рвес был уже рядом.
– Наконец-то! – прошептала она.
В следующий миг нубиец распахнул дверь настежь и объявил:
– Монсеньор Арман Джервес!
Она приблизилась со всей удивительной грацией, которая так отличала её, протянув обе тонкие, мягкие ручки. Джервес поймал их в свои и горячо поцеловал, в то время как нубиец удалился, закрыв за собой дверь.
– Добро пожаловать, монсеньор Джервес, – сказала затем принцесса с размеренной неторопливостью, которая была приятна и одновременно успокаивала слух. – Хорошо ли поживают все дорогие англичане в «Джезире Палас»? Леди Фалкворд не слишком ли утомлена после её усилий на балу? А вы?
Но Джервес пристально смотрел на неё в молчаливом смущении разума, слишком значительном для слов. Неожиданная, необъяснимая эмоция овладела им – эмоция, для которой он не смог бы подобрать названия, но которая одурманивала его и заставляла хранить молчание. Была ли это её красота, что так ослепляла его чувства? Был ли это некий тонкий аромат в комнате, что пробуждал смутные блуждания воспоминаний? Или что же это было, что представлялось ему таким странно знакомым? Он переборол себя и наконец высказал вслух свою мысль:
– Я уже встречался с вами прежде, принцесса; я в этом совершенно уверен! Прошлой ночью я ещё сомневался, но сегодня я положительно уверен в этом. Странно, не правда ли? Я гадаю, где же мы с вами виделись?
Её тёмные глаза прямо смотрели на него.
– Я гадаю! – повторила она с улыбкой. – Мир так мал, и так много людей сегодня совершают «grand tour»29, что вовсе не удивительно, что мы могли пересечься в пути во время путешествия по жизни.
Джервес всё ещё сомневался, оглядываясь вокруг с исключительно неловким видом, пока она продолжала за ним пристально наблюдать. Чем бы ни были вызваны его колебания – вскоре они прошли, и, постепенно восстановив своё хладнокровие, он осознал, что остался наедине с одной из самых прекрасных женщин. Глаза его засверкали, и он улыбнулся.
– Я пришёл, чтобы написать ваш портрет, – сказал он мягко. – Могу я начать?
Она уселась на шёлковый диван, и голова её легла на гору богато расшитых подушек. Не дожидаясь её ответа, он упал как подкошенный рядом с ней и схватил её руки в свои.
– Могу я начать писать ваш портрет? – прошептал он. – Или мне лучше заняться с вами любовью?
Она рассмеялась сладостным, тихим смехом, который чем-то заледенил его кровь, пока он слушал как зачарованный.
– Как вам больше нравится, – отвечала она: – оба действия явились бы подлинным произведением искусства!
– Что вы имеете в виду?
– Вы разве не понимаете? Если вы напишете мой портрет, то он станет произведением искусства. Если вы займётесь со мною любовью, то это будет такое же произведение искусства – произведение, тщательно продуманное.
– Ба! Любовь – это не произведение, – сказал Джервес, приближаясь к ней. – Она дика и исполнена свободы, как море.
– И такая же непостоянная, – добавила принцесса спокойно, взяв в руки веер из перьев и обмахиваясь им. – Мужское понятие о любви – брать, сколько сможет, от женщины и ничего не отдавать ей взамен, кроме разве что крошек изредка, а порой – смерти.
– Вы же не… вы не можете так думать! – сказал Джервес, глядя в её ослепительное лицо со страстным восхищением, которого даже не пытался скрывать. – Мужчины в целом не так жестоки и обманчивы, как женщины. Я готов поклясться, глядя на вас, что такая красавица, как вы, – жестока и, быть может, по этой причине я и люблю вас! Вы как величественная тигрица, ожидающая укрощения!
– И вы думаете, что смогли бы меня укротить? – прервала его Зиска, глядя с необъяснимым презрением в чёрных глазах.
– Да, если бы вы меня полюбили!
– Ах, вероятно! Но так случилось, что я вас не люблю. Я никого не люблю. С меня уже хватит любви; это та глупость, от которой я устала!
Джервес остановил на ней дерзкий пристальный взгляд, который как бы намекал на то, что он, вероятно, мог бы воспользоваться преимуществом их уединения, чтобы придать своим понятиям о любви больше красноречия, чем это было согласно с приличиями. Она угадала его намерения, улыбнулась и спокойно возвратила ему взгляд за взгляд. Затем, поднявшись с дивана, она выпрямилась во весь рост и окинула его взглядом, исполненным какого-то снисходительного презрения.
– Вы беспринципный человек, Арман Джервес, – сказала она; – и, знаете ли, я боюсь, что таковым и останетесь навсегда! Очищение вашей души в вечном адском пламени станет для вас неизбежной в следующем мире – в том самом мире, в который вы не веруете. Однако, возможно, было бы лучше предупредить вас о том, что я здесь не так беззащитна. Смотрите! – И при этих словах она хлопнула в ладоши.
Звенящий шум, будто от медных колокольчиков, ответил ей, и Джервес, подскочив с пола, увидел к своему удивлению, как казавшиеся твёрдыми стены их комнаты стремительно разделились и образовали несколько квадратных проёмов, которые открывали гораздо большее и обширное помещение за ними, походившее на огромный холл. Здесь собрались около двадцати или тридцати великолепно одетых арабских слуг – мужчины мрачного и зловещего вида, которые появились в полном вооружении, судя по неприятным на вид кинжалам и прочему оружию на их поясах. Принцесса снова хлопнула в ладоши, и стены закрылись с той же быстротой, как до этого раскрылись, в то время как прекрасная хозяйка этого странного жилья весело рассмеялась над полным смятением её гостя и потенциального любовника.
– Нарисуйте меня сейчас же! – сказала она, бросаясь в живописной позе на софу рядом. – Я готова!
– Но я не готов! – ответил Джервес со злостью. – Вы что, принимаете меня за ребёнка или за дурака?
– За то и другое вместе, – отвечала принцесса спокойно, – вы ведь мужчина!
Его дыхание быстро вырывалось наружу.
– Осторожнее, прекрасная Зиска! – сказал он. – Осторожнее с вашим презрением ко мне!
– И вы, монсеньор Джервес, будьте осторожны в вашем презрении ко мне! – ответила она, бросив странный, быстрый взгляд на него. – Вы разве не понимаете, что говорите глупость? Вы пытаетесь заняться со мной любовью в духе скорее какого-то разбойника, чем француза девятнадцатого века с хорошей репутацией, так что и я – я также вынуждена защищаться от вас по-разбойничьи, продемонстрировав вам, что у меня под рукой стоят вооружённые воины! Это весьма странно и напугало бы даже леди Фалкворд, а я полагаю, что её непросто напугать. Прошу вас, начинайте работать и оставьте такие устаревшие вещи, как любовь, мечтателям и милым романтикам, подобным мисс Хелен Мюррей.
Он молчал и занимался тем, что распутывал свой холст и краски с почти злобной энергичностью. Спустя несколько мгновений он восстановил достаточное самообладание, чтобы прямо поглядеть на неё, и, взяв в руки свою палитру, начал смешивать краски, разговаривая в промежутках между действиями.
– Вы полагаете, – сказал он, полностью владея голосом, – что сможете запугать меня, показав ряд злобных чёрных мошенников, которых вы поставили там снаружи на стражу ради защиты? И зачем вы их туда поставили? Вы, должно быть, боялись меня! Pardieu!30 Я мог бы выкрасть вас у них из-под носа, если бы захотел! Вы меня не знаете; если бы знали, то поняли бы, что даже весь мир, вооружённый до зубов, не остановит меня в моих страстях! Но я был слишком резок – признаю, я умею ждать. – Он поднял глаза и увидел, что она слушала его с видом весёлого безразличия. – Мне придётся смешать странные цвета для вашего портрета, ma belle31! Непросто подобрать точный оттенок вашей кожи – в нём присутствует и розовый, и коричневый; а также ещё один цвет, который мне придётся определить в процессе работы, – и этот оттенок не свидетельствует о здоровье. Это что-то тёмное и напоминающее о смерти; я надеюсь, вам не суждено рано лечь в могилу! А вообще, почему бы и нет? Будет лучше, если прекрасная женщина умрёт в расцвете лет, чем доживёт до старости и изнеможения…
– Вы так считаете? – прервала его вдруг Зиска, улыбаясь несколько прохладной улыбкой.
– Считаю, честно говоря. Если бы я жил на заре цивилизации, когда мужчины могли позволить себе иметь столько женщин, сколько могли обеспечить, то я бы милосердно убивал каждую сладкую фаворитку, как только её красота начинала бы увядать. Прекрасная женщина, погибшая в расцвете своей юности, – какой прелестный предмет для размышлений! Сколько пищи он предлагает для поэтических фантазий и милых посмертных баллад! Но женщина состарившаяся, которая уже пережила все страсти и представляет собой просто комок жира или мумию из кожи да костей, – что может предложить её существование поэзии? Как может она воззвать к искусству или чувствам? Она сама себе противна и как бельмо на глазу для остальных. Да, принцесса, поверьте мне, что вначале Любовь, а затем Смерть – лучшие друзья женщины.
– Вы верите в Смерть? – спросила принцесса, пристально глядя на него.
– Это единственная вещь, в которую я верю, – легкомысленно отвечал он. – Это тот самый факт, что выдержит проверку, но не опровержение. Могу я просить вас повернуть голову немного влево – вот так! Да, так и будет; если мне удастся ухватить вот этот взгляд ваших глаз, что сияет прямо сейчас, – взгляд напряжённый, пылающий, жадный и жестокий, который так очарователен, – то я буду вполне удовлетворён.
Он уселся напротив неё и, опустив палитру, поднял холст и, установив на колене, набросал первые грубые штрихи своего эскиза древесным углём. Она тем временем молча возлежала на взбитых подушках янтарного сатина.
– Вы не тщеславная женщина, – заметил он, – иначе обиделись бы на моё описание вашего взгляда. «Жадный и жестокий» – не самое приятное выражение, большинство представительниц вашего пола не восприняли бы его в качестве комплимента. И всё же с вашей точки зрения это величайшая лесть с моей стороны, поскольку я обожаю глаза диких животных, а у вас как раз прекрасные глаза лесного зверя – diableresse charmante comme vous etes!