Есть соблазн увидеть в этом рассказе отголоски мыслей Зинаиды Николаевны о необыкновенной любви Дмитрия Сергеевича к матери, о ее раннем уходе из жизни. А в Марте, которая любит сидеть среди цветущих яблонь и носит странные платья, она, возможно, видит себя.
Впрочем, первые рассказы писательницы еще очень наивны. В них много страстей и отчаяния, но еще не хватает точности и уверенности. Ничего удивительного, если учесть, что писала Зинаида Николаевна много и быстро.
Путешествия
Первые годы после свадьбы стали особенно счастливым временем в жизни Мережковских не только благодаря бурной литературной жизни. Это время путешествий по самым красивым городам Европы, и не только Европы. В 1891 году они едут в Италию. В венецианском соборе Сан-Марко, его «цветном сумраке», они встречают Антона Павловича Чехова и знаменитого издателя Алексея Сергеевича Суворина и некоторое время путешествуют вместе. Суворин в глазах либеральной общественности был фигурой одиозной, так как издавал консервативное «Новое время». Тем не менее Гиппиус даже сдружилась с ним: она ценила его природный ум и умение находить таланты. Кроме Чехова, Суворин открыл для публики замечательного русского мыслителя Василия Розанова.
И все-таки каждый, издававшийся у Суворина, ронял тем самым свое реноме в глазах интеллигенции. Мережковский, однако, сотрудничал с суворинским издательством.
Для Зинаиды Николаевны это первая и незабываемая встреча с Европой. Тем большее недоумение вызывает у нее настроение Антона Павловича Чехова, который в Венеции скучает и сожалеет о том, что здесь негде «полежать на травке».
Чеховское дарование не было понятным и близким для супругов Мережковских. Антон Павлович кажется им слишком рациональным, трезвым, холодным, даже скучным. «Родился сорокалетним и умер сорокалетним» – так подытоживает Гиппиус свой рассказ о встрече с Чеховым.
Денег у молодых супругов мало, но это не мешает им наслаждаться Италией. Болонья, Флоренция… После Рима Мережковские отправляются в Неаполь и на Капри, оттуда хотят вернуться в Россию, однако их здесь застигает письмо от их доброго знакомого, пожилого поэта и издателя Алексея Плещеева, находившегося тогда в Париже. Плещеев получил наследство и намеревался издать новую книгу Дмитрия Сергеевича. Он направлял Мережковским аванс и звал их к себе в Париж.
Так состоялось первое знакомство Зинаиды Николаевны со столицей Франции. Она увидела «новенькую», недавно построенную Эйфелеву башню. Мережковские с Плещеевым днем гуляли по Булонскому лесу, а по вечерам сидели в парижских кафе.
Венеция. 1900-е гг.
В следующем году супруги отправляются в Ниццу, там снова встречаются с Плещеевым, состояние здоровья которого требовало пребывания в теплом климате. В этом путешествии произошла судьбоносная для Мережковских встреча с критиком Дмитрием Философовым, но они поначалу не обратили особого внимания на этого блестящего молодого человека. А случилось это на вилле Максима Ковалевского, того самого, который был последней любовью гениальной женщины-математика Софьи Ковалевской.
Оттуда они снова едут в Италию, а возвращаются морским путем. Посещают афинский Акрополь. Зинаида Николаевна мучается от жары, но Дмитрий Сергеевич так восхищен красотой древних храмов, что даже не замечает немилосердно палящего солнца. И наконец, они в древнем Константинополе. «Турция была тогда старая (мы видели потом и новую), Константинополь – еще с собаками, с пятницей (выезд султана и его жен), но Св. София была вечная», – пишет Гиппиус. Здесь у молодой пары заканчиваются средства к существованию, они кое-как добираются до Одессы, а дальше телеграфируют матери Зинаиды Николаевны, и она присылает дочке и зятю денег, чтобы они могли добраться домой.
Позже, зимой, едут к Илье Репину в Финляндию, в его поместье «Пенаты». Мережковский давно знаком со знаменитым художником. Молодой поэт даже позировал ему для изображения юноши-мученика в исторической картине.
Разумеется, для творческих людей такие путешествия не могут пройти бесследно. Вернувшись в Петербург, Дмитрий Сергеевич пишет очерки о современном Париже, о поездке в Грецию. А что оставляют все эти странствия в душе его молодой жены? Она, безусловно, меняется. Теперь она больше уверена в себе, она видела мир, она многое узнала – из бесед со своим супругом-эрудитом, из разговоров с его прославленными друзьями и знакомыми. Теперь она готова стать властительницей дум, создав в Петербурге литературный салон.
Зинаида Гиппиус на портрете Ильи Репина. 1890-е гг.
Салон
На следующий год после свадьбы Мережковские оставляют свою маленькую и уютную квартирку на Верейской улице. Они переселяются в «дом Мурузи» (названный так по имени домовладельца) на Литейном проспекте. Дом ближе к центру, и гостей сюда приходит много. Именно в квартире Мережковских возникает неформальный центр литературного Петербурга. И не только литературного!
Тут собирается весь кружок художника «Мир искусства»: Лев Бакст, Константин Сомов, Александр Бенуа. Сюда приходят и балетмейстер Сергей Дягилев, и философ Василий Розанов.
Безусловно, Зинаиде Николаевне, сумевшей привлечь таких разнообразных людей, нельзя отказать в остром уме. Язвительные, злые ее замечания многих отпугивали, но в то же время и привлекали. Она была необычная, не такая, как все: смелая в суждениях, раскованная, беспощадно-насмешливая, любительница шокировать и ужасать обывателей. Запомнилось современникам и ее пристрастие к причудливым нарядам – впрочем, в эту эпоху чудили многие.
Дом Мурузи со стороны Преображенской площади. 1890-е гг.
Андрей Белый, у которого, похоже, был зуб на Мережковских, писал особенно зло:
«Тут зажмурил глаза; из качалки – сверкало; З. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов „пленительницы“ (перо – Обри Бердслея); ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану».
«В 1898–1899 годах в нашем кругу появился и Розанов, о котором я уже упоминала (специально писала в моей книге). Это – с одной стороны, с другой же – мы близко стали к серьезному эстетическому движению того времени, не чисто литературному, но тому, где зарождался тогда журнал „Мир искусства“.
Однако Зинаида Николаевна могла быть разной – в зависимости от собеседника: это была немаловажная грань ее таланта, и сам Белый был вынужден признать ее способность к умелому перевоплощению. Например, в гостях у строгой семьи интеллектуалов, религиозных философов Соловьевых она совершенно преображается.
Десятки лет спустя писатель Георгий Адамович, как и многие другие, замечал, что Зинаида Николаевна всегда хотела «казаться тем, чем в действительности не была». Между настоящей и «литературной» Гиппиус всегда была огромная разница. Вот только когда она становилась настоящей?
«Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала, носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу».
Многие, ох многие писали о том, какой неприятно-высокомерной, претенциозной и неестественной была – а может быть, казалась – Зинаида Николаевна. Тем не менее все стремились попасть в салон Мережковских и проводили там вечер за вечером. Весьма характерен отзыв Александра Бенуа.
«Числа эдак девятого я, забежав к Соловьевым в обычный свой час, стретил Гиппиус; и – поразился иной ее статью; она, точно чувствуя, что не понравилась, с женским инстинктом понравиться, переродилась; и думал:
„Простая, немного шутливая умница; где ж перепудренное великолепие с камнем на лбу?“
Посетительница, в черной юбке и в простенькой кофточке (белая с черною клеткой), с крестом, скромно спрятанным в черное ожерелье, с лорнеткой, уже не писавшей по воздуху дуг и не падавшей в обморок в юбку, сидела просто; и розовый цвет лица, – не напудр, – выступал на щеках; улыбалась живо, стараясь понравиться; и, вероятно в угоду хозяйке, была со мной ласкова; даже держалась ровней, как конфузливая гимназистка из дальней провинции, но много читавшая, думавшая где-то в дальнем углу; и теперь, „своих“ встретив, делилась умом и живой наблюдательностью; такой стиль был больше к лицу ей, чем стиль „сатанессы“. Поздней, разглядевши З. Н., постоянно наталкивался на этот другой ее облик: облик робевшей гимназистки».
«Не могу сказать, чтобы это тогдашнее первое посещение Мережковских оставило во мне приятное впечатление. Это была пора характерного fi n de siècle (конца века), прециозность и передовитость которого выражалась в культе (на словах) всего порочного с примесью всякой мистики, нередко роднившейся с мистификацией. В частности, Дмитрий Сергеевич как-то особенно любил сопоставлять слова „г’ех“ (он не совсем ясно произносил букву „р“) и „святость“, „порок“ и „добро“. Особенно же озадачила нас супруга Мережковского „Зиночка Гиппиус“, очень высокая, очень тощая, довольно миловидная блондинка с постоянной „улыбкой Джоконды“ на устах, но неустанно позировавшая и кривлявшаяся; была она всегда одета во все белое – „