— О, пощадите, ваше высокопреосвященство! — взмолился я, сгорая от стыда. — Смилуйтесь надо мной, позвольте мне вычеркнуть прошлое из памяти. Если бы не заступничество вашей сестры, меня непременно повесили бы; это по ее повелению я отправился в Рим, чтобы...
— ...чтобы найти тепленькое местечко у меня на службе, — не повышая голоса, закончил он вместо меня.
Затем он резко встал, и его следующие слова прозвучали для меня как раскат грома:
— И забыть об отмщении?
— Увы, ваше высокопреосвященство, — только и смог ответить я. — Преследуя эту призрачную цель, я превратил свою жизнь в сущий ад и уже сыт этим по горло. Но я учился военному делу, синьор. И теперь мне хотелось бы навсегда расстаться с прикрывающими мою спину чудовищными тряпками и облачиться в солдатские доспехи.
— Почему вы прибыли сюда в таком виде? — неожиданно спросил он.
— Таково было желание мадонны Лукреции. Она сочла, что в наряде шута путешествовать безопаснее и, следовательно, проще выполнить ее поручение.
Он понимающе кивнул и, склонив голову, принялся расхаживать взад и вперед по своему кабинету. Вновь наступило молчание, нарушаемое лишь шлепаньем его мягких туфель по полу да слабым шуршанием складок его пурпурной шелковой мантии. Наконец он остановился передо мной и снизу вверх — я был на целую голову выше него — посмотрел на меня в упор.
— Это совсем не лишняя предосторожность, — одобрительно произнес он, теребя пальцами свою каштановую бороду. — Я воспользуюсь уроком, который преподала мне сестра. У меня есть поручение для вас, мессер Бьянкомонте.
В знак благодарности я слегка поклонился.
— Обещаю служить вам верой и правдой, синьор, — сказал я.
— Не сомневаюсь, — улыбнулся он. — Иначе я не стал бы рассчитывать на вас.
Он резко повернулся и подошел к столу. Взяв лежавший там пакет, он секунду подержал его двумя пальцами и уронил обратно на стол, при этом внимательно взглянув на меня.
— Здесь мой ответ мадонне Лукреции, — медленно проговорил он. — Она должна получить его из ваших рук, и для этого вам придется вернуться в Пезаро.
Не веря своим ушам, я ошеломленно уставился на него.
— Ну? — не дождавшись от меня ответа, спросил он, и на этот раз в его голосе прозвучали металлические нотки. — Вы колеблетесь?
— Любой смельчак задумался бы на моем месте, — ответил я, внезапно обретя голос. — После того как мне под страхом смерти было запрещено пересекать границы владений синьора Сфорца, могу ли я появиться в Пезаро и встретиться там с синьорой Лукрецией?
— Ответ на этот вопрос я оставляю несравненному Боккадоро, королю шутов, прославившемуся своим остроумием на всю Италию. Но, быть может, мое поручение обескураживает вас?
Положа руку на сердце, так оно и было, и я не собирался отрицать это, но, призвав на помощь свое остроумие, которого, по его словам, у меня было в избытке, я постарался облечь свое признание в иносказательную форму.
— У меня действительно есть сомнения, ваше высокопреосвященство; но меня смущает не столько перспектива лишиться головы, сколько угроза, нависшая над вашими планами, — какими бы они ни были. Не окажется ли в сложившихся обстоятельствах более мудрым иное решение: отправить в Пезаро посланника, ничем не успевшего скомпрометировать себя при дворе Джованни Сфорца?
— Да, если бы я мог кому-нибудь доверять, — с удивившей меня откровенностью ответил он. — Не стану скрывать от вас, Бьянкомонте: в этом письме речь идет о вещах настолько важных, что ни за императорскую корону, ни за папскую тиару я не соглашусь, чтобы оно попало в чужие руки.
Он снова приблизился ко мне, и его тонкие пальцы с поблескивающим на одном из них аметистом — знаком его священного сана — слегка коснулись моего плеча.
— Навряд ли найдется в Италии другой человек, чьи интересы в этом непростом деле совпадали бы с моими в такой степени, как ваши, — понизив голос, проговорил он. — Поэтому я могу доверить свое послание только вам.
— Мне? — я едва не задохнулся от удивления — в самом деле, могло ли быть что-то общее у придворного шута Боккадоро и Чезаре Борджа, кардинала Валенсии?
— Именно! — горячо воскликнул он. — Вам, Ладдзаро Бьянкомонте, чьего отца Констанцо Сфорца, синьор Пезаро, лишил всех его владений. Здесь, в Риме, все готово, чтобы нанести ему сокрушительный удар, и когда это произойдет, узурпатор предстанет перед всеми в обличии столь жалком и отвратительном, что никто в Италии не посмеет протянуть ему руку помощи. Но учтите, — уже более сдержанно добавил он, — ни один человек не должен знать о нашем разговоре, и если уж я откровенен с вами, то лишь потому, что нуждаюсь в вашей помощи.
— Лев и мышь, — вполголоса произнес я.
— Да, если вам угодно.
— Но ведь Джованни Сфорца — муж вашей сестры! — невольно вырвалось у меня удивленное восклицание.
— Неужели это заставляет вас усомниться в моих намерениях? — слегка насупившись, спросил он.
— Нет-нет, нисколько, — поспешил я успокоить его.
— Мадонне Лукреции обо всем — или почти обо всем — известно, — улыбнулся он. — Информация, которая содержится в этом письме, послужит последним стежком, скрепляющим сеть, уготовленную для тирана [Тиран — так назывался в XII — середине XVI в. единоличный правитель итальянского города-государства, добившийся этого поста путем насильственного захвата власти] Пезаро. Ну, теперь вы согласитесь выполнить мою просьбу?
Соглашусь ли я? Да ради того, чтобы его замысел осуществился хотя бы наполовину, я был готов навсегда остаться шутом и до конца дней своих терпеливо сносить насмешки и издевательства от ничтожнейших поварят и кухарок. Я попытался выразить все это словами, и, судя по тому, что его лицо слегка просветлело, мой ответ пришелся ему по душе.
— Вы поедете в том наряде, который на вас сейчас, — не терпящим возражений тоном продолжал он. — Моя сестра весьма кстати подсказала мне, что пелерина шута защищает надежнее самого крепкого панциря. Исполнив поручение, возвращайтесь в Рим, и я обещаю подыскать вам службу, которая будет достойна имени Бьянкомонте.
— Можете рассчитывать на меня, ваше высокопреосвященство, — торжественно пообещал я. — Я не подведу вас.
— Прекрасно, — ответил он, и его удивительные глаза вновь взглянули на меня в упор. — Когда вы будете готовы к отъезду?
— Сегодня же, ваше высокопреосвященство. Пословица «Поспешишь — людей насмешишь» придумана не для шутов.
Он удовлетворенно кивнул, отступил от меня и подошел к расписанному золотом по ультрамарину небольшому кованому сундучку восхитительной венецианской работы. Пошарив внутри, он извлек увесистый кошелек.
— Вот вам самый надежный попутчик, — сказал он.
Со словами благодарности я принял от него кошелек, вес которого лучше похвал льстецов свидетельствовал о том, что род Борджа не зря славился своей щедростью, Я положил кошелек на изгиб локтя левой руки и готов был попрощаться с кардиналом Валенсии, но у него как будто было еще что-то для меня.
— А вот это будет талисман, — подал он мне перстень с печаткой, на которой был вырезан бык, герб дома Борджа, — который поможет вам в минуту опасности и откроет перед вами многие запертые двери, — заключил он.
Затем он протянул руку, на которой поблескивал огромный аметист, и, заметив необычное положение пальцев: два были выпрямлены, а остальные — согнуты, я вопросительно взглянул на него.
— Преклоните колени, — велел он.
Догадавшись, наконец, что от меня требовалось, я опустился на покрытый камышом пол и слегка нагнул голову. И пока он произносил благословение, я не смог сдержать улыбку, изумляясь, как этот человек умел сочетать в себе столь противоположные, прежде казавшиеся мне несовместимыми ипостаси: князя церкви, преемника апостольской традиции, и ловкого светского правителя.
Глава IIЛИВРЕЯ ДОМА САНТАФЬОР
Мне не потребовалось много времени на сборы. Хотя мы договорились, что на мне останется наряд шута, я, однако, решил замаскировать его насколько возможно, и в этом мне благоприятствовало время года — в январские холода путешествовать в легкой пелерине, колпаке и шелковых штанах было бы крайне легкомысленно. Поэтому я пополнил свой гардероб просторным и плотным черным плащом, широкополой шляпой и дорожными сапогами из недубленой кожи. Письмо синьора Чезаре я спрятал в подкладке одного из сапог, оставшиеся деньги, примерно двадцать дукатов, — у себя в поясе, а перстень с печаткой смело надел на палец.
Но сколь бы короткими ни были мои приготовления, терпение Чезаре Борджа, казалось, иссякло еще быстрее, и едва я успел натянуть на ноги сапоги, как в дверь громко и настойчиво постучали. Я открыл, и ко мне в комнату ввалился громадных размеров человек, чьи латы желтовато поблескивали в свете единственной свечки, горевшей у меня на столе.
Мне уже приходилось встречаться с этим малым в прошлом году, во время недолгого пребывания двора Пезаро в Риме. Его имя было Рамиро дель Орка, и в папской армии оно являлось синонимом грубой силы и жестокости. Всякому, кто впервые видел его, на ум невольно приходило сравнение с пылающей печкой: ярко-красные нос и щеки, огненно-рыжая шевелюра и такого же цвета бородка клинышком. Впечатление дополняли его глаза, налитые кровью, как у пьяницы, — что, по слухам, было недалеко от истины.
— Пошевеливайся, синьор паяц, — рявкнул этот вспыльчивый, самонадеянный вассал. — Мне велено выпроводить тебя отсюда. Для тебя уже приготовлена и оседлана лошадь — прощальный подарок синьора кардинала. А на последок скажи-ка мне, кто больший осел: тот, кто погоняет, или тот, кого погоняют?
— О ужас! — воскликнул я, беря свой плащ и шляпу. — Кто я такой, чтобы решать столь непростые задачки?
— Неужели она тебе не по зубам, синьор паяц? — с иронией осведомился он.
— Воистину так, — я сокрушенно покачал головой, и колокольчики на моем колпаке вновь отозвались мелодичным перезвоном. — Легко ли сравнивать человека и животное? Но, — продолжал я, включаясь в это состоящее из намеков состязание, в котором любой шут чувствует себя как рыба в воде, — если к этой парочке добавить третьего, некоего мессера Рамиро дель Орка, капитана армии его святейшества, это сильно поможет мне выйти из затруднения. Тут уж я не сомневался бы, кого из них объявить ослом.