есть злой рок, – сказал Джервес мрачно. – В конце концов, моя дорогая Хелен, нам не удастся его избежать. По крайней мере мне не удастся. Но я прежде никогда ещё не подвергался искушению добродетелью долгой любви. Вечная любовь, я чувствую, наскучила бы мне. Вы выглядите удивлённой; вы верите в вечную любовь? В неё верят многие хорошие женщины. Но известно ли вам, какой символ я, как художник, изобразил бы на своём холсте, если бы меня попросили выразить идею любви?
Хелен грустно улыбнулась и покачала головой.
– Я бы нарисовал сверкающее пламя, – мечтательно проговорил Джервес, – пламя, вздымающееся от самого дна ада и до высочайших небес, рождающееся во тьме и теряющееся в свете; и летящим в самом центре этого пламени я изобразил бы мотылька – слепого, нежного, безумного, с бьющимися и дрожащими крыльями, – он должен был бы олицетворять Любовь! Кружащийся в самом сердце прожорливого пламени, сокрушённый, высушенный до последней капли в одном диком, стремительном восторге – вот какой должна быть для меня Любовь! Невозможно растянуть страсть на пятьдесят лет и больше в условиях обыденности и рутины, в которую погружает нас брак. Такое предположение абсурдно. Любовь – как лучшее вино изысканного букета и опьяняющего аромата; оно подарит самый головокружительный глоток на свете, но его нельзя пить ежедневно. Нет, моя дорогая Хелен, я не создан для тихой жизни – не создан и для долгой, как мне кажется.
Его голос бессознательно опустился до печального тона, и на секунду спокойствие Хелен почти дрогнуло. Она ведь любила его истинной женской любовью с тем самым возвышенным самопожертвованием, которое желает счастья лишь предмету её обожания; и всё-таки какой-то неистовый гнев вдруг поднялся в глубинах её нежной души, породив мысль о том, что один только взгляд на странную черноглазую женщину – на женщину, о которой никто ничего толком не знал и которая некоторыми людьми почиталась за обычную авантюристку, – смогла настолько овладеть этим мужчиной, чьё благородство она считала превосходящим всякие мимолётные впечатления. Сдерживая слёзы, которые наворачивались на глаза и грозили пролиться, она мягко ответила:
– До свидания, монсеньор Джервес!
Он смотрел на неё будто из забытья.
– До свидания, Хелен! Однажды вы ведь вспомните меня добрым словом?
– Я и сейчас думаю о вас только хорошее, – ответила она с дрожью; затем, больше не доверяя себе в словах, она быстро повернулась прочь и ушла.
– Пламя и мотылёк! – размышлял он, провожая взглядом её лёгкую фигурку, пока та не скрылась. – Да, это единственный подходящий символ. Любовь должна быть только такой. Внезапной, безудержной, неуправляемой и потом – конец! Растянуть божественную страсть на все завтраки и обеды жизни! Для меня это стало бы невыносимым. Лорд Фалкворд смог бы это вынести; сердце его узко, а чувства без труда умещаются в этих узких границах. Он мог бы со скукой целовать свою жену каждое утро и каждый вечер, и его не побеспокоил бы тот факт, что никакая особенная дрожь радости не пронзает его при этом. К чему ему эта радостная дрожь – этому бедному Фалкворду? И всё же хорошо бы он женился на Хелен. Или пусть это будет животное Кортни, тот сорт мужчины, чья единственная цель – вскакивать, убивать и есть? Что ж, – тут он вздохнул, – она не для меня, эта женственная грациозная девушка. Если бы я на ней женился, то сделал бы её несчастной. Я создан для страсти, а не для покоя.
Он вздрогнул от звука шагов за спиной и обернулся, увидев доктора Дина. Почтенный маленький гений выглядел обеспокоенным и озабоченным.
– Я получил письмо от принцессы Зиска, – сказал он без всяких вступлений. – Она переехала в тихие комнаты отеля «Мена Хаус», который расположен недалеко от пирамид. Она сожалеет, что не смогла воспользоваться приглашением на прогулку по Нилу. У неё просто нет времени, как она говорит, поскольку в скорости она уезжает из Каира. Однако она надеется, что мы также составим ей компанию в отеле «Мена Хаус», пока она там, как сама выражается, придаёт пирамидам значительно больший интерес для нас при помощи своих сокровенных знаний о них. Так что для меня это весьма большое искушение, но одному мне ехать не следует.
– Мюрреи поедут, я уверен в этом, – пробормотал Джервес неохотно. – По крайней мере Дензил уж точно.
Доктор пристально поглядел на него.
– Если поедет Дензил, то и вы тоже, – сказал он. – Таким образом вот вас уже и двое в моей компании. И я надеюсь, что Фалкворду тоже понравится эта идея.
– Принцесса уезжает из Каира? – вдруг спросил Джервес, будто после краткого раздумья.
– Так она информирует меня в своём письме. Бал в следующую среду станет её прощальным приёмом.
Секунду Джервес хранил молчание, а затем промолвил:
– Вы уже сообщили Дензилу?
– Ещё нет.
– В таком случае лучше сделайте это, – и Джервес поднял глаза на небеса, теперь сиявшие красным огненным закатом. – Он хочет сделать ей предложение, знаете ли.
– Боже мой! – вскричал доктор резко. – Если он сделает предложение этой женщине…
– А почему бы и нет? – спросил Джервес. – Она разве меньше подходит для любви и брака, чем какая-либо другая представительница её пола?
– Её пола! – повторил доктор мрачно. – Её пола! Ради Бога, не говорите со мной! Оставьте меня в покое! Принцесса Зиска не похожа ни на одну живущую женщину – у неё нет ни капли женского чувства, а новость о том, что Дензил оказывается таким глупцом, чтобы думать о предложении ей своей руки… Ох, оставьте меня в покое, прошу вас! Дайте мне это пережить!
И, натянув свою шляпу глубоко на брови, он начал удаляться прочь в состоянии странного возбуждения, которое он, очевидно, едва ли мог преодолеть. Внезапно, однако, он повернулся и возвратился и со знанием дела похлопал Джервеса по груди.
– Вы подходящий мужчина для принцессы, – сказал он с ударением. – У вас есть безумие внутри, которое вы называете любовью к ней; вы самая подходящая партия для неё, а не этот бедный мальчик, Дензил Мюррей. У определённых мужчин и женщин души тянутся друг к другу – призыв отвечает на призыв, и если даже весь мир встанет между ними, то ничто не помешает столь бурным силам соединиться вместе. Следуйте за своей судьбой, монсеньор Джервес, но не разрушайте жизнь другого человека на своём пути. Следуйте за своей судьбой, выполните её, если вас призывает к тому долг, но в грядущем хаосе и безумии, ради Бога, оставьте свободу невинному!
Он проговорил это с необычайной торжественностью, и Джервес смотрел на него с крайним удивлением и замешательством, вовсе не понимая, что всё это значит. Но прежде чем он успел вставить хоть слово, доктор Дин уже ушёл.
Глава 11
Следующие два или три дня протекли без каких-либо интересных событий или происшествий, способных поколебать спокойствие и привлечь мимолётный интерес великосветских английских и европейских туристов, которые собрались в отеле «Джезире Палас». Беспокойные заигрывания Долли и Мюриэл Четвинд Лайл превратились в объект насмешек до неприличия; удивительно моложавые туалеты леди Фалкворд обеспечивали несколько ключевых тем, которые вечно порождали пошлые разговоры; и когда великий художник Арман Джервес сделал набросок её сиятельства, просто для развлечения придав ей вид шестнадцатилетней девицы, то его популярность не знала границ. Каждый жаждал заплатить ему за подобную работу, в особенности престарелые дамы, и он мог бы озолотиться, если бы только пожелал, по примеру членов английской академии искусств, посредством написания портретов уродливых ничтожеств, которые были готовы платить любые деньги за то, чтобы их преобразили до симпатичного уровня. Но он был слишком беспокоен и болен для того, чтобы всецело погрузиться в работу; горящие небеса Египта, живописные группы коренных жителей, видневшиеся на каждом углу, любопытные улочки древнего Каира – всё это нисколько не впечатляло его воображения, а когда он оставался один, то проводил целые часы, глядя на созданный им странный портрет принцессы Зиска, на котором лицо смерти, казалось, просвечивало сквозь маску жизни. Так что с чувством сильного облегчения встретил он долгожданный вечер «прощального приёма» принцессы, на который многие каирские туристы были приглашены ещё на прошлой неделе и о котором те люди, что вечно хотят быть «в курсе дела», даже если они блуждают в неведении, говорили, что он превзойдёт всё, когда-либо виденное в Каире.
Наконец эта ночь настала. Стояла чрезвычайно удушливая жара, но небо было ясное и чистое, а луна сияла эффектным светом над веселившимися группами людей, что собирались между девятью и десятью вечера, заполонив узкую улочку, на которой извилистые, подобные гробнице ворота резиденции принцессы Зиска превратились в самый примечательный объект. Леди Четвинд Лайл, неповторимая ужасным вкусом своего платья и обилием бриллиантов, глядела с надменным интересом на нубийца, кто приветствовал её и её дочерей усмешкой, соответствующей его отталкивающему облику, и прошуршала во внутренний двор в сопровождении мужа с таким видом, будто воображала, что её присутствие придавало необходимый налёт «хорошего вкуса» всему мероприятию. За ней следовала леди Фалкворд, невинно наряженная в белое и нёсшая букетик лилий на своём мило набелённом левом плечике, а также лорд Фалкворд, Дензил Мюррей и его сестра. Хелен тоже была в белом, но хотя ей было около двадцати, а леди Фалкворд – около шестидесяти, девушка несла отпечаток такой печали на своём лице и столько отчаяния в глазах, что выглядела она чуть ли не старше пожилой дамы. Джервес и доктор Дин прибыли вместе и сразу же оказались в сияющей, толкающейся толпе людей разных национальностей, выражавших значительное нетерпение, потому что их на несколько минут задержали в открытом дворе, где пара каменных крылатых львов оказалась единственным зрителем их нарядов.
– Исключительная непристойность! – возмущалась леди Фалкворд, шипя и фыркая, – Держать нас в ожидании на улице! Принцесса не имеет ни малейшего понятия о европейских манерах!