– Это изображение относится к периоду короля Аменхотепа или Аменофиса III Восемнадцатой династии. Оно представляет нам возвращение воина Аракса, любимого слуги короля, после некой блистательной победы. Видите, вон там триумфальная колесница, которой он правит, её тянут крылатые кони, и позади него стоят божества солнца – Ра, Сикэр, Тму и Осирис. Предполагалось, что он торжественно подъедет ко дворцу; ворота распахнуты для него и навстречу ему выходит главная фаворитка гарема, прославленная танцовщица того времени, Зиска-Чаровница.
– Кого он впоследствии и убил, как вы говорите? – спросил доктор Дин задумчиво.
– Да. Он убил её лишь потому, что она любила его слишком сильно и стояла на пути его амбиций. В его поведении не было ничего удивительного, даже с точки зрения современности. Мужчина всегда убивает – нравственно, если не физически, – ту женщину, которая полюбит его слишком сильно.
– Вы и вправду так думаете? – спросил Дензил Мюррей тихим голосом.
– Я не только вправду так думаю, я вправду это знаю! – ответила она, и глаза её сверкнули презрением. – Конечно же, я говорю сейчас о сильных мужчинах, обладающих непоколебимой страстью; только они и представляют собой единственный тип мужчин, которому поклоняются женщины. Конечно, слабый, добродушный мужчина не таков; он скорее всего ни за что на свете не причинил бы вреда женщине и даже не подал бы ей ни единого повода для расстройства, если только мог его избежать, но мужчина такого типа никогда не станет ни искусником, ни магистром любви. Аракс, вероятно, принадлежал к обоим типам. Несомненно, он считал, что обладал незыблемым правом уничтожить то, от чего устал; он раздумывал не дольше, чем сегодняшние мужчины его типа, о том, что отнятие жизни требует того же взамен, и если не в этом мире, то в следующем.
Группа людей рядом с ней хранила молчание, глядя со странной зачарованностью на огромные, давно вырезанные фигуры над ними, когда внезапно доктор Дин, выхватив свечу из рук египтянина, приблизил пламя к самому лицу воина в триумфальной колеснице и медленно проговорил:
– Вы не замечаете странного совпадения, принцесса, между этим Араксом и нашим присутствующим здесь другом? Монсеньор Арман Джервес, вы не могли бы подойти к нам поближе? Да, вот так, поверните голову немного – вот так! Да! Теперь посмотрите на черты лица Аракса, вырезанные на этом барельефе тысячи лет назад, и сравните с лицом нашего славного друга, величайшего французского художника современности. Неужели один я замечаю явное сходство контуров и выражения лица?
Принцесса не ответила. Улыбка пересекла её губы, но ни единого слова не слетело с них. Несколько человек, однако, с жадностью потянулись вперёд, чтобы поглядеть и прокомментировать, было ли в этом действительное сходство. Те же прямые, яростные брови, та же гордая, упрямая линия рта, те же миндалевидные глаза, как казалось, были копией древнего антаблемента и в точности повторяли черты Джервеса. Даже Дензил Мюррей, поглощённый собственными размышлениями, был поражён этим совпадением.
– Это и вправду невероятно! – сказал он. – Если нарядить Джервеса в характерный для древнего египтянина костюм, то портрет Аракса сошёл бы за его изображение.
Сам Джервес молчал. Какая-то загадочная эмоция вынуждала его стоять молча, и он только чувствовал смутное раздражение, которое охватывало его без какой-либо адекватной причины. Доктор Дин тем временем продолжал своё исследование со свечой в руке и вдруг, повернувшись к собравшейся группе зрителей, произнёс:
– Я только что заметил ещё одну исключительную вещь. Лицо женщины здесь – танцовщицы и фаворитки – это лицо нашей очаровательной хозяйки, принцессы Зиска!
Возгласы удивления приветствовали это сообщение, и все вытянули шеи, чтобы посмотреть. И тогда заговорила принцесса, медленно и неторопливо.
– Да, – проговорила она, – я надеялась на то, что вы и это заметите. Я и сама видела, насколько сильно похожа на знаменитую Зиска-Чаровницу, вот почему я и нарядилась в неё на костюмированном балу тогда. Мне представлялось это прекрасной идеей, поскольку хотелось одеться в древнем силе и, как вы знаете, я ношу часть её имени.
Доктор Дин пристально посмотрел на неё, и несколько мрачная усмешка тронула его губы.
– Лучшего вы и придумать не могли, – констатировал он. – Вы и танцовщица Аракса могли бы быть сёстрами близнецами.
Он опустил свечу так, чтобы свет лучше обозначил её лицо и, как только очертания её головы, шеи и груди предстали в полном великолепии, Джервес, глядя на неё, вновь ощутил укол этого неожиданного чувства дежавю, которое до этого уже охватывало его, и он понял, что во всём мире не знал ближе, чем Зиска, ни единую женщину. Он знал её! Ах! Как мог он не знать? Каждый изгиб этой стройной фигуры отзывался в нём живым воспоминанием о чём-то, когда-то принадлежавшем ему и любимом, и он на секунду прижал ладони к лицу, чтобы не видеть всего её грациозного, исключительного великолепия, которое лишало его самообладания и искушало свыше мужской выносливости смертного.
– Вам нехорошо, монсеньор Джервес? – сказал доктор Дин, пристально глядя на него и возвращая свечу обратно в руки египтянина. – Портреты на древнем барельефе, быть может, оказали на вас неблаготворное влияние? На самом деле нет никакой особенной важности в подобном совпадении.
– Никакой важности – наверное, но несомненно в этом есть нечто исключительное, – прервал его Дензил Мюррей, – особенно в схожести между принцессой и девушкой танцовщицей из древности – они положительно точь-в-точь похожи друг на друга.
Принцесса рассмеялась.
– Ну не забавно ли это? – сказала она, выхватив свечу из рук слуги, она легко вспрыгнула на скамьи около стены и прислонила свою прекрасную голову к фреске, так что её профиль оказался как раз напротив лица Зиска-Чаровницы. – Мы, как сказал доктор Дин, близнецы!
Несколько гостей теперь собрались вместе именно в этой части залы, и все они смотрели на неё, пока она стояла вот так, в молчаливом и каком-то суеверном удивлении. Очаровательная танцовщица, прославленная в прошлые века, и прекрасная живая обольстительница настоящего были отражением друг друга, и их сходство было настолько поразительным, что доходило почти до странности. Прекрасная Зиска, однако, не оставила своим зрителям много времени для размышлений или удивлений по поводу этого факта, поскольку скоро она спустилась со своего постамента и, загасив свечу, беспечно проговорила:
– Как заметил доктор Дин, действительно всё это сущая безделица. Века назад, во времена Аракса, розы тоже, должно быть, цвели; и кто может утверждать, что роза из современного сада не обладает таким же точно размером, ароматом и цветом, что и те, которые сам Аракс срывал у ворот своего дворца? Так что если цветы сохраняют своё подобие, пронося его через века, то почему бы не сделать этого мужчинам и женщинам?
– Прекрасный аргумент, принцесса, – сказал доктор. – Я с вами вполне согласен. Природа склонна к повторению своих лучших произведений, иначе она позабыла бы искусство их создания.
Между гостями в это время назревало всеобщее оживление, то самое особенное оживление, что означает раздражение и беспокойство и подразумевает, что или пришло время немедленно подавать ужин, или рассеянное внимание аудитории жаждет новых развлечений. Принцесса, повернувшись к Джервесу, с улыбкой произнесла:
– Кстати о танцовщице Аракса и об искусстве танца вообще, я сейчас собираюсь показать всей компании настоящий древний танец из Фив. Прошу вас извинить меня на минуту, мне необходимо подготовиться и убедиться, что в комнате достаточно пространства. Я в скором времени к вам вернусь.
Она ускользнула от них со своей обычной грацией, и через несколько минут весёлые толпы начали отступать назад к стенам и в целом рассеиваться, превращаясь в ожидающие группы тут и там, а египетские слуги, которые сновали туда и обратно, явно извещали гостей о грядущем представлении.
– А я, пожалуй, постою здесь, – сказал доктор Дин, – под этим замечательным каменным изразцом, изображающим ваш прототип – воина Аракса, монсеньор Джервес. Вы выглядите очень рассеянным. Я спрашивал вас, не плохо ли вам, но так и не дождался ответа.
– Со мной всё прекрасно, – ответил Джервес с долей раздражения. – Жара совсем измучила меня вот и всё. Я не придаю никакого значения этому каменному образу. Любой может вообразить себе сходство там, где его вовсе нет.
– Верно! – и доктор Дин улыбнулся про себя и больше ничего не прибавил. Как раз в тот момент дикий музыкальный порыв вдруг пронёсся по всему залу, и он повернулся, живо предвкушая грядущее зрелище.
Середина залы была теперь полностью свободной, и тогда, двигаясь с молчаливой грацией лебедей на тихой воде, выплыли четыре девушки, плотно закутанные, держа в руках причудливого вида арфы и лютни. За ними последовал нубийский слуга и раскатал на полу расшитый золотом ковёр, на котором все они уселись и тронули струны своих инструментов, негромко и мечтательно наигрывая музыку, в которой не было ничего мелодичного и которая всё же смутно передавала страстный мотив. Это бренчание продолжалось ещё какое-то время, когда вдруг из бокового входа в зал, из далёкой темноты, ворвалось яркое, казалось, крылатое существо; женщина, одетая в сверкающие одежды из золота и полностью закутанная в дымчатые складки белого, которая, воздев свои руки, сверкавшие драгоценными браслетами, над головой, замерла, вытянувшись на кончиках пальцев на мгновение, словно готовясь взлететь. Её босые ступни, белые и рельефные, блестели бриллиантовыми браслетами; её юбки во время движения отражали трепещущие блики белого и розового, словно листья майских цветов, колеблемые тёплым бризом; музыка становилась всё громче и яростнее, и медный лязг невидимых тарелок готовил её, как казалось, к полёту. Она неспешно начала свой танец, таинственно перетекая из стороны в сторону, а то вдруг разворачивалась с поднятыми руками, словно прислушиваясь к какому-то любовному слову, которое должно было отозвать её или бросить вперёд; затем, вновь изогнувшись, она будто лениво поплыла, как существо, что танцует во сне, не сознавая собственных действий. Опять грохнули медные тарелки, и тогда диким прекрасным движением, словно прыжок затравленного оленя с вершины холма, танцовщица метнулась вперёд, развернулась, сделала пируэт и бросилась бежать по кругу с удивительной и неповторимой ловкостью, будто она сама превратилась в яркий круг золота, вращавшийся в чистом эфире. Нестройные аплодисменты взорвались со всех сторон залы; гости проталкивались вперёд, глядя и почти не дыша от удивления. Доктор Дин почувствовал величайшее волнение, невольно хлопая в ладоши; и Джервес, в чьём теле дрожал каждый нерв, сделал вперёд пару шагов, чувствуя, что должен остановить это её яркое, дикое, бессмысленное вращение, или же умереть от голода любви, который пожирал его душу. Дензил Мюррей посмотрел на него и, чуть погодя, отступил и исчез. Вдруг стремительным движением танцовщица распустила своё золотое платье и дымчатую вуаль и, отбросив их в сторону как палую листву, она остановилась во всём своём откровении – удивительное, сверкающее, светящееся видение в серебри