Кекуле говорил горячо, торопливо, стремясь предупредить возражения. Русские химики Зинин, Менделеев, Бородин явно не соглашались с немецким ученым. Работа молодого Менделеева «О связи некоторых физических свойств тел с их химическими реакциями» была опубликована двумя годами раньше. В ней русский ученый предлагал формулу для определения молекулярного веса газообразных веществ по их плотности. Ученые, знавшие эту работу, а также работы Канниццаро, доказывали, что именно в двойственном подходе к молекуле и надо искать пути для точного определения молекулярных весов. Между физикой и химией виделась уже глубокая связь. Зинин всегда считал, что химик должен обращаться к физическим законам и считаться с ними.
Кекуле возражали Вюрц, Канниццаро, Одлинг и другие. Наконец председатель прекратил прения и дал слово секретарям. Они огласили на немецком, французском и английском языках вопросы, предложенные комитетом для голосования:
«Предлагается принять различие понятий о частице и атоме, считая частицею количество тела, вступающее в реакцию и определяющее физические свойства, и считая атомом наименьшее количество тела, заключающееся в частицах.
Далее, предлагается понятие об эквиваленте считать эмпирическим, не зависящим от понятий об атомах и частицах».
В конце второго дня началась обычная процедура голосования.
— Господа, — обратился президент к собранию, — кто «за», прошу поднять руку.
Рук поднялось так много, что решили не подсчитывать.
Соблюдая формальность, президент спросил:
— Кто «против»?
В дальних рядах взметнулась было одна рука, но так же быстро и опустилась. Результат поразил устроителей съезда. Казалось, важнейшие вопросы решились. Приняв различие атома и частицы, химики всех стран приняли начало унитарной системы; было бы большою непоследовательностью, признав начало, не признать его следствий.
Но утро следующего дня показало, что не так-то просто отказаться сторонникам старых воззрений от своих взглядов.
Уважая в Дюма заслуги старого ученого, съезд избрал его президентом третьего дня.
Грузно поднявшись из кресла, он помолчал минуту, пока в зале не наступила полная тишина.
Многие из сидевших в этом зале хорошо знали Дюма, помнили о его недоброжелательном отношении к французским химикам Лорану и Жерару и их унитарной системе. Вчерашнее единодушное голосование как будто примирило разные стороны. И все с интересом ждали, что сегодня скажет Дюма, открывая собрание.
Его речь лилась плавно, он говорил как настоящий оратор, желая подчинить слушателей своей воле. Но противоречие его доводов с вчерашним решением собрания бросалось в глаза.
— Я предлагаю окончательно решить сегодня такие вопросы, — говорил Дюма, — желательно ли согласовать химическое обозначение с прогрессом науки? Целесообразно ли принять снова принципы Берцелиуса относительно обозначений, внеся в них некоторые изменения? Желательно ли отличать при помощи особых знаков новые химические символы от тех, которые были вообще в употреблении пятнадцать лет назад?
Зинин слушал и не верил своим ушам.
— Какой хитрец! — обратился он к сидевшему рядом Шишкову. — Это значит в неорганической хи-мии оставить старые обозначения, а в органической — принять новые паи.
А Дюма продолжал:
— Подумайте, разве мы сможем применить новые понятия к минеральным соединениям? В нашей науке сегодня ясно видны два направления. Одно представляет ясное последование за Лавуазье, Дальтоном и Берцелиусом. Исходная точка для ученых этого образа мыслей есть атом, неделимое простое тело. Все прочее есть сумма атомов, величина производная от первой. Другая партия идет по пути Ампера и Жерара. Она берет готовые тела и сравнивает их, она берет частицы тел, отыскивает их изменения и сличает их физические свойства. Первая партия все сделала для минеральной химии; в органической она до сих пор бессильна, потому что здесь химия еще немногое может сделать из элементов. Вторая партия, несомненно сильно двинувшая органическую химию, ничего не сделала для минеральной. Оставим же тем и другим действовать своими путями. Они должны сами сойтись!
На трибуну поднялся Канниццаро.
Николай Николаевич давно знал этого высокого, элегантно одетого итальянца с мужественным лицом и умными, проницательными глазами. Канниццаро умел так же страстно и непреклонно защищать свои научные идеи, как когда-то защищал национально-освободительное восстание в Сицилии. Зинин следил за работами итальянского химика, последовательного защитника и пропагандиста унитарной системы.
— Простите, господин президент, — начал Канниццаро, — но я никак не могу согласиться с вами. Я глубоко уверен, что для нас, представителей молодой, но многообещающей науки, невозможна никакая сделка с дуализмом Берцелиуса. Совершенно нежелательно и нелогично переносить химическую науку в эпоху Берцелиуса для того, чтобы химия снова прошла уже пройденный ею путь… Новое слово химической науки — это система Жерара. Она исходит из понятия молекулы, опирается на закон Авогадро и свободна от дуалистического представления, в то время как Берцелиус принимает, что атомы простых тел по отношению к физическим явлениям единицы того же порядка, как и сложные атомы…
Дюма слушал нетерпеливо, едва удерживаясь, чтобы не прервать оратора.
— Система Жерара, — продолжал тот, — родилась не на пустом месте. Она тесно связана с предшествующим развитием химии. Конечно, и в ней есть некоторые недостатки, но в главном она верна, она тот компас, который поможет химической науке быстро выйти на широкую дорогу истинного знания… Вы можете поставить на голосование и основные положения новой системы, — добавил он, — но знайте, систему Жерара нельзя отменить никакими решениями, ибо она сама жизнь.
В заключение, обращаясь непосредственно к Дюма, Канниццаро громко сказал:
— Теперь хотя бы, когда Жерар уже умер, можно было бы отдать ему должное!
Канниццаро, покинув кафедру, шел меж рядов, прямой и суровый. Зинин быстро поднялся навстречу и крепко пожал ему руку.
В зале с новым подъемом начался спор сторонников Берцелиуса и Жерара.
— Мы не можем не считаться с новыми фактами не только химии, но и смежных наук, — горячился Штреккер. — Я против возвращения к Берцелиусу, сегодня он мешает нам глубже проникнуть в тайны природы, тогда как система Жерара позволяет лучше понять новые факты, которые рождаются в наших лабораториях.
Потом выступали Билль, Эрдман, Одлинг. И стало еще очевиднее, что достигнуть в этом вопросе соглашения удастся не скоро. Съезд принимал общую терминологию, без чего химикам стало уже невозможно понимать друг друга, но предоставлял каждому идти своей дорогой, исповедовать свою веру.
Молодые русские химики были довольны и решениями конгресса и своим участием в большом по его историческому значению деле.
Менделеев писал своим землякам Протопоповым в Петербург о конгрессе в Карлсруэ:
«Три дня, на которые собрались химики, прошли, конечно, и весьма приятно и не без пользы. Познакомился там со множеством ученых, с которыми едва ли б свел случай увидеться.
Предметом собрания было рассмотрение нескольких вопросов, предварительное обсуждение которых было поручено комитету, куда выбрали и меня. На конгрессе было приятно видеть то, что новые начала, которым все молодые русские химики давно следуют, взяли сильный верх над рутинным понятием, господствующим еще в массе химиков».
Если наблюдению молодых русских ученых оказалась доступной лишь внешняя, показная сторона происходившего, то в своей «Заметке о химическом конгрессе в Карлсруэ» Николай Николаевич не обошел молчанием и другую сторону дела.
«Третий день представил особый драматический интерес, — писал он. — Дело шло о борьбе двух теорий. При общем сочувствии всей мыслящей части собрания, при слабых возражениях противников Канниццаро объявил единую разумную систему в химии — систему Лорана и Жерара; их имена, как имена величайших двигателей науки, повторялись беспрестанно, и перед этой овацией должен был преклониться председатель. А председателем был Дюма, нравственно задушивший и того и другого… Читатели позволят мне отступление».
Этим отступлением старейшина русских химиков открывает нам еще одну самую яркую и самую интимную черту своей личности — глубокую человечность.
В чем же таился драматический интерес последнего дня работы конгресса?
«Тому лет пятнадцать на всех кафедрах химии в Европе господствовала одна теория химии, основанная Лавуазье, установленная Берцелиусом… — рассказывает Зинин. — И Канниццаро совершенно справедливо заметил, что новая теория сделалась необходимостью времени. В Париже явились тогда два молодые химика, связанные тесною дружбою; эта были Лоран и Жерар. Первый был в 1840 году корреспондентом Академии наук, был знаменит во Франции и в Европе своими трудами и бросил свою кафедру в Бордо, чтобы в Париже работать не одному для подтверждения рядом опытов новых теоретических идей, которыми он хотел пересоздать систему химии. Другой, тоже европейская знаменитость, бросил также кафедру в Монпелье с тою же целью. Оба были семейные и недостаточные люди; оба посвятили себя вполне науке не для насущного хлеба. Лоран должен был взять место пробирмейстера на монетном дворе; Жерар перебивался помощью школы практической химии. Первый желал только кафедры в Париже, чтобы иметь лабораторию, нужную для его занятий. И вакансия открылась во французской коллегии. Его защищали благороднейшие личности — Араго, Био, но оба были математиками, астрономами, физиками, а не химиками. Химики Тенар, Дюма и другие смотрели на него неблагоприятно: он противопоставлял их теории, которую назвал дуалистическою, свою унитарную систему. Он опровергал возможность отличить в данном соединении два составных элемента. Он говорил, что всякое соединение есть нечто единое, в котором элементы могут быть заменены другими элементами или сложными группами, но так, что все соединения подходят к нескольким основным типам, причем все вещества одного типа могут получаться из одного и того же вещества того ж