– Легко. Даже без нот. У него все ноты в памяти заложены.
– Здо́рово. Когда маленькая была, мне тоже казалось, что я все умею. Захочу – сяду за пианино и сразу начну подбирать мотивчики, как мама. Или достану со шкафа ракетку и буду отбивать мяч на корте, в точности как папа.
– Света, может, ты тоже с планеты Юха?
– Нет, Тёма, я до сих пор не умею играть на пианино.
В одном из шкафов я нахожу синюю книжку в твердом переплете: М. Ю. Лермонтов, «Сочинения», том 2. Мы с Тёмой заходим в небольшую комнату, которую я называю студией звукозаписи. На самом деле она никакая не студия, просто здесь много всякой аппаратуры, столы и диванчики. Здесь тесно, но уютно, не то что в огромном холле.
Я начинаю читать, а Тёма сидит как на иголках – крутится и вертится.
– Света, – перебивает он меня, – расскажи про своих друзей. С кем ты дружишь кроме меня?
Я хочу ответить, что у меня нет никаких друзей. Те, кого я считала друзьями, запросто отказались от меня и забыли при первых же неприятностях, произошедших со мной. Но я не тороплюсь, сижу за столом напротив Тёмы и шкрябаю ногтями лоб. Ну как же нет, вспоминаю я, а Зин Зиныч? Вот он – точно мой друг. Старик? Ну и что! Я могу представить его Тёме как-нибудь высокопарно. Скажу так: знакомься, Тёма, вот мой старый преданный друг.
– Да, – говорю я, – у меня есть один старый преданный друг.
– А ты можешь познакомить меня со своим старым другом?
– Конечно.
– Давай сегодня!
Ясно, что «Герой нашего времени» в Тёму никак не заходит.
– Ладно, – говорю я и звоню Зин Зинычу.
Мы договариваемся встретиться через час возле его ЖЭКа, за гаражами.
– Зиновий Зиновьевич, я буду не одна. С молодым человеком.
Ехать тут недалеко, у нас сорок минут в запасе. Я снова беру книгу, а Тёма укладывается на диванчик. Он устал слушать.
– Света, – просит он, – ты ложись рядышком, здесь полно места.
Я заталкиваю Тёму ближе к спинке дивана, а сама пристраиваюсь с краю, ложусь спиной к Тёме и продолжаю читать:
– «До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье…»
Тёма затихает, слушает. Потом я чувствую, что он прикасается ко мне, гладит пальчиками мою спину; затем его рука поднимается к моей шее, гладит плечо. Я резким движением сбрасываю Тёмину ладонь. Он молчит, не произносит ни слова, только начинает дышать так глубоко, что кажется, будто ветер обдувает мою шею.
– «Тут он начал щипать левый ус, – читаю я дальше, – повесил голову и призадумался. Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку – желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям».
Снова я чувствую, как Тёмины пальцы прикасаются ко мне и начинают нежно скользить по коже, медленно перемещаются от лопатки в сторону уха.
И тут происходит удивительное. Я вдруг понимаю, что мне приятны его прикосновения. Мне уже не хочется сбрасывать Тёмину руку. Я продолжаю читать, но уже как-то невнимательно, перескакиваю с одной строчки на другую, а потом и вовсе замолкаю. Я закрываю глаза и слежу за движением Тёминой ладони. В некоторых местах его прикосновения не вызывают никаких ощущений, а в других – внутри меня как будто все отзывается и летит навстречу Тёминым пальцам. Мне так приятно, что хочется поощрить его и заставить действовать смелее. Книга падает на пол. Освободившейся рукой я прижимаю Тёму к себе. Слышу, как он усиленно сопит. У меня кружится голова, а губы шевелятся сами по себе и что-то произносят, но я не понимаю, что именно.
И тут раздается звонок. Это Зин Зиныч. Оказывается, прошло уже двадцать минут с тех пор, как мы должны были встретиться.
Зин Зиныч сообщает:
– Светлана Анатольевна, я выпил бутылку пива, дожидаясь вас. Вторую открывать или вы на подходе?
– Ой, Зиновий Зиновьевич, мы летим! Вернее, мы уже вылетаем.
Место, где мы встречаемся, напоминает мусорку. С одной стороны тянется бесконечная стена каменных гаражей, примыкающих друг к другу. Причем гаражи повернуты к нам спиной. А с другой – простирается пустырь, который обрезается склоном балки. На этом пустыре какого только хлама нет. Здесь и автомобильные покрышки, и доски, и мешки застывшего цемента, и даже несколько покореженных машин.
Зин Зиныч встречает нас, как хлебосольный хозяин. На здоровенном колесе, наверное от какого-нибудь КАМАЗа, накрыт стол. Свежие огурчики навалены горкой в пластмассовой тарелке, здесь же роскошные помидоры, порезанные на четыре дольки, а в середине стола прямо на газете расположились толстые колесики вареной колбасы. Две бутылки «Жигулевского» для самого Зин Зиныча и литровая бутылка пепси для меня.
– Пиво будешь? – спрашивает Зин Зиныч, обращаясь к Тёме.
Тёма молчит, смотрит на меня.
– Спасибо, Зиновий Зиновьевич, – улыбаюсь я, – мы в завязке.
– Счастливые! – смеется Зин Зиныч, наливает себе пиво в высокий пластмассовый стакан и пьет не отрываясь. Только кадык подпрыгивает на его морщинистой шее. Потом он трет губы ладонью и напоминает: – Ты закусывай, Тёма.
– Как же я буду закусывать? – удивляется Тёма. – А где вилка и ножик?
– Ух ты! – Зин Зиныч строит изумленные глаза и дает совет: – А вы, товарищ боярин, пальчиками не пробовали?
– Как – пальчиками? – неуверенно спрашивает Тёма. Ему и в голову не приходит, что можно протянуть руку и взять с газеты шмат колбасы.
Но в конце концов Тёма осваивает наши плебейские манеры, ему начинает нравиться такое застолье. Он запихивает в рот большущую четвертину помидорины, алый сок течет по лицу и капает на его матросскую рубашку, но Тёма не обращает внимания и заталкивает в переполненный рот еще и кусок вареной колбасы.
Отчего-то наш разговор поворачивает на тему Сотворения мира. И оказывается, что Тёма хорошо знаком с Библией. Он на память перечисляет дни, когда Бог создал небо и землю, а когда поместил светила на тверди небесной. Зин Зиныч уже немножко под хмельком, он закуривает свою вонючую сигарету и пускает дым в полуденное небо.
– Когда, ты говоришь, Бог создал человека? – спрашивает он.
– На шестой день, – отвечает Тёма. И цитирует: – «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над всею землею…»
– Стоп, стоп! – останавливает его Зин Зиныч. – Вот тут я не согласен. В этом месте у нашего Бога промашка вышла.
– В каком смысле? – уточняет Тёма.
– Не надо было создавать человека.
– Почему?
– Сейчас бы здесь речушка звенела, – говорит Зин Зиныч, – лес шумел, птички пели. А так – свалка вонючая.
Когда мы возвращаемся на Корабельную сторону, солнце уже прячется за Центральный холм.
– Мне пора домой, – говорю я.
– Света, пойдем ко мне, – просит Тёма. – Будем читать Лермонтова. Мне так нравится «Герой нашего времени».
– Нет, Тёма, доведу тебя до ворот – и на авто бус.
– Света, ну хоть немножечко!.. – умоляет он.
– Не спорь. Всё, до завтра.
– Только завтра приходи пораньше, – говорит Тёма. – Я не буду погружаться в анабиоз, буду тебя ждать.
11
Сегодня на улице жарища под сорок, а в «студии звукозаписи», где мы укрываемся с Тёмой, настоящий ледник. Здесь работают такие сильные кондиционеры, что я начинаю дрожать в своей легкой блузке. По-моему, раньше в «студии» было теплее. Я прошу Тёму прибавить градусов, а он не знает, как тут что регулируется.
– Сейчас принесу одеяло, – успокаивает меня Тёма и убегает.
А я беру со стола томик Лермонтова, верчу его в руках и с тревогой предчувствую, что сегодня читать не получится, не дойдем мы с Тёмой до «Героя нашего времени». Потом присаживаюсь на диван, но меня охватывает такое волнение, что я вскакиваю и начинаю ходить по комнате. Здесь особенно не разгуляешься, приходится лавировать в узких проходах между столами. Мои бедра то и дело натыкаются на острые углы. Наверное, синяки останутся. Но я думаю о другом. О том, что у меня еще есть возможность сбежать отсюда. Вот прямо сейчас, сию секунду. И тогда не случиться то, что может произойти. Это загадочное, страшное и обворожительное «то, что может произойти», похоже на водоворот. Я просто кручусь в его воронке, чувствую, как меня затягивает туда. Но пока я на самом верху, еще можно выгрести из этой круговерти, спастись, но я почему-то не принимаю никаких мер к спасению. Меня трясет не от холода, а от страха переступить какую-то запретную черту и от желания ее переступить.
Я даже не сразу понимаю, что Тёма уже вернулся, что мы сидим на диване, укрывшись пледом с головой. Мы, как маленькие дети, спрятались в темный домик от огромного мира. Что с нами происходит, тоже непонятно, но в какой-то момент мне начинает не хватать воздуха, я высовываю нос из-под пледа и смотрю в окошко. По форме оно напоминает арку, через которую я захожу в Тёмин двор, только окошко маленькое, величиной с мою сумочку. Не знаю, пролезла бы я в него? Сквозь чистое стекло вижу, как летит тополиный пух. Он падает медленно, как будто специально притормаживает, чтобы я успела рассмотреть каждую пушинку в отдельности. Да как же я вас рассмотрю, пушинки? Мне не до вас, Тёма под пледом обнимает меня и целует в самое сердце.
Я чувствую, что уже отдышалась, даже соображать начинаю получше. И тут до меня доходит, что Тёма под пледом отчего-то затих, он только что обнимал меня так крепко, что я теряла голову, а теперь замер и не шевелится.
Я откидываю плед. Тёма лежит на боку, бледный, как бумага, на лбу блестят крупные капли пота.
– Тёма, что с тобой? – Я вытираю ладонями его пот и вижу, что он весь мокрый, и шея, и грудь, и его матросская рубашка – влажная, хоть выжимай.
– Холодно, – произносит он дрожащими губами. – Очень холодно.
Я вскакиваю с дивана и прыгаю по всей «студии», ищу, куда подевался пультик, что выключает эти проклятые кондиционеры. Его нет. Я распахиваю маленькое окошко, похожее на арку, и высовываю руку наружу. Там горячий воздух, но к нам он заходит медленно.