Все эти песни, сказания почти нацело уничтожены: народная память не могла их сохранить, ибо многие из них были настоящими литературными произведениями, а вся письменность была, главным образом, в руках духовенства, исконного врага «бесовских игрищ, гудений» и т. д.
Не следует забывать, что религиозная эволюция того времени склонялась все больше к аскетизму и даже религиозному изуверству. В атмосфере «Никоновской ереси», Никиты Пустосвята, борьбы «двуперстников» с «триперстниками», когда церковь широко употребляла ссылку, кандалы, а то и похуже, - произведения, подобные «Слову», конечно, были совершенно недопустимы. «Слово» спасено счастливой случайностью, и, может быть, именно потому, что находилось в сборнике полуисторического, полуморального содержания.
Противники «Слова», как и иностранцы вообще, забывают еще один чрезвычайно важный фактор - нашествие татар. Историю Руси они видят в неверной перспективе.
Они упускают из виду, что Киев был разрушен и сожжен, население его частично истреблено, частично разбежалось. Культура Киевской Руси была уничтожена. Наступил вековой гнет татар.
Культура Руси рухнула вниз, только значительно позже она стала возрождаться уже в Суздале, Твери, Москвe, Новгороде, но уже в новой форме и с иным содержанием.
Вот эту-то «московскую культуру» иностранцы и принимают за исходную русскую, забывая, что культура Киевской Руси одно время была выше московской и создала крупнейшие произведения.
Тот, кто изучает «Слово» серьезно, не отрывая произведение от эпохи, его породившей, может привести огромное количество фактов, подтверждающих сказанное выше.
Останавливаться на этом подробно здесь не место, - следует только твердо помнить, что «Слово» не есть чтото удивительное, не соответствующее своей эпохе, не что-то вроде радиоаппарата среди орудий каменного века, а высокий образец культуры соответствующего высокого уровня.
До сих пор мы рассматривали доказательства подлинности «Слова», но вопрос имеет и другую сторону: недостаточно только предполагать, что оно подделано под дух древности, но необходимо и обосновать вероятность этого. Мы вправе узнать: кто был фальсификатор, какие причины побудили его это сделать, почему аноним его остался нераскрытым, прежде всего его современниками, наконец, почему за 150 лет исследователи не смогли хотя бы приблизительно ответить на указанные вопросы.
Нами было указано выше, что проблема «Слова» гораздо сложнее и важнее, чем это кажется. Медаль имеет и другую сторону: дело касается не только опорочивания известного литературного произведения, но и порочности научного метода, приводящего к подобным результатам.
Одно из двух: либо ошибаются десятки исследователей, признающих подлинность «Слова», принимая фальшивую монету за настоящую (это ли не позор?!), либо ошибаются противники «Слова», считая золотую монету фальшивой (полная дегенерация критический мысли).
Поскольку метод первой группы был нами достаточно выяснен, обратимся к рассмотрению методов мышления другой.
Проф. Мазон в ряде своих статей, напечатанных в «Revue des Etudes Slaves» за 1938, 1939 и 1944 гг., ставит своей задачей «поставить «Слово» на его место».
Мы не собираемся критиковать все пункты указанных статей, это мы считаем бесцельным, бессмысленной тратой времени, но в основных чертах хотели бы поставить проф. Мазона «а sa place»: с теми доказательствами, с которыми он выступил, нельзя убедить никого, кто в достаточной мере осведомлен, - ему могут поверить только некоторые невежественные французы; его гипотеза в его освещении не только дискредитация его самого, как ученого, но и всей школы французских славистов.
Что утверждает проф. Мазон? - что «Слово» было написано каким-то литературно-образованным человеком екатерининского времени в подражание «3адонщине».
«Если этот литературно-образованный человек, - говорит Мазон, - сумел скрыть от нас свое имя, мы будем ему признательны, по крайней мере, за то, что он оставил столько признаков своей личности, столько свидетельств своей литературной опытности.
Он обладал поздней версией «3адонщины», он читал «Летопись», по крайней мере, «Лаврентьевскую», и «Историю» Татищева; он, может быть, даже имел перед глазами некоторые рукописи, нам неизвестные. Жанр былин и романсов во вкусе Чулкова был ему близок. Он знал одинаково и своих ложно-классиков, и вдохновителей романтиков:
Ломоносова, Державина и Макферсона.
Это был писатель, жаждавший служить политике своей императрицы согласно предписаниям, где мы узнаем сразу жанр «трубадуров», формулы ложно-классиков (часто в форме галлицизмов) и вялый материал, которым охотно удовлетворялись люди преромантической эпохи.
Писатель это был опытный, хотя часто неловкий в пользовании «древним языком». Его произведение местами блестящее, но в целом искусственное, бессвязное и посредственное. Историки учтут его, как один из наиболее любопытных эпизодов русской литературы XVIII века».
Рассмотрим этот отзыв безотносительно к тому, что было сказано выше. Итак, с одной стороны, автор был «литературно-образованным человеком», обладавшим необходимыми историческими источниками (возможно нам неизвестными), «писатель это был опытный»; он знал одинаково и ложно-классиков и романтиков», «его произведение местами блестящее», - а, с другой стороны, произведение «в целом искусственное, бессвязное и посредственное».
Такой отзыв может дать человек, не только лишенный литературного вкуса, но и потерявший чувство реальности.
Неужели «бессвязное и посредственное произведение» могло породить буквально необозримую литературу и не только на славянских языках, но и на французском, немецком, английском, итальянском и т. д.? Отдает себе отчет проф. Мазон в том, что он говорит, или нет?
«Слово» переводили, переводят и будут переводить стихами, мерной прозой, обычной прозой и т. д. «Слово» отражено в музыке великолепной оперой Бородина «Князь Игорь» (впрочем, это вряд ли известно проф. Мазону). «Слову» посвящают монографии, сборники, статьи на языках всех культурных народов. Библиография о «Слове» представляет собой порядочную книжку со многими сотнями названий.
Пусть проф. Мазон найдет в себе столько французского мужества, чтобы назвать другое подобное, неподдельное произведение, которое так увлекало бы, восхищало и интриговало, как «Слово». Отрицать успех «Слова» может только человек недобросовестный.
Заглянем в солидную книгу соотечественника Мазона Рамбо: «La Russie Epique», 1876, в которой около 30 страниц посвящено «Слову».
«Слово» для русских, - пишет Рамбо, - гораздо больше, чем для нас «Песнь о Роланде», так как оно единственное в своем роде. Оно то, чем были для греков поэмы Гомера, чем являются для немцев Нибелунги - драгоценность национальной культуры».
«… Монолог Ярославны, может быть, скорее не жалоба, а заклинание и самый прекрасный памятник такого жанра во всем европейском язычестве».
Если мы обратимся к другим романским курсам истории древнерусской словесности, то найдем почти в каждом высокую оценку «Слова». Так и хочется спросить проф. Мазона, - чем он объясняет этот интерес его коллег к «бессвязному и посредственному произведению»?
Обратимся к Италии. В 1928 г. Вышла многотомная «История русской литературы» проф. Ло Гатто.
«Слово о полку Игореве», - пишет он, - драгоценный памятник для изучения жизни русского народа той эпохи со всех сторон - с точки зрения внешней истории (обычаи, костюмы, война и т. д.) или его умственного развития (религиозные представления, мораль и т. д.), но оно, прежде всего, является художественным произведением (un' opera d'arte)». Где же здесь «бессвязность и посредственность» !
Эту «посредственность» Ло Гатто считает «созданием русского национального духа» и «чудесным доказательством умственного богатства русского народа на самой заре его государственной жизни». Это говорит итальянец.
А вот что писал немец Вильгельм Гримм. Он сравнивал его с «целительным и освежающим альпийским потоком, вырывающимся из недр земли, с неведомым ботанику и новооткрытым растением, чьи формы просты, но поражают законченностью и совершенством… Чья внешность производит необычайное впечатление и заставляет удивляться неистощимой творческой силе природы».
Правда, новейшие немецкие ученые, никак не могущие представить себе, что Untеrmеnsсh'и - славяне могут создать что-либо подобное, стараются найти в «Слове» германское влияние, но это не меняет дела: ценность «Слова» и для них несомненна. Несомненна настолько, что они не могут удержаться, чтобы не укрыться под тень славы этого произведения.
Насколько велико значение и влияние такой «посредственности», как «Слово», можно судить уже по тому, что политико-эконом Карл Маркс глубоко интересовался «Словом» и оживленно переписывался по этому поводу с Фр. Энгельсом. Значит, было что-то особо притягательное в «Слове», что им интересовались два политикоэконома.
Англичанин Л. Магнус (1915 г.) в работе о «Слове», изданной Оксфордским университетом, писал:
«Поэма абсолютно конкретна, точность ее объясняется близкой связью с современными летописями в стиле, грамматике и содержании… Рассказ о битве, как заметили многие комментаторы, столь резко очерчен и содержит такие подтверждающие и убедительные подробности, что все это заставляет предполагать, что поэт был либо очевидцем, либо участником сражения».
«Стиль произведения энергичен и полон силы… Точность и сжатость, соединенные с поэтическим представлением и изобилием поэтических образов, взятых из мира природы, - вот определительные черты стиля «Слова». Автор «Слова», по мнению Л. Магнуса, «искренний патриот, он обладает точным знанием истории своей страны и сожалеет о мелочном эгоизме многочисленных князей, между которыми раздроблены крупные территории.
Единая Русь - цель его стремлений, и, может быть, по этой причине он употребляет слово «русичи», т. е. сыновья Руси, ласковое отчество, никем не употребленное ни до, ни после него для обозначения русского народа».