешенный и пылкий. Зинаида Николаевна обожает выводить его из себя. Что привлекает людей к этой пожилой язвительной даме? То же, что и всегда: с ней интересно. «К ней можно было прийти, без всяких светских предисловий сказать то, что сейчас интересует, и начать длинный, интересный разговор», – поясняет Тэффи.
Еще одна привязанность – животные. В своих воспоминаниях Гиппиус упоминала о черной бабушкиной кошке, путешествовавшей с ними некогда из Крыма на Кавказ. О собаке, которая была у них с Дмитрием Сергеевичем. И вот в доме снова появляется животное – кошка. Беспородная, некрасивая и даже злая кошка. Но Зинаида Николаевна ее любит.
Работала Зинаида Николаевна почти до последнего дня своей жизни. Она писала книгу воспоминаний о Дмитрии Сергеевиче. Считала это своим долгом перед ушедшим мужем – к его памяти она относилась трепетно.
«В. Мамченко подарил Зинаиде Николаевне кошку. Кошка была безобразная, с длинным голым хвостом, дикая и злая. Культурным увещеваниям не поддавалась. Мы называли ее просто Кошшшка, с тремя „ш“. Она всегда сидела на коленях у З. Н. и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты. З. Н. привыкла к ней и, умирая, уже не открывая глаз, в полусознании, все искала рукой, тут ли ее Кошшшка».
Книга выходила, конечно, и о себе. Зинаида Николаевна, разумеется, кое о чем умалчивала, скрывала бурные романы своей молодости. Несмотря на это, воспоминания получились очень искренними. Этот труд придавал смысл ее жизни, и она работала, несмотря на возраст и болезни, даже по ночам. Хотела успеть.
Иногда она так уставала, что никого не хотела видеть.
Была глуховата, это мешало ее общению с людьми. Несмотря на это, она все равно время от времени делала попытки собирать поэтов у себя в доме. Но становилось все труднее. Тем не менее ее до последних дней не покидало чувство юмора.
«Какие-то немцы, большей частью выходцы из России, писали ей почтительные письма. Как-то она прочла мне: „Представляю себе, как вы склоняете над фолиантами свой седой череп“. Этот „седой череп“ долго нас веселил».
Она хотела остаться красивой женщиной в памяти своих друзей. Так, на ее здоровье весьма дурно повлиял визит к парикмахеру, у которого она решилась сделать постоянную завивку, «электрическую». Это почему-то было вредно для сосудов ее головы. И Зинаиде Николаевне это было прекрасно известно, но «красота» была ей дороже.
Никто не описал Зинаиду Николаевну в последние годы ее жизни лучше, чем Надежда Тэффи, у которой насмешливость всегда сочеталась с удивительно искренней теплотой.
«Как-то, после долгого отсутствия, зашла я к ней и узнала, что она решилась пойти к парикмахеру сделать „индефризабль“, что очень плохо отразилось на ее здоровье. У нее отнялась правая рука.
– Это оттого, что Дмитрий Сергеевич, гуляя, всегда опирался на мою руку, – говорила она.
И мне казалось, что эта мысль ей приятна потому, что она давала желанный смысл и как бы освящала ее страдания.
Последние дни она лежала молча, лицом к стене, и никого не хотела видеть. Дикая кошка лежала рядом с ней.
В. А. Злобин говорил, что настроение у нее было очень тяжелое.
Вспоминалось ее чудесное стихотворение, написанное давно-давно. Она говорила о своей душе:
…И если боль ее земная мучит,
Она должна молчать.
Ее заря вечерняя научит,
Как надо умирать.
О, если бы так! Не научили нас вечерние зори никогда ничему…
В последний раз увидела я ее лежащей среди цветов.
Ей покорно сложили тихие руки, причесали обычной ее прической, чуть-чуть подкра сили щеки. Все как прежде. Но лоб ее, где когда-то красовалась декадентская повязка с брошкой, смиренно и мудро обвивал белый венчик с последней земной молитвой.
– Недолгий друг мой, – шептала я, – не были вы тепленькой. Вы хотели быть злой. Это ярче – не правда ли? А ту милую нежность, которую тайно любила ваша душа, вы стыдливо от чужих глаз прятали. Я помню ваше стихотворение об электрических проводах.
В них ДА и НЕТ.
Соединяясь, они сольются… И смерть их будет Свет.
Что мы знаем, недолгий друг мой? Может быть, за вашими холодными закрытыми глазами уже сияет этот тихий свет примирения с вечным…
Я нагнулась и поцеловала сухую мертвую ручку».