В проулке не было ни души. Лишь кривые ленты изгородей, подпертые дремотными сугробами, да промеж них в середине проулка протоптанная петляющая тропа. И это безлюдье, эта почти спокойная размеренная отрешенность от лютых человеческих шалостей показались Васильку такими диковинными, что он замер и с удивлением взирал на бывшую вокруг него пустоту. Ему даже на миг подумалось, что он попал из адского столпотворения в прежний и почти безмятежный мир, и тотчас захотелось биться головой о мерзлую землю, раздирать стывшими руками грудь, завыть протяжно.
– Татары в Москве! Татары! – донеслось до Василька. Навстречу ему бежал по проулку горожанин. Он тяжело дышал и так нервно дергал головой, что шапка слетела с него. Ветер вздыбил редкие белесые волосы.
– Что ты мелешь? – вырвалось у Василька, когда горожанин поравнялся с ним.
– На Маковице они! – горожанин показал на гору.
Свершилось то, о чем Василько предрекал еще в селе. В его сознании мелькнули отрешенное лицо Янки и темный, остро пахнущий земельной сыростью, пышущий хладом лаз. Василько побежал к Тайницкой стрельне.
Подле стрельни он увидел Пургаса. Пургас поспешал к подворью Тарокана, припадал на ногу и размахивал, как плетью, повисшей израненной рукой. Холопа обогнали кричавшие крестьяне. Среди них Василько узнал Микулку.
Микулка остановился, поднял лук и, почти не целясь, выстрелил в сторону стены. На прясле хозяйничали татары. Иные из них сыпали стрелами по бегущим крестьянам. Рядом с Васильком упал Евсейка, сын Дрона; он тут же вскочил, сделал несколько нетвердых шагов и опять завалился. На верхнем мосту стрельни часто и отчаянно забил вестовой колокол.
– Пропали! – закричал кто-то из крестьян. И словно в подтверждение правоты этого крика звон вестового колокола резко оборвался.
– Пургас! – окликнул Василько холопа.
Пургас покорно приблизился к Васильку. Улыбнулся виновато, будто просил прощения за то, что изранен, что татары овладели пряслом, что не выполнил господского наказа.
– Где Янка? – ощерившись, спросил Василько.
– На стене была.
– А сейчас где?
– Не ведаю.
– Что же ты? – опалился Василько и в сердцах дернул израненную руку Пургаса. Пургас вскрикнул, схватился за больную руку и протяжно застонал.
– Изранен я, – едва выдавил он, сморщившись так, что его лицо сделалось заметно меньше.
– Где хочешь, но найди мне Янку!
Пургас, как в старое и доброе время, покорно кивнул головой и, продолжая морщиться, тихо скуля, побежал к воротам подворья Тарокана.
За спиной Василька потряслась городская лестница. Татары, крича и помахивая саблями, спускались со стены и разбегались по обезлюдевшему пространству перед Тайницкой. Они уже облепили сторожевую избу и рвались в приземистую дверь, ведшую в подошвенный мост Тайницкой стрельни. Путь к спасению был перекрыт для Василька. Яркая, манившая звездочка меркла, густо-черная бездушная мгла обволакивала и давила со всех сторон.
Стрела вдарила Василька в грудь и, не пробив кольчугу, упала под ноги. От неожиданного толчка он присел.
– Вставай, господине! Татары близко! – раздался сверху голос Микулки, который стоял неподалеку и прицеливался для стрельбы.
– Пропали мы, Микулка! – прохрипел Василько. Он вспомнил убийство Волка и весь напрягся, решив, что отрок будет сейчас мстить за отца.
Микулка отпустил натянутую тетиву и посмотрел на застывшего Василька. В его взгляде Василько уловил нетерпеливое желание сразиться с татарами. Микулка будто не понимал, что участвует не в потешной веселой сече между робятами, после которой побитая сторона отряхнется, разомнется и разойдется по теплым избам.
– Бежим, господине! На подворье отсидимся! – уверенно и торопливо сказал он. Микулка помог Васильку подняться, и они устремились к уже закрывавшимся воротам подворья купца Тарокана.
Глава 80
В огне, смраде и дыме покидала жизнь красный Боровицкий холм. От преславного града осталось только пропитанное гарью и кровью пожарище. Те, кто растоптал, разграбил и пожег этот доселе крепнущий жизненный корень, не могли даже и помыслить, что на берегах Москвы-реки когда-нибудь возродится жизнь; не потому, что они были настолько злосердны и желали не только покорить, но и вовсе извести христиан, но потому, что больно опустошенным и растерзанным выглядел холм.
Зима медленно и неохотно заканчивала свой разбег. Уже первые весенние ветры, порывистые и тугие, прошли над землей, сдавили и очернили снега; уже первые стаи птиц, красивых и гордых в своем строгом и однотонном одеянии, прилетели с юга на родную землю. Увиденное удивляло и пугало их. Удивляли эти безжизненные, остро пахнущие пожарищем развалины на месте града, множество полуобъеденных трупов, ожиревшие и обнаглевшие звери и вороны. Удивлял и пугал согбенный и донельзя исхудавший человек в ветхом, прожженном кожухе, время от времени появлявшийся на городище и непременно обходивший его.
Уже несколько дней человек не посещал пепелища. Воронье и волки лениво доедали дармовую добычу, солнце светило по-весеннему ярко и весело, постепенно освобождая из матерых сугробов онемевших свидетелей Батыевого погрома. В нежной и чуть сладковатой воздушной прохладе все отчетливей и назойливей ощущался пресный дух тления. Но вдруг лазоревое небо стало хмуриться, задул ветер, набежали тучи – понесло снежное крошево.
Человек вышел из лесу, остановился, оперся на кривоватый посох, вскинул припухшие, в красных прожилках очи на истерзанный холм, коротко вскричал, рухнул на колени и, смотря на небеса, взмолился. Потом затих и сидел неподвижно, повесив головушку, до тех пор, пока падавшие белые хлопья не присыпали подошвы его сапог. Он поднялся и направился на пожарище.
И лютый зверь, и одичавшие собаки, бродившие на пепелище, не только не тронули его, но даже отходили прочь с его пути, испуская клокочущее рычание и поднимая шерсть дыбом.
Человек, не обращая внимания на зверей, шел не спеша. Он направлялся не прямо на Боровицкий холм, а огибал его подножие слева. Не доходя до ледяного покрова реки, застыл над почти полностью прикрытыми снегами остатками строения и, обнажив голову, смотрел то вниз, то на покосившиеся черно-серые колья, последки крепкого неперелазного тына.
Постояв немного, он, так и не надевая ветхой шапки, побрел в гору. Чем более он поднимался, тем чаще попадались ему человеческие кости, обглоданные и растасканные зверем по всему холму и предхолмью; иной раз и череп взглянет на него пустыми глазницами и двойным полукружьем почерневших зубов.
Там, где была проездная Наугольная стрельня, теперь горбатились высокие и причудливо изогнутые сугробы. Подле них разбросано множество костей. Вдруг показалась из-под примятого, ноздреватого снега чья-то рука в полуистлевшем одеянии. Против бывшей стрельни высилась гора черепов, на которую будто набросили тонкое снежное покрывало.
Издали эта пирамида казалась гладким шатром с чуть скошенным навершием, но вблизи она бугрилась множеством полуокружий. Это были черепа удалых защитников Москвы. Подле них человек остановился и поясные поклоны сотворил.
Затем его путь лежал вдоль пожженных, присыпанных снегом дворищ, обгорелых стволов деревьев с навсегда оголенными ветвями, мимо покрытых белым саваном пустырей. Он старался не сходить с протоптанной им когда-то и сейчас едва различимой тропы, зная, что, если сделает шаг в сторону, наступит на кости.
На Маковице, где в мирные времена высились красные терема именитых мужей, теперь ровное пространство, накрытое белым волнистым полотном, через которое местами проглядывались серые пятна. Здесь татары жгли своих воинов, побитых москвичами.
Человек, старательно обходя это место, принялся плеваться и гневно потрясать рукой. Будто с невидимым и кровным недругом бранился. Он вспомнил, что когда в первый раз прошел через еще кое-где дымившееся кострище, то провалился по колено в податливую темную и гадливую жижу. Воспоминания эти были так неприятны ему, что он остановился и затопал ногами, словно отряхивая с ног прах поганых.
Татары, разграбив престольный храм Рождества Иоанна Предтечи, зажгли его. То ли они делали свое премерзкое дело спешно и спустя рукава, то ли в морозное затишье огонь быстро утолил свою ненасытную утробу, но погорел только верх строения да придел; внутри же храма, на заснеженном полу разбросаны кости, куски мяса, обрывки тряпья, уголья и кучи животного кала; здесь же находились ожиревшие и одичавшие псы. Все это, вкупе с ободранными, закопченными стенами, на голой поверхности которых кое-где висели, покачиваясь и поскрипывая от малейшего дуновения ветра, иссеченные и обгоревшие образа, еще более подчеркивало ужас невиданного и неслыханного разорения.
Человек замахнулся посохом на собак, задравшихся из-за мрачно-бурого куска мяса, и те, недовольно рыча, лениво разошлись по углам. Он, прокашлявшись, обозрел еще раз растерзанный храм и негромко произнес: «Простите меня, люди добрые! Простите за грехи мои тяжкие! Простите, что с вами не ушел, а живу! Тяжко мне живется на белом свете, притужно мне видеть ваши обглоданные кости!»
Он взволнованно заходил по храму. Плечи его содрогались, хриплые и протяжные звуки вырывались из груди. Человек испугался своей слабости, машинально воззрел по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не видит и не слышит. Но зверям не было никакого дела до него. Человек прикрыл лицо ладонями и некое время стоял, вздрагивая и издавая приглушенные звуки.
Более всего этот человек бывал подле остатков Тайницкой стрельни, а вернее, на пепелище подворья купца Тарокана. Он по обыкновению садился на лежавшее неподалеку от бывших ворот бревно и водил посохом по снегу, изображая на нем какие-то замысловатые рисунки. В своем почерневшем кожухе, согнутый, истощенный, с резко выступавшими чертами лица, он издали походил на большую и больную птицу, уже не пытавшуюся взлететь от слабости и покорно ожидавшую неотвратимую погибель. Оттого в его одинокой и нелепой фигуре было что-то отталкивающе скорбное. Это был Василько.