Вечером ужинали втроем в знаменитом ресторане Донона, но ужин был похож на заседание, хотя и пили шампанское, правда, глотками, как лекарство. Фрицше жаловался на невозможную тесноту академической химической лаборатории, помещавшейся в нижнем этаже главного здания Академии наук.
Фрицше завел разговор, опасаясь, что новый адъюнкт будет претендовать на место в лаборатории.
— Лаборатория никуда не годится, — прервал его жалобы Николай Николаевич, — вы правы. Но что же тут много говорить? Давайте требовать постройки отдельного здания, составим проект!
Якоби, занимавший место академика по химии и технологии, хотя был физиком, завидовал энергии Зинина:
— С таким академиком, как вы, давно бы была у нас лаборатория!
— Будет! — отвечал Зинин.
Фрицше, неделю назад присутствовавший на выпускных экзаменах Главного педагогического института, заочно представил своим собеседникам только что окончившего институт ученика Воскресенского.
— Удивительно способный молодой человек, — рассказывал Фрицше, вспоминая экзамен, — он всех привел в восторг. Это химик новейшего направления! Если он побывает за границей, так мы об нем еще услышим не раз! Я написал директору, чтобы, направляя на службу, дали ему возможность работать по химии… Жаль, если пойдет не по своей дороге!
— Может быть, я могу что-нибудь сделать? — обеспокоился ненасытный до талантов новый сочлен академиков. — Пошлите его мне! Как фамилия-то?
— Менделеев, Дмитрий Менделеев!
В те времена для беспокойства старших собратьев по науке о новом поколении ученых были серьезные причины. Письмо Фрицше директору института Ивану Ивановичу Давыдову помогло Менделееву получить назначение учителем в Одессу, где был Ришельевский лицей, в котором молодой ученый мог готовиться к магистерским экзаменам. Однако и этого оказалось еще недостаточно. В министерстве перепутали назначения, и Менделеева направили в Симферопольскую гимназию, где не было никакой возможности готовиться к научной деятельности.
Об этом происшествии Менделеев рассказывал своему биографу В. Е. Тищенко так:
«Вы знаете, я и теперь не из смирных, а тогда и совсем был кипяток. Пошел в министерство, да и наговорил дерзостей директору департамента Гирсу.
На другой день вызывает меня к себе И. И. Давыдов. «Что ты там в департаменте наделал. Министр требует тебя для объяснений».
В назначенный день, к 11 часам утра, я отправился на прием к министру. В приемной было много народу и, между прочим, директор департамента. Я сел в одном углу комнаты, директор — в другом. Начался прием. Жду час, другой, третий, ни меня, ни директора к министру не зовут. Наконец в четвертом часу, когда прием кончился и все ушли, отворяется дверь и из кабинета, опираясь на палку и стуча своей деревяшкой, выходит (он был хромой, после ампутации одна нога у него была на деревяшке) министр Авраам Сергеевич Норов. Он был человек добрый, но грубоватый и всем говорил ты.
Остановившись среди комнаты, посмотрел на меня, на директора в говорит: «Вы что это в разных углах сидите. Идите сюда».
Мы подошли. Он обратился к директору: «Что это у тебя там писаря делают. Теперь в пустяках напутали, а потом и в важном деле напортят. Смотри, чтобы этого больше не было».
А потом ко мне: «А ты, щенок. Не успел со школьной скамейки соскочить и начинаешь старшим грубить. Смотри, я этого вперед не потерплю… Ну, а теперь поцелуйтесь».
Мы не двигались. «Целуйтесь, говорю вам».
Пришлось поцеловаться, и министр нас отпустил».
Отеческая распорядительность Норова ничего не стоила. Его чиновники назначения не изменили, и старшим товарищам пришлось потом вызволять Менделеева из Симферополя и устраивать доцентом без жалованья в Петербургский университет и выхлопатывать заграничную командировку.
Николай Николаевич не делил молодых ученых на своих и чужих учеников, и для них всех одинаково он был учителем и старшим товарищем, готовым всегда помочь словом и делом.
Бутлеров защищал докторскую диссертацию в Московском университете, но, вместо того чтобы поскорее вернуться домой, поехал в Петербург, чтобы повидаться с учителем.
Николай Николаевич встречал своих бывших учеников так, как будто бы они лишь накануне расстались.
Заметив папироску в руке Александра Михайловича, учитель прежде всего прочел ему недлинную, но энергичную лекцию о вреде курения, а затем заявил, что химикам необходимо познакомиться с унитарным учением Лорана и Жерара.
«Непродолжительных бесед с Николаем Николаевичем в это мое пребывание в Петербурге было достаточно, — говорит Бутлеров, вспоминая об этой встрече с Зининым, — чтобы время это стало эпохой в моем научном развитии. Николай Николаевич указал мне на значение учения Лорана и Жерара, на только что появившееся «Methode de chimie» первого и начало «Traite de chimie organique» второго; он добавил к этому указания на значение различного характера водорода в органических соединениях и советовал руководствоваться в преподавании системой Жерара».
Этому совету и последовал Бутлеров, однако не с тем вовсе, чтобы принять новое учение как нечто непреложное, а с тем, чтобы, подвергнув его критическому разбору, увидеть, насколько способно оно приблизить то «время для нашей науки», о котором молодой ученый говорил в заключительной части своей магистерской диссертации.
По сути дела, в этой диссертации Бутлеров намечал программу своей дальнейшей научной работы с удивительным даром предвидения путей развития всей органической химии.
Молодой ученый писал:
«Оглянувшись назад, нельзя не удивляться, какой огромный шаг сделала органическая химия в короткое время своего существования. Несравненно больше, однако ж, предстоит ей впереди, и будет, наконец, время, когда не только качественно, но и количественно исследуются продукты органических превращений, когда мало-помалу откроются и определятся истинные, точные законы их и тела займут свои естественные места в химической системе. Тогда химик по некоторым известным свойствам данного тела, зная общие условия известных превращений, предскажет наперед без ошибки явление тех или других продуктов и заранее определит не только состав, но и свойства их. Время это может и даже должно настать для нашей науки, а между тем сколько предстоит трудов, какое поле для пытливого ума».
Исследовать эти общие условия превращений, установить законы их и ставил в основу своей «программы жизни и работы» молодой ученый на пороге своей научной деятельности.
Магистерская диссертация Бутлерова свидетельствует о том, что увлечение внешней стороной химических превращений у него очень рано совмещалось со стремлением, как и у его учителя, к обобщению накопленных фактов.
Окончив Казанский университет, явился в Петербург, чтобы работать под руководством Зинина и другой знаменитый его ученик, Николай Николаевич Бекетов. И он так же, как учитель, неизменно стремился к проникновению в сущность химических процессов. В совместной работе «о сочетанных мочевинах» они впервые описали новый класс органических соединений, после чего Зинин предложил ученику тему для магистерской диссертации. Она называлась «О некоторых новых случаях химического сочетания и общие замечания об этих явлениях». Самое название темы предопределяло авторскую концепцию.
В этом первом самостоятельном труде диссертант подверг критическому разбору основные положения учения Жерара и предложил новые важные допущения. По ним можно было судить об оригинальном уме автора и предвидеть будущие его откровения в области термохимии.
Вскоре Бекетов был назначен профессором в Харьковский университет. Здесь его научная и педагогическая деятельность продолжалась без перерыва тридцать лет и имела такое же великое значение, как деятельность Бутлерова в Казани.
Тогда же в Московском университете на кафедру технологии отправился Киттары. Кафедру здесь открыли по ходатайству московского купечества, оценившего деятельность Киттары в Казани. Там он организовал технический музей, вызвал к деятельности Казанское экономическое общество, основал его журнал. Под влиянием Киттары перестраивалась фабрично-заводская промышленность Поволжья, переходившая на рациональные методы производства.
Московское купечество поставило Киттары и во главе Практической академии коммерческих наук.
В Петербурге наследовал Зинину Александр Порфирьевич Бородин.
Так во всех крупнейших научных центрах России к шестидесятым годам прошлого века оказались ученики из школы Зинина, и совершенно справедливым и заслуженным является панегирик Бородина и Бутлерова, которым открываются их совместные воспоминаний об учителе:
«С его научной и педагогической деятельностью соединено возникновение русской химической школы; ему обязана русская химия по преимуществу своим вступлением в самостоятельную жизнь; его труды впервые заставили ученых Западной Европы отвести русской химии почетное место. Громкое имя Зинина открывает собой целый ряд имен русских химиков, сделавшихся известными в науке, и большая доля этих химиков ученики Зинина или ученики его учеников. Именем Зинина может но справедливости гордиться русская наука».
Снабжая научные центры блестящими представителями своего громкого имени, сам Зинин вовсе не собирался уходить на покой.
Не прошло и трех лет, как Фрицше и Якоби предложили Общему собранию Академии наук избрать Зинина экстраординарным академиком. В представлении отмечалось, что со времени избрания Зинина адъюнктом он продолжал трудиться на избранном пути, «обнимая все новые умозрения, пролагающие себе путь в теорию химии».
Одновременно указывалось и на то, что и прежние труды сочлена, «несмотря на быстрое развитие науки, не только не утратили своего значения, но, напротив того, сделались источником новых открытий в науке».
2 мая 1858 года Общим собранием академии Зинин был единогласно избран экстраординарным академиком.
Глава одиннадцатаяНеподатная Россия
Литература и учебные заведения были единственными граждански доблестными, честными сферами деятельности неподатной России того времени.