Наконец Алессандра нашла нужную картину и уверенно ткнула в нее, что-то прощебетав. Кажется, переводчик перевел ее щебетание на русский, но Нина не услышала, совершенно оглушенная.
— Это он… Это же он! — пролепетала Нина.
На портрете неизвестного художника, предположительно — Паоло Веронезе, была изображена юная женщина, сидящая на фоне окна вполоборота к зрителю, тонкая и изящная, с лебединой открытой шеей и белокурыми волосами, уложенными в сложную прическу. Красавица, хотя линии лица, пожалуй, были слишком резки и остры, без женственной округлости. Ее можно было бы принять, за юношу, переодетого в женский наряд.
И этого юношу Нина хорошо знала.
Как будто он только что позировал художнику, одевшись в старинное женское платье.
— Мишель, ты узнаешь?
— Чертов ублюдок. Это он, — прошипел Мишель.
— Да. Поразительное сходство, правда?
— Я и не знал, что у него была сестра. А ведь я знаю его с тех пор, как… с тех нор, как меня обратили.
— А когда это случилось?
— Хочешь сказать, что ты не пыталась собрать в своем архиве досье и на меня? — удивился Мишель.
— Нет. Я была слишком занята, пыталась искать убийц.
— В тысяча девятисотом. На рубеже нового века. Мне было двадцать шесть лет. Про то, кем я был, я уже рассказывал… Все, я пошел звонить Князю, здесь мобильник не принимает.
Он исчез, а Нина еще несколько мгновений смотрела на портрет Гретель. Сестры Гензеля. Сестры Яна. Она думала, что все-таки это очень странно — быть знакомой с людьми, которые живут так долго. То есть, конечно, не живут, и людьми их назвать нельзя… Но ведь были же они когда-то людьми!
Да, и еще надо порадовать Антонио Мальябекки известием о том, что легенда о Гензеле Шварцвальдском правдива.
Глава двенадцатаяФлорентийский браслет
1
Глаза Мишеля горели красным, как во время охоты.
— Ян слинял. Вместе с этой своей новообращенной козой. Князь хотел собрать у себя всех четырех колдунов, у представителей Ковена возникли кое-какие вопросы, а Яна не нашли. Похоже, смылся несколько дней назад. Как только солнце сядет, вылетаем в Москву, — голос у Мишеля был счастливый. — Князь объявил Кровавую Охоту на Яна. И позволил мне возглавить гон!
Нина внутренне сжалась. В последнее время так редко случалось, чтобы на вампира объявляли Кровавую Охоту! Термин означал, что Князь лично ставил своего подданного вне закона, и отныне любой вампир не только мог, но и был обязан убить его, причем разрешалось пользоваться самыми бесчестными и коварными способами. В последние два века Кровавая Охота перестала быть внутренней традицией сообщества вампиров, о ней сообщали всем — оборотням. Ковену и даже Охотникам. Так вампиров наказывали только за самые страшные преступления. И все знали: если вампир поставлен вне закона — значит, он очень опасен.
Ян Гданьский, то есть Гензель Шварцвальдский, конечно, опасен. Но эта девочка, которую он обратил, и которая в него влюбилась… Знает ли она, что любой, кто помогает вампиру, ставшему объектом Кровавой Охоты, так же оказывается вне закона и может быть убит? Вряд ли ее пощадят те, кто найдет Яна. То есть Гензеля…
— Я давно хочу тебя спросить: а за что ты его так ненавидишь? — спросила Нина.
— Разве ж я его ненавижу? — ухмыльнулся Мишель. — Если б я его ненавидел, он давно бы уже сыграл в жмура. Просто он мне противен. Знаешь, кого больше всего у нас презирали?
— У вас — это где?
— У нас — у хитровских.
— Не знаю.
— Стукачей. Доносчиков. «Крыс». А Ян запросто сдавал всех, о чьих косяках ему становилось известно. Стучал Князю обо всех и обо всем… обоим нашим князьям стучал. И Никите, и Семену Даниловичу, и сейчас наверняка опять Никите стучит, падла. Он всегда был такой… словно… словно все вокруг — не люди, и… Не знаю, как объяснить… словно он — самый центровой. Избранный, что ли…
— Я поняла, — тихо сказала Нина. — Он же очень старый. И очень сильный. Скрывал свою силу ради какой-то цели. Главным для него все это время было — выжить. Потому он и нуждался в расположении Князя. А все эти законы… Для него это — новые законы. Большую часть своего существования он вообще никаким законам не подчинялся. А когда подчиняться стало необходимо, он просто не смог рассчитать, понимаешь? Он изображал абсолютное подчинение, потому что не знал, как еще ему вписаться в этот новый мир и притвориться не тем, кто он есть. Не старым и сильным. И я думаю, он действительно считает себя избранным… Он — Гензель, о котором братья Гримм написали сказку.
— Да. А вел себя всегда, как мелкий крысеныш. Я рад, что буду охотиться на него. И рад, что он — сильный. А то было бы не в масть мараться. Я ведь только поэтому его до сих пор не пришил, — улыбнулся Мишель. — Как ты думаешь, это ведь он — тот колдун, которого мы искали? Тот, кто совершил все эти жертвоприношения? Колдун-вампир… Кто же еще?
— Вряд ли возможно такое совпадение, чтобы Гензель Шварцвальдский убил Модеста Андреевича ради сокрытия своей личности (или ради мандрагоры? — уже не знаю), и чтобы при этом в Москве действовал еще один колдун-вампир.
— Тем лучше. Одним выстрелом убьем двух зайцев. Даже трех: колдуна, который подставил всю нашу братву и нашего Князя, убийцу твоего Мастера… и я прибью наконец эту гниду. И всем будет хорошо.
Нина молча кивнула. Да, наверное, всем будет хорошо.
И тут Мишель огорошил ее вопросом:
— Я перед отъездом просил тебя узнать: где во Флоренции самые лучшие ювелирные магазины. Узнала?
— На Понте Веккио. Его называют Золотой Мост. Там самые старинные и самые лучшие ювелирные лавки Флоренции, — ответила Нина, стараясь говорить ровно и никак не выдать переполняющие ее ревность и ненависть.
Сейчас она прекрасно понимала Гретель, вытащившую соперницу на солнце.
— Придется попросить Аркадия купить там что-нибудь днем… Сразу после пробуждения нам придется вылететь. Ну, да ничего. Я все равно никогда сам не выбирал ей подарки.
— А кто их выбирал? — несчастным голосом спросила Нина.
— Филипп. Он разбирается в красивых бирюльках. И четко понимает, чего хотят женщины!
Нина не смогла сдержать злорадной улыбки. Так Софи и надо!
2
Когда они прилетели в Москву, выяснилось, что Софи уже ничего не надо.
… Аркадий купил для нее браслет — широкий, но изящный, ажурный, усыпанный многоцветьем великолепно ограненных, сверкающих сапфиров, рубинов, изумрудов и топазов. Мишель, радостно оживленный в предчувствии охоты, открыл футляр, где на черном бархатном ложе сверкало и переливалось творение флорентийских ювелиров, кивнул, закрыл и небрежно сунул в карман. А Нина подумала, что зря она, наверное, всю жизнь проявляла равнодушие к украшениям и прочим женским штучкам. Потому что они бывают вон какие необычные и красивые. Настолько красивые, что само по себе обладание такой может сделать женщину счастливой. Даже Нину. Даже если эту вещь преподнесет ей не Мишель, а кто-то другой. Даже если она сама себе купит такое украшение. Но, конечно же, если дарит мужчина, чувствуешь себя совершенно иначе. Чувствуешь себя — драгоценностью, достойной драгоценностей. Наверное. Нина точно не знала, ей никто никогда такого не дарил. А из рук Мишеля она была бы счастлива принять даже запыленный одуванчик… Лишь бы он сам сорвал этот одуванчик — для нее. Только Мишель не из тех, кто дарит девушкам романтичные, но не имеющие материальной ценности одуванчики. И, конечно, он не из тех, кто проявляет интерес к таким девушкам, как Нина. Он любит роскошь и качество во всем. А Нина не относится к разряду роскошных женщин.
Их встречали два Стража, Федор Бутов и Арсений Козырев. Оба — из числа особо приближенных к Князю, при жизни — профессиональные вояки. Жизнь Федора оборвалась в тысяча девятьсот пятнадцатом, а Арсения — на сто лет раньше. Обоих обратили специально для того, чтобы сделать из них Стражей.
— Давайте заскочим на минутку к моей девочке, — сказал Мишель, усаживаясь в автомобиль. — Отдам подарок и объясню, что несколько дней буду занят.
И Стражи, и шофер, видимо, были осведомлены, кто это — «его девочка». Адреса никто не спросил.
Нина смотрела на пролетающие мимо машины вывески и окна и молча злилась.
Злилась она, когда машина притормозила у дореволюционного многоквартирного дома, где, видимо, и жила Софи Протасова.
Злилась, когда Мишель ушел…
Злилась и смотрела на окна.
Интересно, которые — окна квартиры Софи? Может, вон те, сияющие теплым янтарным светом?
И что, интересно, будет, если сейчас сквозь полупрозрачные занавески она увидит два черных силуэта, Мишеля и Софи, слившихся в поцелуе? Она сдержится? Или заплачет?
Нина почти семьдесят лет просидела в архиве Корфа. Она не умеет скрывать чувства. Наверное, у нее все на лице написано. И оба Стража, присланные Князем, все прекрасно понимают.
Когда Мишель вышел из подъезда, Нина сначала ничего не поняла. Только порадовалась, что он так быстро. Но Мишель подошел к машине, и она увидела, что он страшно, смертельно бледен. И лицо у него заострилось так, словно он несколько дней голодал. Или потерял много крови. Сейчас он, как никогда прежде, походил на мертвеца. Ожившего мертвеца.
А потом Нина увидела пыль на его руках и на белом шарфе. Мелкую буроватую пыль, которую, раз увидев, уже ни с чем никогда не спутаешь…
— Софи убили, — неживым голосом сказал Мишель Стражам. — Надо подняться, осмотреть квартиру.
Оба стража и Нина уже выскочили из автомобиля и стояли рядом с ним.
Нина не помнила, как она открыла дверцу машины, как ступила на асфальт. Она схватила Мишеля за рукав, не то цепляясь за него, не то пытаясь поддержать, а может — просто прикоснуться к нему… Он дернулся, стряхивая ее руку. Но тут же опомнился и улыбнулся кривой, жалкой улыбкой:
— Я главный подозреваемый, без базара.
— Не дури, — сказал Федор.
— Тебе незачем, — пробасил Арсений, — ты любил ее.