– Звали? – спросил Василько, желая скрыть смущение.
– Никому мы не нужны, – ответил Пургас, и в его голосе Василько уловил сожаление. Он недоверчиво посмотрел на холопа. Пургас простодушно улыбнулся.
– Что скалишься? На Заречье смотри, а то татар прозеваешь! – раздраженно приказал Василько и вышел на стену.
На стене ему показалось гораздо теплее, чем в стрельне. С земли тянул дымок от костров, и Василько чувствовал их согревающее дыхание. Захотелось спуститься со стены и, устроившись подле огня, поочередно отогревать грудь, спину, бока, ноги.
Но он стал смотреть в ров, искал на его дне Волка. Опасался увидеть среди снега чернеющее скрюченное тело, но в то же время было даже страшно подумать, что он может не заметить следа своего душегубства.
«Где же Волк? – размышлял он, пристально вглядываясь в ров. – Ведь должен же он лежать. А если ожил? Недаром не любили и боялись его матери. А ну как бродит Волк по лесу да ждет темной ночи, дабы предстать передо мной? Дернул же меня сатана поколоть Волка. Господи, спаси и помилуй!»
Сколько Василько ни смотрел вниз, Волка во рву не увидел. От напряжения зарябило в очах. Василько протер глаза, осмотрелся и только теперь заметил на мосту свежий, еще нетронутый слой снега. «Его снежком присыпало. Снега много навалило под утро. Верно, кто-то на небесах радеет за меня. Иначе и быть не должно: нет моей вины в смерти Волка. Крестьянин сам свару затеял и был наказан за дерзость. О том на небеси знают и потому мне потворствуют», – решил Василько и почти успокоился.
Он еще раз подивился тому, как переменился Волк: до осады – послушен и робок, а в Москве – криклив и заносчив, и подумал, что впредь с крестьянами нужно вести себя осмотрительно.
Размышления Василька были прерваны крестным ходом. Он увидел, что из Водяной стрельни вышли люди. Число их все увеличивалось, вскоре они полностью заполонили мост и потянулись в сторону Тайницкой. А чрево Водяной все рождало новые и новые толпы, узкий проход на стене превращал их в плотную и пеструю ленту, повторяющую изгибы стены.
Впереди крестного хода шел чернец Федор, держа на вытянутых руках икону в позолоченном окладе и всем своим видом показывая важность и неповторимость происходившего. Он виделся сейчас Васильку напыщенным и заносчивым, захотелось вырвать из рук чернеца икону и вдарить ею по его раскрасневшемуся лицу. За Федором шел посельский дьячок, который размахивал кадилом и громогласно пел. Легкий дымок курился из кадила, поднимался, расплывался, сворачивался в колечки и растворялся. Еще увидел Василько священника – высокого, дородного, в тяжелом золоченом одеянии, державшего в приподнятой руке литой крест. Поверх христиан – пестрые хоругви, стяги.
– Идут! – пронзительно прокричал кто-то подле него. Мимо пробежали, тяжело громыхая ногами, в сторону хода трое крестьян. Они были простоволосы и так увлечены и взволнованы, что почестей Васильку не оказали, и один из них даже толкнул его. «Погодите, пройдет ход!..» – разозлился Василько.
Он вышел на лестницу и уже почти спустился со стены, как увидел, что навстречу ему поднимается воевода. От тяжести облаченного в брони тела Филиппа, а также от людей, сопровождавших воеводу, лестница сильно прогибалась и громко скрипела. Василько прижался к стене, к которой была прикреплена лестница, освобождая воеводе проход. Филипп молча прошел мимо, Василько уловил только легкое движение воздуха, поколебленного могучим телом воеводы. Вслед за воеводой и его малой дружиной на стену поднимались бояре. Многие из них были в бронях и тяжки собой, но лестница не издавала под ними скрип, а только слегка пошатывалась; и смотрелись бояре мельче, не было у них ни той осанки, ни уверенного спокойствия, которые проглядывались у воеводы. Они прошли мимо Василька, как бы не замечая его, лишь Воробей злорадно ухмыльнулся.
Никто не наказывал Васильку следовать за сильными, но он покорно стал подниматься вслед; сделал несколько шагов и уперся в чью-то спину. Два человеческих потока: один многолюдный и торжественный, другой небольшой, тяжелый и озабоченный – встретились и остановились на среднем мосту стрельни.
Из-за этой заминки Васильку пришлось делать то, что так не хотелось делать. Он тоскливо стоял на лестнице, смотрел в боярские спины и повторял за ними все движения: снял шапку, крестился и кланялся. За его спиной, на лестнице, никого, а на земле кучковались крестьяне и другие осажденные. Наблюдали, как Василько стоит в хвосте, и, видимо, переговаривались, отмечая его плюгавство и худородность.
Василько покраснел, сжался и с ненавистью смотрел на стоявшего впереди боярина в собольей шапке и крытой золотистой парчой шубе.
Наконец наверху зашевелились, кто-то нетерпеливо спросил: «Пошли, что ли?» Заколебались плечи бояр, опять заскрипела лестница – Василько последним поднялся на свое прясло.
Он думал, что Филипп пожелает возглавить крестной ход. Но воевода остался на стене. Это встревожило и озадачило Василька.
Филипп остановился на том же самом месте, где Васильком был заколот Волк, и посматривал на Заречье. Ветер трепал его алую вотолу и теребил бороду; на лице воеводы ни гнева, ни упрека. Одни бояре перешептывались и искоса посматривали на Василька, другие смотрели в ров. Воробей аж на цыпочки встал, казалось, вот-вот он сорвется и полетит со стены вниз головой.
Воевода обернулся и рассеянно посмотрел на обступивших его людей, будто искал кого-то. Василько поспешил спрятаться за спину боярина, на которого он с ненавистью смотрел на лестнице. Боярин сделал шаг в сторону, и здесь Василько обнаружил, что все смотрят в его сторону, а воевода подзывает его своим толстым пальцем. «Что им от меня нужно? На кой ляд сдалась мне эта Москва?» – тоскливо подумал он.
– Нечто не видишь, что тебя воевода зовет? Иди! – прошипел ему на ухо ненавистный боярин. Василько приблизился к Филиппу, встал в двух шагах от воеводы.
– Молви! – сказал Филипп.
«Что молвить-то?» – подумал Василько, растерянно водя головой. Он только раскрыл рот, чтобы сказать первые пришедшие на ум слова, и тут же замер, увидев, что Филипп смотрит на Воробья. Воробей стоял, заложив руки за спину, и выжидающе молчал, как бы давая понять и вольной позой, и своим молчанием, что будет говорить не с поспешной угодливостью, а так, как приучен, или распалялся Воробей, разжигал в душе гнев и ждал, когда тот гнев придаст ему больше решимости. Вот он покраснел, нервно задергал губами – Васильку показалось, что не закрытые шапкой седые волосы боярина вздыбились.
– А ведомо ли тебе, воевода, какие злые дела творит Васька? – вскричал Воробей так сердито, будто не воеводе говорил, а своему обельному холопу. И его тон, более чем слова, напугал Василька. – Не иначе, как татарам доброхотствует! Да он куплен татарами еще прошлым летом! – распалялся Воробей, показывая рукой на грудь Василька. – Посмотри, надежа-воевода, какие пакости содеял в Москве Васька: костры палит великие, помышляя стены поджечь, князю не радеет, стены не укрепляет, а ходит по граду, словно медведь-шатун, да смотрит, где бы меду и пива испить.
Василько хотел перебить Воробья и поведать всем, что боярин – его недруг и потому творит лжу, но от волнения не мог вымолвить и слова. С подергивающихся, непослушных губ срывались только приглушенные неясные звуки, тотчас заглушаемые злобными наветами Воробья. Лишь когда Воробей поведал о поколотом Васильком крестьянине Волке, он выкрикнул:
– Не было этого! Наговоры!
Воробей не дал Васильку более молвить слово:
– Крамолу пресечь надобно, показнить Ваську! А то идет по Москве слух: Васька татарам град передать замыслил, – Воробей перешел на хрип; казалось, его напрягшиеся и резко обозначившиеся на дряблой шее жилы сейчас лопнут и Воробей истечет кровью и задохнется в злобе. Он кашлянул раз-другой, перевел дыхание и уже совсем мирно добавил: – Послушай, надежа-воевода, силу московскую! Мы худого совета не дадим. А если ослушаешься, Бог тебе судья!
«Зачем он хочет погубить меня? Ведь я же не стал убивать его сына», – изумленно думал Василько. И тут, словно для того, чтобы вконец смутить его, бояре дружно принялись поддакивать Воробью:
– Воистину доброхотствует Василько татарам!.. Верно Воробей речет, любы нам его речи!.. Казнить Василька нужно! Пусть другим будет неповадно пьянствовать! Акиндина да Гаврилу за малую вину казни предали, а перед Васькой распинаемся!.. Гуляет да бражничает только!
«За что вы меня так? Чем же я обидел вас?» – спрашивал бояр ошалевший взгляд Василька. Как ему сейчас хотелось услышать утешение, увидеть хоть на одном лице сострадание. Он бы тогда немного успокоился и поведал, какие помыслы правят сейчас Воробьем. Но немилосердны бояре, а молодшие дружинники воеводы равнодушны; и ведь не подумают молодцы, что их вот так же могут очернить без вины; и воевода смотрит исподлобья.
Филипп размышлял, как ему быть. Слова Воробья не были для него новы: через Анания он ведал каждый шаг Василька. Он не знал лишь об убиении Волка, но сейчас не время печаловаться о смерде. Филиппа пугало дружное и настойчивое требование бояр. Он оказался перед выбором, кого предпочесть: либо Василька – пившего, одичавшего, но все же в ратном деле искусного, либо нарочитых бояр – людных, конных и оружных. Подумав немного, он решил, что ныне не тянет Василько против сильных и славных.
– Быть по-вашему, – согласился Филипп. – Сам вижу, что не больно печалуется о граде Василько.
– Нет! – вскричал Василько и с размаху ударил Воробья. Ябедник деревянным кубарем рухнул на мост. Отпрянул побледневший Филипп, негодующий ропот пробежал по пряслу. Василько потянулся к мечу, но здесь что-то тяжелое и громоздкое обрушилось ему на голову.
Враз все поплыло и закружилось: лица бояр, выступающая над мостом стена, затянутое серыми завивающимися облаками небо. Голоса и звуки ожидавшего осаду града слились в назойливое посвистывание в ушах. И сквозь этот свист и разливающуюся по телу тошнотворную слабость Василько ощутил громкие и частые удары сердца. То, что с ним сейчас делали люди, более не занимало Василька. Они заламывали ему руки за спину, перевязывали запястья крепкими путами, волокли со стены на землю, бросили в сани и повезли на Маковицу. Они лишь мешали ему осмысливать и ощущать постепенно овладевшее им состояние тишины и покоя.