Васильку было нелегко осилить пытливый взгляд Петрилы, так и тянуло отвести глаза. Но он сдержался. В очах Петрилы плясали желтоватые блестки; то ли от свечей такое играние учинилось, то ли сидел в них хитрый и наглый бес.
– Не нужны мне твои посулы! Не поеду я к твоему поганому государю! А тебе, Петрила, путь чист! – молвил Василько, чеканя каждое слово. Он облегченно вздохнул, оттого что осилил казавшееся дьявольским искушение. Петрила же был ненавистен ему; и обычаи его мнились похабными, и лик его казался мерзостным, и дух он источал донельзя тяжкий.
Петрила сидел как болван. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только потух в очах бесовский свет. Наконец он не выдержал, покачал головой и рассмеялся. Смех его показался Васильку зловещим.
– Еще увидимся, – пригрозил он напоследок.
Уже давно отъехал донельзя беспокойный гость – Василько, как ни старался, не мог обрести душевного равновесия. Он спустился во двор. Тявкнул лежавший у ворот пес. Над головой закружилось в редком хороводе каркающее воронье. Либо вещали скорую перемену, либо кликали неслыханную беду. Кто его знает? Только неуютно и одиноко почувствовал себя Василько на белом свете.
Глава 8
Который день Карп пребывал на господском подворье. По воле Василька крестьяне валили лес, возили его на господский холм, метали покосившийся тын, тынили новый.
Карп просыпался затемно, поеживался, почесывался, творил зевоту, пил квас, ел хлеб, облачался в драный на локте овчинный кожух, нахлобучивал на голову шапку и вон со двора.
На востоке уже серел небосвод. Тускнеющие звезды молча расставались друг с другом до следующей ночи. Снег зло и назойливо поскрипывал под ногами. Редкие звуки, будь то воротный скрип, людской говор, хриплое петушиное пение, отчетливы и навязчивы. Дорога взбирается на гору, впереди растет и надвигается двор Василька. Казался он Карпу великаном, еще не пробудившимся от глубокой спячки, источал силу, грозу и достаток.
У господских ворот уже толпились крестьяне. Ждали старосту Дрона; переминались с ноги на ногу, размахивали руками и били себя по бедрам – ветрено и студено на горе, – чинили промеж себя гожие и иные речи. Сегодня крестьяне говорили о смерти ключника Анфима. Преставился старец третьего дня, ночью: вечером лег на бочок, а утром нашли его уже холодным. Дивились крестьяне, что как-то наспех, без должного почтения, снесли со двора ключника: даже кости его земле не предали – покоятся они в дубовой колоде на церковном дворе, ждут красной весны; вполголоса осуждали Василька, не пожелавшего проститься с Анфимом.
Завидев приближающегося старосту Дрона, крестьяне замолкли, почтительно расступились перед ним. Дрон небрежным кивком ответил на их разнобойные приветствия; у ворот остановился, озабоченно осмотрел собравшихся, нахмурился, увидев Карпа, и несколько раз негромко, но настойчиво постучал в ворота. Заспанный Павша отворил ворота – крестьяне потянулись за старостой на задний двор. Там навалено снега на девять пядей. Снег лежал мягким волнистым покрывалом; только узкие и кривые тропы портили его нежную гладь; и петляли они, скрещивались, заманчиво разбегались в разные стороны.
На дальнем, самом глухом конце двора, там, где господский холм нависал над кручей и тын валился, как пьяный, чернели и топорщились свезенные лесины. Вконец они порушили здесь снежное царство, придавили своей мерзлой громадой. Снег подле них усеян щепой, истоптан людьми в вязкое посеревшее крошево. Пахло бодрящим и чуть горьковатым хвойным духом.
Карп заготавливал лесины для тына: укорачивал, ошкуривал и заострял, да на господские хоромы поглядывал. Он знал, что в них яств и пития – в изобилии, и можно где уговорами, а где и лукавством ковригу добыть, или пирог с кашей, либо еще что-нибудь сытное, пахучее и мягкое, слюнное истечение вызывающее, живот раздражающее, взор вдохновляющее.
Карп задумал сегодня непременно проникнуть в господские хоромы. Может, оттого, что мысли его на стороне вились, а может, потому, что поленился он наточить лезвие топора, работа не ладилась. Бил Карп топором по древу – летело во все стороны ледяное крошево и норовило кольнуть в лицо, в самое око. К полудню Карп выбился из сил: в руках ломота, в пояснице боль. Карп бросил в сердцах топор и сел на бревнышко.
Солнце так разыгралось, что Карп даже почувствовал его тепло. Размечтался, как по весне подсохнет земля, а он ту землю будет пахать и жито сеять. Тотчас представились ему пашня, молодая зеленеющая трава, оживающий лес, и Карп явственно ощутил веселящий дух земельной сырости.
– Ты зачем топор повыбросил? – раздался над головой голос старосты Дрона. Карп поднял голову и не то что обомлел, а слегка растерялся. Дрон возвышался над ним, тяжелый взгляд побелевших очей старосты упрекал и унижал. Карпу стало совсем не по себе, потому что Дрон объявился нечаянно, потому что стих стук топоров и крестьяне согласно оборотились на него. Он поспешно поднялся.
– Почто предаешься лени? Или господское слово тебе не указ? – спросил Дрон.
Карп не любил и боялся Дрона за то, что крестьяне почитают старосту, а над ним посмеиваются, что Дрон тучен, а он перебивается с хлеба на квас, что осенью просил у старосты жита в долг, а тот не дал, что дважды бил его Дрон смертным боем.
Карп мал и тщедушен – Дрон собою велик и широк; Карп остронос и сухощав, и бородка у него мелким клинышком, у Дрона харя округла и мясиста, а борода густа, широка и с проседью.
Не сдержался Карп. Старые обиды и новые досады захлестнули страх перед могучими кулаками Дрона.
– Других тяжкими работами томишь, а сам топора в руки не взял! О господском наказе радеешь, а сам вместе с сыном свез на свой двор лес Василька! – запальчиво выкрикнул он.
Дрон сердито засопел, пригнулся и сжал кулаки.
– Вы что молчите? Нечто не видите лукавство Дрона? – обратился Карп к крестьянам. Дрон, испустив утробный звук, ударил хулителя. Карп, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Пока он поднимался, вытирал выступившие слезы, сплевывал сочившуюся из десны кровь, приглушенно материл обидчика, вновь застучали топоры. Дрон отошел к тыну и, водя рукой, что-то наказывал крестьянам. Обидевшись и обозлившись не только на старосту, но и на крестьян, на Василька, на весь белый свет, Карп решил более не работать.
– Погоди, проткну я тебе толстое пузо! – пригрозил он старосте и направился к хоромам. Как ни хотелось ему держать себя так, чтобы и в походке, и в осанке чувствовались бы неуступчивость и вера в скорое возмездие, но ноги спешно несли его прочь, а слух неосознанно ловил шум ожидаемой погони.
Только на переднем дворе Карп перевел дух. Подле хором он увидел Аглаю. Женка выглядела озабоченной: подбоченилась, морщинистую шею вытянула, взгляд блуждающий, ястребиный. Карп подошел к Аглае и, выдавив заискивающую улыбку, спросил:
– Высматриваешь кого?
– А ты что здесь потерял? – раздраженно буркнула Аглая.
Карп оробел. «Вот жердина плоская, вся в прорехах, а туда же, возносится. Я тоже хорош: нечто можно с такой кикиморой любезничать. Не пора ли уносить ноги со двора?»
– Куда он только подевался, бесстыжий? – молвила Аглая.
– Кого высматриваешь?
– Беса своего… Павшу!
– Загулял? – Карп глупо оскалился.
– Что ты мелешь? – возмутилась Аглая. – Почто напраслину речешь? Да будет тебе ведомо, что мой Павша не только блудничать, но и зреть на распутных девок не может!
«А на твоего Павшу никто и не позарится», – подумал Карп. Его так и подмывало подзадорить, завести Аглаю; уже озорной блеск мелькнул в очах Карпа, но тут же погас, ибо слыла Аглая женкой необузданной, скорой на оплеухи, тычки и многие поносные брани.
– Верно болтают, что Пургас с ключом ходит? – спросил Карп о том, что, по его разумению, не должно удручать женку.
Аглая будто и не слышала его слов. Она все водила глазами по сторонам, выставив покляпый красный нос. «Пропадите вы все пропадом!» – совсем было отчаялся Карп. Он уже собирался покинуть двор, как Аглая заговорила.
Изъяснялась она поначалу нехотя, словно сомневалась, стоит ли доверяться худому и болтливому Карпу, но, видимо, так много обид накопилось на душе, что женка не выдержала, и слова посыпались из нее, как грибы из дырявого лукошка:
– Тому Пургасу я бы худую овцу пасти не доверила! Вместо него царствует на дворе Янка, женка беспутная! Чтобы того, кто привез ее на гору, черти молотили без передыха три дня и три ночи!
Карп машинально вобрал голову в плечи: это он привез Янку.
– Без году неделя на подворье живет, а уже с ключом ходит! Где такое видано?.. Где?
Аглая повернулась к хоромам и потянулась так, что короткий кожух ее задрался, обнажив прореху на сорочке.
– Может, блуд творит с господином? – робко предположил Карп. Он попятился от Аглаи, опасаясь, как бы разошедшаяся, размахивающая руками женка в сердцах не ударила его.
– Бес его знает, с кем она блуд творит. Может, с господином, может, и с Пургасом?
Карп сокрушенно покачал головой. Его лицо выражало осуждение и удивление, но в душе он был несказанно рад, полагая, что, если Янка ходит с ключом, ему непременно быть сегодня сытым, а то и хмельным. Более внимать речам Аглаи не хотелось, ноги несли Карпа в хоромы.
Аглая уже и до Василька добралась:
– Нечто такой господин должен быть? Сидит в горнице и мед лакает, а как напьется, так давай вопить на весь двор (чудится ему какой-то упокойник) или разоденется, влезет на коня и давай скакать по снегам! Одной Янки ему мало, так он еще женку Савелия к себе на постелю кладет! А до пития и естьбы до чего охоч стал – с утра до ночи только ест и пьет! Как его от такого ненасытного обжорства не разнесло?
Карп все пятился и пятился прочь от Аглаи, слова которой услаждали любопытство, но сеяли в душе немалый страх. А ну как Василько услышит ее поносные речи; а ну как выскочит, как очи-то повыпучит… Тогда и Аглае быть битой, и ему не поздоровится.
– У других крестьян господа именитые, добрые, а у нас… тьфу!