– Как знаешь, – обиженно процедил Петрила.
Василько почерпнул ковшиком воды из кадки, испил и выплеснул остаток на камни. Камни зашипели и исторгли едва заметные кольца каленого пара.
– Любо мне, любо! – закричал как ужаленный Петрила и стал неистово хлестать себя веником.
Нахлеставшись, Петрила попросил оказать ему невеликую услугу:
– Ты бы велел рабе мне спинку потереть.
– Нечего тут засиживаться. Пошли обедать!
Обедали в горнице. Нажравшись и напившись, Петрила вытер усы и посмотрел на сидевшего через стол Василька продолжительно и строго, как бы призывая его к решительному разговору.
«Что зришь, как волк на ягня? Сказывай, зачем пожаловал? – Василько внутренне напрягся в ожидании речей гостя. – Не есть ли Петрила тот самый давно ожидаемый посланник великого князя? Если же он прибыл с худой вестью, то почему один, без приставов? Если явился с доброй, почему молчит другой день? Или потешиться надо мной захотел, либо прибыл с никчемной весточкой и молчит о ней, дабы поболее из меня себе приятности повыбить?» – терялся он в догадках.
– Худо живешь, Василько! – воскликнул значимо он и тут же брезгливо поморщился. – И это убогое селишко. Скажи кому во Владимире, не поверит. А отчего такое с тобой приключилось? Да великий князь твоего усердия не замечал, все норовил льстецам и прислужникам потакать, а добрых молодцев сторонился. Ему старая дружина милей. Потому во Владимире не осталось удалых да разумных мужей; разбежались они розно на все четыре стороны. Ну, это теперь великого князя забота, пусть сам о своей головушке мыслит. Нам же нужно крепко о себе попечалиться.
«Как повернул, князя поносит. Видно, наехал по своей воле. А если душою кривит? Если подослан моими недругами? Коли надеешься, что я буду потакать твоим крамольным речам, не дождешься!» – решил Василько.
– А есть на земле государи сильные, многовоевы и грозные, – вкрадчиво и с умилением рек далее Петрила. – Им нужны молодцы, охочие до крепкого боя.
Таких они примечают, кличут и в чести держат. Ходят те молодцы у них в аксамите, носят злато, владеют землями обширными, имеют челядь многочисленную. Такому государю и послужить не грех, а здесь, – Петрила пренебрежительно махнул рукой, – ты куны не обретешь, а только последнюю свободу потеряешь.
– Нужен я им больно. У тех государей своих молодцев как снега в поле.
– Был бы не нужен – не сидел бы я перед тобой, – Петрила лукаво ухмыльнулся. Василько был ошеломлен; он жил в своем селишке и не ведал, что о нем думают, что в его услугах нуждаются. Не с пустыми руками приехал Петрила. Василько пожалел, что не продал ему Янку. Ведь гость желает ему добра, а он скаредничает. Еще Василько ощущал нетерпение и бодрящее предвкушение, будто собирался в дальнюю, но сулящую небывалую удачу дорогу.
– Я пожаловал к тебе с зовом. Зовет тебя на службу сильный государь! – с надрывом возглаголил Петрила и далее зачастил доверительно: – Только уговор будет один: как станешь государю служить, обо мне не забудь. Где доброе слово о Петриле замолви, где портищами либо кунами одари; а пожалует тебе государь за службишку, так ты от того пожалования мне десятину. Помни, кто был о тебе печальник.
Петрила говорил так, будто не сомневался в согласии Василька послужить неведомому ему государю. У Василька же голова шла кругом, мысли роились, перебивая и заглушая друг друга: «Где тот государь сидит и как его величать? Когда нужно к нему на службу ехать? Если ехать, то как с селом быть: продавать или оставлять на Пургаса? И что же это за службишка такая?»
Хотя слова Петрилы открывали заманчивое и сытое будущее, он почувствовал нарастающее несогласие менять устоявшийся быт. Стало жаль и дворишко, и селишко, и именьице, а более всего себя: «Жил себе да поживал, и на тебе, бросай насиженное гнездо, скачи неведомо куда. Если бы из Владимира пришел зов, я бы и не сомневался; там друзья-сотоварищи, и княжьего слова не ослушаешься».
– А как того государя величать?
– Я тебе позднее поведаю. Все одно он тебе неведом, – слукавил Петрила.
– Даниил Галицкий или Ярослав? – все допытывался Василько.
– Стал бы я ради Ярослава и Даниила тебя с места срывать. То князья не князья, а так, один шум да писк. Нашего Юрия ничем не лучше.
– Не к Михаилу ли Черниговскому зовешь?
– Нет сейчас на Руси государя, достойного тебя и меня! – высокомерно и уверенно рек Петрила. – С нашими князьями большой свободы не обретешь. А грозу и силу государя, к которому ты зван, скоро многие познают.
Василько призадумался. Исчез первый будоражащий порыв, слова Петрилы стали вызывать обеспокоенность, в них чувствовалось что-то недосказанное, заманивающе-коварное.
– Не мучься понапрасну. Отъедем к государю завтра же. Весь свой век меня возносить будешь! – продолжал искушать Петрила.
– На кого я село оставлю?
– Село лучше продай, все одно пропадет.
– Отчего?
– Оттого! – раздраженно сказал Петрила. – Сидишь в своем медвежьем углу и не ведаешь, что творится на белом свете.
– Зачем пугаешь? Меня аж потрясло от твоих слов, – полушутя-полусерьезно признался Василько.
– Я тебя не пугаю, а наставляю на путь к славе и богатству.
– В какую сторонушку ехать надобно?
– За Оку…
– А сколько ден ехать?
– Дней… – призадумался Петрила – Да за двадцать ден доедем.
«Какой сильный государь сидит за Окой? – усиленно помышлял Василько. – Двадцать ден… Рязань?.. Нет, мы до Рязани ранее бы поспели. Болгары? Далече они, да и попленены. Тогда мордва, или половцы, или татары?! – пораженный этим внезапным открытием Василько едва не вскочил с места. – Кому еще за Окой в силе быть? Не половцам же; они меж собой никак не поладят, да и биты-перебиты. Неужто знают обо мне татары?»
– Не татары ли? – с трудом произнес Василько. Уже от одной мысли, что неведомые и страшные татары ведают о нем, становилось не по себе. Обнажались оскорбляющие, в дрожь бросающие чувства собственного ничтожества и уязвимости. На огромном снежном сонном и лесном пространстве, среди тысяч и тысяч суздальцев татары из своего далекого далека разглядели именно его.
– Может, и татары. Да тебе не все едино, у кого в злате купаться? А помыслы у них великие, – облизнулся Петрила. – Они хотят полонить и Рязань, и Киев, и Новгород, и Галич, и иные земли до самого последнего моря. А нам что с того: пусть полонят, лишь бы в наших сумах позванивало.
– И Суздальскую землю хотят полонить?
Молчание Петрилы показалось Васильку зловещим. Он почувствовал, как нервный озноб пробежал по спине.
– О Суздальской земле не ведаю, а Рязанской точно пусту быть! Скучать тебе на службишке не придется, но и милость познаешь великую, – заверил Петрила.
Василько поднялся из-за стола и, скрестив руки на груди, зашагал по горнице. Петрила не сводил с него настороженно-вопросительного взгляда.
– А если не совладают татары с рязанцами?
– Такого быть не должно. Стоят татары подле рязанских рубежей и ратным духом злопыхают. Им уже вся степь покорилась.
Василько опять сел за стол, взял с блюда пирог и стал есть. Он был не голоден, но желал хоть на миг отвлечься от соблазнительных и тревожных речей Петрилы.
Его звали служить люди, которых он никогда не видывал, норов которых был загадочен, но о которых он так наслышан, что одно упоминание о них невольно заставляло настораживаться.
– Сидение твое добром не кончится! Покажи же удаль молодецкую, разомни резвы ноженьки. Соглашайся же! – продолжал настаивать Петрила.
– Негоже родную землю забывать! – веско рек Василько. Он не столько хотел донести до сознания Петрилы эту истину, сколько сам желал окончательно утвердиться в ней.
Петрила засмеялся дребезжащим и недобрым смехом.
– Что дала тебе твоя земля? На твоей земле куны не растут. Ты за нее с кем только ни бился и получил за свои труды бесчестие. Сидишь в сельце и дрожишь как осиновый лист. Помысли же о себе: один раз на белом свете живешь. Я зову тебя к великому и сильному государю, который даст тебе сотню, а может, и тысячу ратников. Будут у тебя честь и слава; тот же великий князь владимирский будет ползать у твоих ног! А ты такие речи глаголешь, о земле печалишься, как смерд вонючий. Я так мыслю, где в силе мы, там и земля наша.
– А отцов и дедов обычаи забыть? Что тогда обо мне люди скажут? Верно, нелестное скажут, осудят.
– Да отцы нашей славе радоваться будут! Какой родитель не возрадуется от удачи своего чада? А о том, что смерды о нас скажут, я знать не хочу. Как буду я в силе, приумолкнут злые языки.
– Как же мы уживемся среди татар? – не унимался Василько. – У них и повадки, и обычаи, и вера другая. Без людишек наших, без веры, без окоема, лесов и рек как прожить можно?
– Будет тебе много сел! – в сердцах вскричал Петрила. – И леса будут, и веру твою никто не отнимет (они к иноверцам терпимы), все будет, только служи честно и грозно.
– Кем же я буду тогда: суздальцем или татарином?
– Какая тебе охота суздальцем быть? Через месяц от того Суздаля, может быть, одни головешки останутся, – проговорился Петрила. – Ты же разумен, Василько! Потому и боялись тебя во Владимире. Боятся не столько сильного, сколько умного. Потому и подвели тебя под княжий гнев. Ты думаешь в селе отсидеться? Как бы не так. Подзабудут тебя твои владимирские доброхоты – встречай незваных гостей. Перед тобой сейчас две дороги: одна – по своей воле к татарам, другая – в изгнание либо соседи сожрут с потрохами и не подавятся. А ты все о земле печалишься, обычаи тебе дороги, холопы да смерды любы… Да те же смерды, видя твою слабость, будут изгаляться над тобой, тот же Савелий не только на порог, но и за версту тебя к своему починку не подпустит!
Петрила говорил увлеченно, словно думал о том не один раз и, найдя истину, крепко в ней утвердился; иногда повышал голос, придавая своим словам настойчивость и убежденность.
Будто гладко глаголил он, но чем более убеждал, тем сильнее Василько чувствовал несогласие и возмущение. Было в речах гостя что-то ненужное, мелочное, уже слышанное и отвергаемое. Думалось, что покусился Петрила на стержень, на котором родная земля держится; казалось, что поносит он не только князей и матушку-землю, но и Христа, Богородицу, предков, всех христиан и добро, что с таким трудом приживалось в мире.