Бабка Завидуха улыбалась жалкой улыбкой и ещё более жалко кланялась.
— Какой коняшка хороший! — приговаривала она, подходя всё ближе и ближе. — Дедушкина внучка, дозволь хоть за уздечку подержаться.
Даша удивилась просьбе. Правду сказать, после небесного сражения она в себя не успела прийти. Да и Завидуха была уж такая немощная… Завидуха подошла совсем близко и вдруг удивилась:
— А что это у тебя под мышкой? Под мышкой у Даши была полынь от нечистой силы. Даша покраснела: одно дело, когда никто не видит златоборских затей, и совсем другое, когда ты на людях…
— Это просто так, — сказала Даша неправду, одновременно бросая полынь наземь. И тотчас — храп коня, звериные глаза, морды, несчастье…
Один волк держал Белого Коня за горло, два других схватили Дашу за ноги. Четвертый волк вцепился Коню в хвост. Пятый вскочил на круп, шестой подлез под брюхо, а седьмой, самый огромный, с кровавой пастью и белыми глазами, сидел на копне и смеялся над глупой девчонкой.
Даша попыталась вспомнить заклятье, которому ее научил дедушка, и не вспомнила. Ни словечка!
— Мы пропали! — сорвалось с Дашиного языка.
— Пропали, — сказал волк на копне человеческим голосом.
И тогда Даша закричала что было сил:
— Никудин Ниоткудович! Дее-дуууу-шкаа!
— Ха-ха! — сказал волн. — Отдавай Коня, не то и тебя сожрём.
— Де-дуу-шка! — снова закричала Даша, и вдруг волки брызнули в стороны, как мыши. Раздался посвист крыльев, стрекот сороки.
То мчалась по небу стая гусей. Бежал Никудин Ниоткудович и грозно размахивал Актом о нарушении в заповедной зоне.
Волки-мыши юркнули под копну. Бабка Завидуха, оседлала палку и стремглав умчалась за Певун-ручей.
НОЙ СОЛОМОНОВИЧ
Сияющий самовар распевал на столе коротенькие, как медвежий хвостик, песенки, и дедушка чаёвничал с незнакомым, удивительно кудрявым человеком. Кудрявые волосы стояли дыбом, кудрявая борода пыхала во все стороны, и только тонкие усы вьюнками загибались в правильные колечки.
Человек дул в блюдечко и болтал под столом одной ногой.
— Никудин Ниоткудович! — говорил он шёпотом и, кажется, страшно сокрушаясь. — Никудин Ниоткудович! Ваша сорокакопытица — увы! — не плод природы, народного воображения или, наконец, учёного разума. Увы! Увы! Это плод учёного кощунства. Ваша свинья — мутант. И я, получив телеграмму, прежде всего обзавёлся радиационным счётчиком. От догадок — к делу. Вопрос первый: откуда сие существо могло забрести в Златоборье? Лесник вздохнул.
— Говорил тут один: из-за болот пришла, из-за трясин, из Проклятого леса.
— Вот видите! Из Проклятого леса… Уже кое-что! А кто он — источник информации?
— Да так… — замялся лесник. — В общем, верить можно.
— До Проклятого леса далеко?
— Честно скажу, за болота хаживал в детстве, ещё с дедушкой. Провести, однако, проведу.
— Без вас, Никудин Ниоткудович, я и в трёх соснах заблужусь… Здравствуйте, синеглазка! — воскликнул Ной Соломонович, увидев, что Даша проснулась.
И весело схлебнул чай до донышка. — Не чччавкать! Не ччавкать! — завопил Дразнила, присаживаясь на подоконник.
— Я не чавкал, а хлебал! — задиристо возразил Ной Соломонович и вышел за дверь, оставив Дразнилу с носом и с приготовленной на язычке дразнилкой.
— Гаррражаанин! — рявкнул скворец, потому что и впрямь обиделся: говорящему скворцу положено удивляться. Много ли их на белом свете, говорящих скворцов?
— Даша! — окликнул внучку дедушка: — Ты вот что, милая…
Никудин Ниоткудович озабоченно чесал макушку и покусывал ус.
— Я погляжу и за бором, и за хозяйством. Только скажи, когда ждать обратно.
— Ты уж и впрямь похозяйствуй, — обрадовался Никудин Ниоткудович. — Тут только ещё одна запятая. К Велимиру Велимировичу нынче приезжает мальчишка, сын учёных лесоводов. Теперь не знаю, как и быть. Ведь он тяжеловоспитуемый.
— Дедушка! Я за ним на Ивене съезжу.
— Привезти привезёшь, а ну как он тебя обижать станет? Помыкать, капризничать… Безобразить.
— Дедушка, а мои друзья? Проша, Сеня, Гуня… Ты сам в Проклятом лесу поосторожней ходи.
— Да уж поостерегусь, Даша. Мне бы только Ноя Соломоныча удержать. Рисковая голова! Тут дедушка поцеловал внучку троекратно и стал собираться в дорогу.
Старшие — за болото, за тайной, младшая — в Старорусское лесничество, за гостем. Дразнила — и тот взгрустнул. Сидел на приступочке скворечника и чвиркал по-воробьиному.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АНТОША
На лесничего Велимира Велимировича жалко было смотреть. Велимир Велимирович стоял у себя в конторе возле своего стола и нервно теребил края шляпы. Его место в деревянном удобном креслице занимал отпрыск учёных лесоводов — Антоша.
Антоша одну ногу положил на стол, другую — на подлокотник кресла, но вид у него был равнодушно безучастный. И всё-таки это была наглость. Наглость! Наглость! До дрожи, до трясения рук, ног, подбородка наглость! Велимира Велимировича трясло, но ведь не драться же с ребёнком? Ведь Антоше, кажется, двенадцатый всего лишь…
— Мне пора, — сказал ребенок. — Сбегу через пять минут.
И поглядел на свои наручные часы.
— Как это через пять минут? — В голосе у Велимира Велимировича задрожали слезы. — Я твоим маме с папой слово дал…
— Ты давал — ты и отвечай.
— Но послушай, пожалуйста. Я тебя в Златоборье собираюсь отвезти. Там озеро. Там корабельный лес.
— Корабли, дядя, из металлов штампуют…
— Мальчик! Но… В Златоборье хорошо. Там… Там есть Леший. Там — Домовой. Честное слово.
— Всё?
— Все, — согласился Велимир Велимирович.
Антоша нажал кнопку магнитофона, это была единственная вещь, с которой он прибил в Старорусское лесничество. Еще раз зевнул и встал. От музыкального грохота во дворе разбегались куры.
Антоша подошел к окошку, намереваясь сплюнуть, но передумал и сплюнул на пол.
В это же самое время в окне объявилась лошадиная голова.
— Свинничает? — перебасив бас-гитару, спросил Ивень.
— Свинничает, — крикнул что было мочи Велимир Велимирович и тотчас схватился за голову.
— Здравствуйте, Велимир Велимирович! — тоненько прокричала Даша, объявляясь в окошке вместо лошадиной головы. — Так я его забираю?
— Пожжжалуйстатаа! — точь-в-точь, как Дразнила, прожужжал лесничий.
Даша исчезла, опять появилась голова белой лошади, оскалилась, взяла Антошу за шиворот и вытянула вон из конторы. Вместе с магнитофоном.
Велимир Велимирович высунулся из окна.
Белый Конь уносил двух всадников под своды торжественных деревьев. Белый Конь скакал так, что деревья уж не мелькали, а слились в два огромных дерева, росших по сторонам дороги. Даша обернулась к седоку, вцепившемуся в её плечи.
— Не жми так! И музыку выключи!
Антоша был бы и рад послушаться первый раз в жизни, но руки не слушались.
— Тсс! Тсс! — прокричала Даша Белому Коню, успокаивая его бег.
Конь с маха перешёл на иноходь, и вот тогда-то и сверкнули с ближайшей сосны бешеные зелёные глаза. Огромная кошачья лапа просвистала у самого Антошиного уха, и сокрушённый могучим ударом магнитофон полетел, кувыркаясь, в придорожный подлесок, навсегда расставшись с пластмассовой ручкой на ремешке.
— Мама! — пискнул Антоша и потерял голос.
Даша втащила гостя по ступеням крыльца в сени, в горницу и только тут оставила в покое. Впрочем, указала на бобовый росток, который вытянулся чуть не до стола:
— Не наступи!
Убрала со стола самовар и чашки, забытые дедушкой и Ноем Соломоновичем. Постелила скатерть, села на хозяйское место.
Антоша стоял посреди горницы, озираясь, ноги и тело после скачки были как деревянные.
— Что стоишь? — удивилась Даша. Мой руки и садись обедать.
Девчонка командовала! Однако Антоше есть очень хотелось. По дороге в Старорусское лесничество он затерзал своего провожатого, отказываясь от любой еды. Ночью шоколадками питался.
«Что ж! Пусть потчует!» — решил Антоша, собираясь съесть всё, что предложат, и дважды, именно дважды, а то и трижды попросить добавки.
Антоша болтнул пестиком рукомойника, отёр руки о штаны и сел против девчонки, постукивая ложкой о тарелку. Да всё сильней, сильней.
И — хлоп! Половник, деревянный, дубовый, с дуршлаг, подскочил со стола и треснул в лоб.
Девчонка на половник даже внимания не обратила. Она улыбнулась кому-то за спиной у Антоши и разрешила:
— Подавайте! Подавайте! Мы ужасно проголодались.
«Свихнулся я, что ли?» Антоша перетрусил, когда из кухни прилетели и стали посредине стола чугун со щами, горшок с кашей, каравай хлеба, а из подпола водрузились на тарелки солёные грузди, огурчики, кочан квашеной капусты.
— Начнём со щей, — сказала Даша, чуть подвигая к себе пустую тарелку.
Половник тотчас черпнул в чугуне, и Дашина тарелка наполнилась. Пахло всё так вкусно, что Антоша даже придвинул тарелку. Половник, на этот раз вежливый и аккуратный, наполнил её до краёв.
— Этот дом — сторожка лесника, — сообщала между тем Даша. — Моего дедушку зовут Никудин Ниоткудович. Лес, который он охраняет, заповедный — Золотой Бор. Златоборье. Меня зовут Даша.
— Антон, — сказал Антоша, не замечая, что к нему вернулся голос.
Всё его внимание занимала танцующая в воздухе кринка с молоком. Кринка прибыла со льда и стала перед Антошей, запотевшая, холодная. Антоша торопливо дохлебал щи, до того захотелось отведать молока и каши, что впервые в жизни его тарелка показала дно.
«Велимир Велимирович не надул: в Златоборье и Домовой, и Леший… И все это не в прабабкины года, но теперь, вот сейчас. Всё это можно видеть и даже чувствовать», — Антоша потрогал ушибленный лоб.
Но уступать не желал покорителям его, Антошиной, воли. Папочка с мамочкой — в Канаду, а его — в чащобу…
Полные чугуны, горшки, кринки летали, а пустую посуду убирать пришлось самим. Даша принялась за мытьё, и Антоша ещё раз осмотрел просторную лесникову избу. Печь, четыре окна кровать. Вдоль стен под окнами лавки. Стол дубовый. Посреди избы росток! Столб в углу.