«Чем же я помешал татарам? Чем обидел их?» – спрашивал себя Воробей и не находил ответа. Жил себе тихо в лесной пустоши, и вот на тебе, как гром с ясного неба, объявились неведомые и злые племена. Он многого ранее боялся: князей, их дружин, мора, холодов, но о татарах и подумать не мог. Ему сейчас казалось, что они пришли издалека для того, чтобы именно ему учинить зло, разорить именно его земли, попленить его людей.
Он направился на женскую половину, которая находилась наверху хором. Поднимаясь по лестнице, Воробей подумал, что как-то трудно дается ему подъем – даже посох сделался тяжелым, и эта лишняя тяжесть печалила и раздражала. Наконец последняя ступень, еще усилие, и он наверху, на ровной дощатой площадке перед дверью.
Как будто беспричинно его осенило одно открытие. Прожитая жизнь напоминала подъем по только что преодоленной лестнице. Чем выше поднимаешься, тем труднее дается следующий шаг, и впереди дверь – неизбежные врата, за которыми то ли рай, то ли вечные муки, то ли бездонная пустота.
Он замотал головой, пытаясь избавиться от скорбных дум. Нет, он не Мирослав, покорно голову под татарские сабли подставлять не намерен; он всех обманет, всех переживет.
Воробей бодро взошел на лестничную площадку и потянул пухлую руку к дверному кольцу. Но здесь дверь распахнулась и, едва не задев его лицо, ударила по руке. Это произошло так неожиданно, что Воробей вздрогнул и попятился. Он стал терять равновесие, но в последний миг ухватился о выступ стены.
В дверях он увидел женку. Они некоторое время смотрели друг на друга. Вначале Воробью показалось, что перед ним стоит старуха. На ней темный повой и мрачная сорочка, она сгорбилась и наклонила голову. Нужно было ту женку проучить, чтобы не смущала. Он хотел дать волю гневу, но остерегся: как бы та старуха не была боярыней, навестившей его жену.
Здесь огоньки светильников заколебались, и вместе с ними заплясал и расширился исторгаемый ими желтоватый свет. Его трепетное сияние коснулось лика женки – Воробей увидел, что перед ним стоит не старуха, а Янка. Он заметил, что она после отъезда Мирослава на брань исхудала, помрачнела, и в ее очах застыла боль сердечная.
Янка слегка поклонилась и отошла в сторону, освободив дверной проем. «Бесстыдница! – зло подумал Воробей. – Печаль свою не скрывает, ходит кручинная! Будто Мирослав ей муж, будто не раба она». Он покраснел и, обнажив редкие и черные передние зубы, возопил:
– Что стоишь, блудница! Почему беспричинно бродишь по хоромам? Почто дерзко зришь?
Он поднял посох, который заколебался вместе с его трясущейся рукой, и ударил им по плечу Янки. Он бил и бил посохом по плечам, голове и рукам Янки, распаляясь с каждым ударом все больше, выкрикивая брань, будто желал утвердить себя в состоянии неисчерпаемого гнева. Янка подалась от двери в глубь горницы, из которой выходила, но и там ее доставал длинный посох. Тогда она сжалась, наклонила голову и закрылась руками.
– О сыне печалишься! – нервно и мстительно неистовал Воробей. – Женой его захотела быть!.. Блудница! Потаскуха!
На шум сбежались дворовые и, как на забаву, смотрели на сжавшуюся Янку; радовались, что не на них сорвал досаду господин, что потешились. Но они изумились и напугались, когда Янка, резко выпрямившись и поймав посох рукой, вскричала:
– Зачем меня бьешь? Я не твоя раба, а Василька.
Воробей вырвал посох из рук Янки, вновь замахнулся им на рабу и… к изумлению дворни, опустил посох. Он ощутил такую истому, что немедленно пожелал лечь.
– В подклет эту суку! – едва смог вымолвить Воробей.
Встречные слова Янки сейчас вспоминались Воробью. Его напугал нечаянный приход Василька на княжий двор, особенно как дерзко вел себя перед князем его заклятый недруг и то, что Филипп остался с Васильком наедине. Воробью уже успели донести: беседовали Филипп и Василько долго и тихо. Неужто простили Василька? Ведь даже за свои дерзкие глаголы он наказан не был.
Эх, татары, будь они неладны! Все перемешали, все перевернули, не поймешь, какому Богу кланяться, кто силен, а кто слаб, от кого беды ждать.
Что прибил он сегодня Янку за дерзость, нет в том его вины, но то, что раба Василька живет на его подворье, подлежит суду. Кликнет Василько на торгу закличь, быть тогда княжьему суду, многим докукам и большому протору. Верно, дьявол захотел ему досадить и наслал эту беспутницу Янку. Не будь ее, не попал бы Мирослав в Коломну, просидел у Василька в подклете недобрый час.
А с Филиппом у Воробья мир худой, косо посматривает воевода на вольницу нарочитого туземного боярина. А чем такое нелюбье кончается, Воробей знал, о злой судьбишке боярина Кучки наслышан с юных лет.
Нужно от Янки избавляться: проку от нее мало – одни беды и досады. Воробей оживился, заворочался, было подступившую дремоту как рукой сняло. Он всегда, размышляя о продаже ли, купле ли, испытывал нетерпеливый зуд. Он умел и желал ловчить, изворачиваться, лукавить прибытка ради.
«Ноне времена недобрые, – размышлял Воробей, – доспех пригожий, порты теплые, брашна, дрова – вот что в цене, а девки и женки – нет. Может, какой добрый человек купит Янку? За пять гривен, задаром, отдам беспутницу».
Воробей решил завтра поискать купца и успокоился. Вспомнил о сыне: «Коли вернется Мирослав и спросит о Янке, скажу, что утекла со двора».
Янка в эту же ночь тоже долго не могла уснуть. Она лежала в темном и холодном, пропахшем мышиным пометом и сушеными травами подклете, куталась в овчину и плакала. То был не скорый, шумный плач, после которого очищается душа и забытье норовит опустить набухшие веки; то был плач отчаяния, приглушенный и продолжительный, не приносящий облегчения, но обнажавший обреченность и одиночество. Ей было стыдно перед Васильком, жаль сгинувшего Мирослава, но более всего ей было больно за свою поломанную жизнь.
Еще до женитьбы она мечтала о добром и сильном муже, за спиной которого жизнь потекла бы спокойно, счастливо и на обширном семейном дворе ее слово было бы первым, а ее дети никогда бы не познали голодного и ненастного детства, которое познала она.
Янка не раз спрашивала себя, откуда у нее, взрослевшей в курной и худой избе, редко видевшей сильных и сытых людей, такие горделивые помыслы. И находила ответ, разве что вспоминая осторожные намеки матери, в каком-то ноющем и будоражащем желании, в холодности отца, в тех ссорах между родителями, когда отец, срамя мать, упоминал о неизвестном муже и тыкал пальцем в ее сторону. Она смутно догадывалась, что отличается от братьев и сестер не только внешне, не только потому, что мать больше других детей ласкала ее, но и своей странной уверенностью, что рождена не для сирого существования.
Замужество оскорбляло ее. Она была огорчена не тем, что Заяц ленив и нелеп, а тем, что постепенно убеждалась: муж просто недостоин ее. И когда объявился Мирослав, Янка кинулась к нему с верой, что сбывается преизмечтанное – ей казалось, что она любила его. Счастье мнилось близким, осталось только проявить изворотливость, женское лукавство, приворожить крепко-накрепко молодца… Но случилось такое, о чем Янка даже и помыслить не могла.
Разбитой и опустошенной ее привезли на подворье Василька. Она осознала посрамление своих преизмечтанных желаний и покорилась злой судьбе. Иначе, думалось, что люди посрамят вконец, погубят. Но в душе будто само по себе зарождалось противление всему, что толкало ее на рабское дно.
Когда на братчине объявился Мирослав, Янка не столько подивилась, сколько испугалась. Все в ней противилось тому, что произошло в приделе. Ей, живущей для того, чтобы даровать жизнь, было страшно видеть этот противоестественный жизни разгул дикости, в котором так быстро и зверски норовили погубить то, что рождается в муках, что трудно вскормить, выпестовать и поставить на ноги.
Она ведь старалась забыть Мирослава. В памяти ее остались лишь светлые мгновения да обида, оттого что поигрался с нею боярский сынок да бросил, как приевшееся, докучливое, ставшее ненужным. У нее на уме был Василько. Она желала попригоже преподнести себя всеми поступками, словами и жестами. Но только сейчас, лежа в студеном подклете, Янка призналась себе, что после братчины покорилась Васильку не потому что он был ей мил, а потому что он победил Мирослава.
Тогда ей казалось, что она сделала свой выбор, но спокойствия не было; что-то сидевшее в ней, настырное и подгонявшее, напоминало, что Василько прост и слаб, и потому непременно и себе шею сломает, и, что горше, будущих ее детей пустит по миру. Янка пыталась сопротивляться этому крепко сидевшему в ней и вечно напоминавшему о себе ненасытному зверьку, но он был упрям.
Наезд Воробья еще более приоткрыл для нее слабость Василька. Сопротивляться сидевшему в ней зверьку более не было сил; он все нашептывал ей, что у Мирослава она заживет вольготно, через год-другой станет государыней обширных земель, что свобода Василька призрачна. «Смотри, – нашептывал он, – Мирослав не попрекал ни замужеством, ни твоим положением, а Василько бил и срамил тебя, да еще намекал, что ты не ровня ему. Не верь, что он осчастливит тебя».
Подсыпав чернецу, Пургасу и Карпу сонного зелья, задобрив Аглаю, Янка побежала вместе с Мирославом и его людьми в Воробьево.
Иногда ей казалось: сидевший в ней ненасытный зверек есть дьявольское наваждение, когда-нибудь погубящее ее. Но даже теперь, в холодной клети, его голос настойчиво звучал из душевных глубин и просил не сокрушаться, утешал, что судьбишка ее все едино предрешена и от нее лишь требуется послушание ему.
«Не печалься о своей тяжкой доле, не тужи о Мирославе, не вспоминай Василька, которому ох как нелегко придется на белом свете, – нашептывал он. – Будут у тебя мужи сильнее и славнее этих молодцев».
Глава 42
В первую ночь осадного сидения приснился Васильку сон.
Приснилось, что мать умерла не прошлой осенью, а только что. Но на дворе почему-то летний день и о татарах никто и не слыхивал.
Ночью прошел проливной дождь, затяжной и теплый, воздух пропитан влагой, небо затяну