Федор утер выступивший отчего-то пот со лба и перекрестился. Он находил оправдание себе в том, что не сошел с места и в убиении Воробья не участвовал.
Глава 70
Матрена огорчалась от того, что пошел уже четвертый осадный день, а она еще ни разу не навестила мужа. Лишь однажды Олюшка виделась с Савкой, но то было еще до первого приступа. Савва наказал дочери более к нему не приходить и еще велел передать Матрене, что он видел Василька, который сидит у Тайницкой стрельни и обещался непременно навестить сестру. Услышав о брате, Матрена не испытала ни чувства радости, ни желания увидеться с ним.
Матрена то и дело думала о сыне. Ей было так жалко его, что она поневоле принималась тихо и долго плакать. Жалость переполняла ее грудь; она не притуплялась под влиянием быстро наслаивающихся один за другим грозных событий, но все накапливалась, оседая в груди плотным иссушающим комом.
Матрена, насильно обнажая прожитую жизнь, удивлялась своему бессердечию. Ведь из-за пустяков обижала сына, досадливо отмахивалась от его расспросов, иной раз била без вины… Теперь Матрена кляла себя за то, что была не так добра к сыну, как было надобно, что Оницифор не получил от нее столько тепла и внимания, которое должен был получить.
Она не верила в его погибель. Ее разум не воспринимал эту невыносимо скорбную и дикую мысль. Когда она вспоминала, сколько же вложено усилий, сколько бессонных ночей проведено, сколько слез выплакано, чтобы вырастить сына, то ей казалось, что если бы он погиб, то мир бы содрогнулся, реки потекли вспять, небо упало на землю, что Господь не может допустить такой великой несправедливости.
Матрена стала замечать, что ей неприятно видеть ровесников сына. Они напоминали ей Оницифора и заставляли невольно задумываться, отчего же эти отроки ходят по Москве живыми и невредимыми, в то время как ее Оницифор сгинул?
Узнав о несчастной сечи под Коломной, она отрешилась от всего; приближение к Москве вражеской рати и предосадные хлопоты казались никчемной суетой. Даже Савва и Олюшка будто отдалились, и не потому, что стали сторониться жены и матери, а потому, что Матрена обижалась на них.
Она винила мужа и дочь в несчастии, постигшем Оницифора. Ведь Савва не смог или не пожелал заработать столько кун, сколько хватило бы для найма на сечу стороннего человека вместо Оницифора. Ведь Олюшка своими капризами отняла у нее время, которого она недодала сыну. Она, узнав, что Василько сидит в осаде, осудила и брата.
Она и воеводу, и князя мысленно бранила, она вознегодовала на весь белый свет. Но более всего она винила себя, твердо уверившись в том, что не должна была отпускать свою кровинушку на сечу.
Матрена так замучила себя упреками и скорбными думами, что ослабела. А когда опомнилась, то с ужасом осознала, что потеряла все именьице и может потерять не только свою жизнь, но лишиться мужа и дочери, что ей в тягость ощущать свое разбитое немощью и ставшее ненужным тело. Спохватившись, она задумала непременно совладать с телесным и душевным недугом, но не смогла тотчас перебороть состояние слабости и отрешенности. Однако, видя, как мятежны и суетливы находившиеся подле нее люди, и понимая, как тяготит их ее слабость, Матрена вознамерилась во что бы то ни стало встать на ноги.
В Кремле она вместе с дочерью проживала на дворе воротного сторожа, жену которого хорошо знала. И хозяин двора, и его старшие сыновья безвылазно сидели на заборалах. В тесной и продымленной избе коротали осадные дни только хозяйка, ее малолетние чада, немощная Матрена и Олюшка.
Матрена не вставала с лавки. Каждое утро она замышляла подняться, но стоило ей только привстать, как тотчас она падала в изнеможении. Донимали головное кружение, сухость во рту и тошнотворное состояние; раздражали и мешали находившиеся в избе люди, их участие. Матрене хотелось одного: остаться наедине со своими думами и хворями. Ей уже и дочь была не мила, особенно когда докучала просьбами искушать хлеба и испить кваса. Она не испытывала голода, и если ела немного, то только потому, что нужно было есть, что как-то пугливо и изучающе смотрела на нее хозяйка, перед которой Матрене было совестно.
Еще Матрена ждала Савву, но он не приходил и не подавал о себе весточки. С каждым осадным днем у нее росла тревога за жизнь мужа. Олюшка несколько раз порывалась навестить отца, но о Наугольной рассказывали столько жуткого, что Матрена поостереглась ее отпускать.
Олюшка если и уходила со двора, то только в храм. Она просила благословения посетить церковь с такой упрямой решимостью, что Матрена понимала: если она и воспротивится, то дочь все едино уйдет. Олюшка крепко верила, что ей необходимо быть в храме и чем более она будет там молиться о спасении отца, брата и христиан, тем больше будет надежды, что родные останутся живы, а татары поворотят прочь несолоно хлебавши.
Несколько раз в избу вваливались усталые ратники; с порога звали на стены, рассказывали о больших потерях; увидев в избе малых чад, пожилую хозяйку и немощную Матрену, досадовали и уходили восвояси. После их ухода Матрена молча плакала и мысленно молила Господа наслать на нее скорую погибель.
Но в ночь на четвертый день осады с нею произошла перемена, которую Матрена страстно желала. Сначала Матрена хватилась ушедшей в церковь дочери. Беспокоило, что на дворе уже давно стемнело, а Олюшка все не обьявлялась. Она даже поднялась на ноги и заставила себя пройти к двери, упираясь одной рукой о стену, стараясь не разбудить хозяйку и ее чад. Всю-то ноченьку Матрена стояла перед дверью, надеясь уловить легкие и торопливые шаги дочери. Слышала близкий лошадиный топот, встревоженные выкрики и то, как содрогаются городские стены под ударами каменьев. Но более всего ее слух улавливал гул татарского стана, напоминавший ей отдаленный шум торжища.
Проснувшаяся перед рассветом хозяйка удивилась и возрадовалась, увидев Матрену на ногах. Проведав о причине ее тревоги, хозяйка принялась успокаивать гостью тем, что Олюшка, верно, находится в храме и что сейчас она пойдет на прясло, навестит своих, а на обратном пути непременно заглянет в церковь и отведет Оленьку домой.
Но дочь сама объявилась вскоре после ухода хозяйки. Явилась усталая, намокшая и промерзшая. В ответ на взволнованные расспросы матери рассказала, что ее погнали из храма тушить загоревшийся двор на Маковице.
Хозяйка оборотилась неожиданно скоро. Она резко распахнула дверь, замерла на пороге, посмотрела на Матрену, на Оленьку, на своих проснувшихся детей, на внутреннее убранство избы так шало и непонимающе, как будто ожидала увидеть другую избу и иных людей. Затем нетвердым шагом прошла на середину избы, еще раз осмотрелась, внезапно всплеснула руками, вцепилась себе в волосы и заголосила: «Убили! Осиротели!» И побледнела, повалилась на пол.
Матрена кое-как подошла к лежавшей без движения хозяйке, наказала дочери принести воды и побрызгала ею лицо упавшей. Хозяйка открыла очи – Матрена помогла ей подняться.
Хозяйка прискорбно заговорила о том, что вчера вечером убили ее мужа и что она видела лежавшее на снегу подле городской стены его окровавленное тело. Матрена уложила хозяйку на лавку, на которой промучилась сама несколько дней. Она не удивлялась тому, что ее движения становятся уверенней; не столько собственные хвори занимали ее сознание, сколько желание утешить и помочь, а также особенно остро нахлынувшая тревога за судьбу Саввы.
Хозяйка никак не могла забыться. Сквозь рыдания то и дело жаловалась, что муж был убит вчера, а она о том не ведала, и даже сердце ее не подсказало о приключившемся всего в двухстах саженях от нее несчастье, что он был раздет и разут, и даже сыновья не помогли поведать ей, кто же из осажденных сотворил над родным человеком такой грех. Еще хозяйка поведала, как много мужей исстреляно на стенах.
Каждое ее слово так больно ранило Матрену, будто хозяйка говорила не о незнакомых и малознакомых побитых москвичах, а о Савве, Оницифоре и брате. За переживаниями и хлопотами Матрена напрочь забыла о собственном недуге. Если бы не ощущение слабости в ногах, она бы совсем почувствовала себя здоровой.
Глава 71
Матрена, решив, что внезапное исцеление есть промысел Божий, засобиралась к мужу. Олюшке наказала ухаживать в свое отсутствие за хозяйкой и ее детьми. Она взяла с собой немного окорока, хлеба и покинула избу, стараясь не смотреть на молчаливо и, казалось, обиженно наблюдавшую за ее сборами хозяйку.
Когда Матрена вышла во двор, ей в лицо ударил студеный, перемешанный с едким запахом гари воздух. Она остановилась, перемогая слабость. Через двор, а затем по узкой улочке, зажатой с двух сторон глухими частоколами, шла медленно, ступала с опаской. И все думала о муже.
Она все сильнее чувствовала себя виноватой перед Саввой. Если бы муж сейчас внезапно оказался перед ней, Матрена была бы готова на коленях просить у него прощения.
«А если поганые исстреляли Савву?» – мелькнула в сознании жуткая мысль. Может, он сейчас страдает от боли, мучается, что одинок и нет подле родного человека, который бы утешил, перевязал рану, накормил, да завидует тем израненным, подле которых находятся близкие. Матрене стало так невыносимо горько, что она внушила себе: подобного с Саввой не может произойти, ведь Господь уже наказал ее сверх меры.
И размечталась Матрена, как подойдет к Наугольной и непременно встретит какого-нибудь соседа, который обязательно справится, отчего она долго не приходила, и поведает, что Савва уже заждался ее, а затем укажет, где поискать мужа. Савва не подаст вида, что пообижен, примется расспрашивать об Олюшке, о ее хворях, но в его речах и в выражении лица нет-нет, а проскользнет недовольство. Чем ближе Матрена подходила к Наугольной, тем отчетливей до ее слуха доносились звуки осадных работ.
Ей даже показалось, что она подходит не к знакомой с детства городской стене, а к каменоломне, в которой находятся множество работников, непрерывно бьющих по каменьям тяжелыми молотами, – эти звуки заставляли Матрену тревожиться за судьбу мужа и его товарищей.