– Понятно, – говорю я. – Чтоб богатые не выпячивались, а бедные не завидовали.
– У нас нет бедных, – возражает Тёма. – Если считать по деньгам, по еде или по количеству машин, то этого добра у каждого сколько захочешь. Только на планете Юха богатство определяется по-другому.
– Это как же?
– По силе любви, – поясняет Тёма. – Кто сильнее любит, тот и богаче. У нас есть такой приборчик, называется чувствиметр. Его прикладываешь вот сюда, – Тёма кладет ладонь на свою грудь, – и становится понятно, насколько сильно ты можешь любить. Если на экране алый цвет – значит, ты любишь на полную мощность, если зеленый – значит, твоя любовь никуда не годится. Надо срочно поступать в академию любви, чтобы тебя научили.
– Интересная у вас планета, – говорю я.
– Света, а ты не хочешь отправиться со мной?
– Я подумаю, Тёма.
Когда Тёма показывает свою спальню, я обращаю внимание на треногу, стоящую в уголке. Поверх нее накинут белый медицинский халат, но я сразу узнаю эту штуку, ведь совсем недавно мне ставили капельницы в отделении кардиологии.
– Тёма, это кому приготовили? – спрашиваю я, кивая на капельницу.
– Да, – небрежно отмахивается Тёма, – это мне делают переливание тромбоцитарной массы.
– Зачем?
– У меня лейкемия. Только ты никому не говори. Они скрывают, думают, что я не знаю, а я космический разведчик, я умею подглядывать и подслушивать, чтобы знать все секреты как свои пять пальцев. Я все бумажки перерыл у Елизаветы Сергеевны, ну, там диагноз, профилактику и все такое. Света, ты меня не выдашь?
– Ни за что не выдам, – говорю я.
Вот так новость! Из-за нее я едва не забываю о главной своей задаче – выудить из Тёмы денежки. Так, всё, мне надо отмести чужие проблемы, убрать из сердца любое сочувствие чужому горю и двигаться строго к своей цели.
– Тёма, – говорю я, – ты папин подарок еще не истратил?
– Какой?
– Деньги.
– А-а. Нет, не истратил, – отвечает он. – Только купил еще пять лотерейных билетов. И опять ничего не выиграл.
– Ты их не расходуй на пустяки. Прибереги.
– А для чего приберегать? – спрашивает Тёма.
– Ну, я не знаю. Давай потом вместе подумаем. Ладно?
Я покидаю этот дом с какими-то расхлябанными чувствами. Мне уже не хочется убивать шибздика. Жалко этого убогого дурачка.
Да и ненависть к Корейцу ослабла. Совсем недавно эта ненависть просто кипела в моем сердце, не давала ни минуты покоя, а теперь немножко остыла. По крайней мере, на один градус. Вот сейчас я иду по улице Белостокской, и все вокруг уже не кажется уродством, как два часа назад, а, наоборот, выглядит симпатичным. Веселые одноэтажные домики, уютные палисадники с покосившимися заборчиками и огромная бочка, которую надо обходить, спускаясь с тротуара, – все это устроено очень правильно, гармонично, что ли. Если что-то поменять, картина испортится. Сейчас даже акация, которая заканчивает свое цветение, пахнет свежестью. И жарюка на улице не жаркая, а мягкая.
Но мне нельзя расслабляться, ни в коем случае! Может быть, только самую чуточку, пока иду до остановки троллейбуса № 7. А когда вернусь домой, сразу начну накручивать себя. Буду себя дразнить, как дразнят собаку, то есть берут палку и тычут этой палкой в собачью пасть, пока пена не выступит на морде. Вот и я буду тыкать в свой нос все те беды, что свалились на нас. Все подряд – и облезлые стены «хрущевки», и пьяную маму, и обнаглевшего Дениса, и мою противную школу, и даже свои рваные кеды. Буду тыкать до тех пор, пока злость на Корейца и ненависть к нему не поднимутся до прежнего градуса. А может, и выше.
9
Наши встречи с Тёмой становятся регулярными. Каждый день, после завтрака, я покидаю нашу квартиру, наводящую грусть и печаль. Делаю это с удовольствием. Мне кажется, перед тем как проснуться, я уже начинаю радоваться, что есть место, куда можно сбежать от нашего мрака.
Сейчас я не тяну время, как прежде. Это раньше тянула. Если не нужно было идти в школу, я подолгу валялась в кровати, брала с тумбочки айфон и могла зависнуть на пару часов. Я перелистывала старые фотографии, писала сообщения, которые никому не отправляла, в общем, находила любое занятие, чтобы подольше не выходить из своей комнаты. А теперь удивляюсь, до чего я шустрая. Я вскакиваю с кровати в половине седьмого, бегу в душ. В руках у меня, как у жонглера, мелькают зубная щетка, мыло, мочалка, шампунь. Шампунь обязательно, чтобы волосы вкусно пахли. Потом кухня. Два яйца всмятку, стакан горячего чая – и я уже на улице.
Еще нет и восьми. В это время идти к Тёме еще рано. Правда, Винни-Пух в мультике уверял: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро». Но мама уверяет, что завалиться в такую рань в чужой дом – это верх неприличия. Я больше доверяю маме. Поэтому очень медленно выхожу на площадь Ревякина, миную автозаправку «Atan» и поднимаюсь по улице Героев Севастополя вверх, к филиалу МГУ. По правую руку от меня и смотреть нечего, там возвышается зеленый холм Петровой слободки, а над головой качаются троллейбусные провода. Зато слева открывается вид на Южную бухту. На синей воде сверкают белоснежные яхты, чернеют подлодки. А за бухтой поднимается центр моего города.
Я продвигаюсь черепашьим шагом, устраиваю посиделки в сквериках, подолгу листаю журналы возле газетных киосков. И только к половине десятого оказываюсь у Тёминого дома.
Боюсь спрашивать Тёму о его самочувствии, о том, как его лечат. Хотя очень надо. Дома я перерыла весь Интернет и могу считать себя знатоком в области детской лейкемии. Если выяснить некоторые детали, будет понятно, какая у Тёмы форма болезни и есть ли шансы на выздоровление. Но я не могу затевать разговор на эту тему. Боюсь. Хотя обо всем другом мы болтаем запросто.
Вот, например, сегодня. Сидим в беседке, из которой открывается вид на Аполлонову бухту. Ветхие домишки, слепленные в кучу, как пчелиные соты, жмутся к самому берегу, а на синей воде покачиваются рыбацкие ялики. Тёма крутит в руках кубик Рубика и замечает как бы между прочим:
– У меня есть один знакомый мальчик. Он боится за свое будущее. Ему кажется, когда он вырастет и надо будет жениться… ну или встречаться с девушкой, у него ничего не получится.
– Почему?
Тёма наклоняется ко мне и шепчет:
– Потому что он занимается нехорошими делами.
– Какими?
– Ну… он это… – мнется Тёма. – Как бы тебе сказать… Он трогает себя в одном неприличном месте и получает удовольствие.
– Онанист, что ли?
Тёма откидывается назад, испуганно вжимается в ребра скамеечной спинки и быстро отвечает:
– Я не знаю, как это называется.
– Да вы все такие идиоты. Все пацаны.
– Я не такой! – тут же заявляет Тёма. Видно, что он нервничает, кубик Рубика мелькает в его пальцах и через десять секунд оказывается собранным – каждая сторона окрашена в свой цвет. – Света, как ты думаешь, – продолжает Тёма, – у него получится с девушками как надо? Он не опозорится?
– Передай своему дружку…
– Он не дружок. – Тёма спешит отмежеваться от нехорошего мальчика. – Мы просто знакомые.
– Передай своему знакомому, – говорю я, – слова моего знакомого Зин Зиныча. Что естественно, то не безобразно.
– А это… Ну, то самое – оно естественное?
– Я не знаю. Пусть познакомится с женщиной и проверит – получится или нет.
– Он еще маленький… – вздыхает Тёма. – И очень боится девушек.
Мне понятно, о ком речь, но я и виду не подаю.
Мы идем через фруктовый сад. Деревьев немного, но почти все разные. Шелковица, инжир, яблони. А дальше алыча, ее ветки разрослись в непролазные дебри и загораживают нам дорогу. Я срываю желтые сливки и запихиваю в рот сразу две штуки.
– Разве можно немытые? – испуганно спрашивает Тёма.
Я мотаю головой – ни в коем случае! – а сама закрываю глаза от наслаждения, до того вкусно.
Потом мы забредаем на хозяйственный двор, с деревянной баней, с навесом, под которым сложены длинные доски и стоят какие-то станки, укрытые брезентом. У самой стены возится Николай Иванович.
– Что он делает? – спрашиваю я.
– Собак кормит, – поясняет Тёма.
Теперь я замечаю, что вдоль стены устроен вольер, разделенный на две половины. На одной половине – два питбуля. Сейчас они преспокойно спят, повалившись набок и вытянув лапы. И даже внимания не обращают на лай, который затевает овчарка, завидев меня. Эта овчарка вместе с огромным догом квартирует на другой половине вольера.
Я подхожу вплотную к сетке-рабице, а Тёма останавливается поодаль, он боится собак.
Овчарка продолжает лаять, но беззлобно, а так, для порядка.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я овчарку.
Она замолкает, внимательно смотрит на меня, чуть наклонив голову.
– Это Лайма, – подсказывает Тёма.
– А можно ее погладить?
– Погладь, если не боишься, – предлагает Николай Иванович и приоткрывает железную калитку.
Я захожу в вольер, не потому что я такая смелая, а потому что умная. Я знаю: Николай Иванович не позволит зайти к собакам, если не будет уверен, что они меня не тронут.
Я присаживаюсь на корточки и осторожно глажу Лайму:
– Хорошая Лаймочка, умная, – потом, не убирая руки с собачьей холки, приглашаю Тёму. – Тёма, – зову я, – подойди, погладь нашу девочку.
Проходит целая вечность, прежде чем краем глаза я замечаю Тёму. Он переставляет ноги так медленно, как будто вязнет в густой смоле. Так же медленно Тёма наклоняется и кончиками пальцев прикасается к Лайме возле самого хвоста.
Николай Иванович внимательно наблюдает за нами. Он хмыкает и вертит головой: надо же!
После этого целых полчаса Тёма только и говорит, что о своем подвиге. У него сверкают глаза, а прядка светлых волос то и дело выбивается из-за розового ушка.
Наконец мне удается его перебить:
– Тёма, – говорю я, – а почему Николай Иванович такой хмурый? Он, случайно, не больной?
– Он раньше был больной, – отвечает Тёма, – а теперь вылечился. Сейчас у него посткризисный синдром.