[41], а из-под ее двери не было видно света, когда он возвращался наверх, в жилую часть для прислуги. Возможно, они уехали куда-то вместе.
Только теперь Колдмун понял, что неосознанно, но вполне намеренно искал этот свет под ее дверью.
Он снова подумал, что же такое может скрываться за этим словечком — «подопечная». Не происходит ли что-то между этими двумя? Колдмуну приходилось в свое время видеть странные отношения, но эти были самыми странными из всех странных. Он не думал, что этих двоих соединяет романтическое чувство, хотя Констанс была чертовски хороша, несмотря на ее чопорные одеяния. Когда Пендергаст и Констанс взаимодействовали, Колдмун почти чувствовал запах озона в воздухе, как перед грозой.
Он никогда не встречал никого похожего на нее: такая уверенная, сдержанная, циничная, знающая, остроумная… и в то же время, по его ощущениям, надломленная на каком-то базовом уровне. Но надломленная или нет, на хрупкую женщину она ничуть не походила: Колдмун чувствовал в ней хладнокровие, способность к насильственным действиям. Она напоминала ему крупную кошку, пантеру или тигрицу: клыки улыбаются тебе, а глаза не отрываются от твоего горла.
По какой-то причине к нему вернулось воспоминание о бабушке со стороны отца. Стояла холодная зимняя ночь в резервации Пайн-Ридж, Колдмуну было шесть или семь лет. Бабушка, сидя у плиты, чинила пару тапочек, расшитых бисером, и ее болтовня перешла в разговор о невидимом.
«Есть духи, — говорила ему бабушка, — например, Создатель Сов, который охраняет Млечный Путь. И Кейя, черепаший дух. Они не из этого мира. Но Вачиви — Танцующая Девочка — смертная, как все мы. И вместе с тем она другая. Она прожила сотни лет, и теперь она очень старая и мудрая. Она больше не танцует, просто наблюдает и видит».
На следующую осень Колдмун своими глазами увидел Вачиви, на расстоянии. Она медленно шла в сумерках среди замерзших деревьев, завернувшись в одеяло поверх вельветового платья. Она кинула на него короткий взгляд, и даже за эти доли секунды он сумел увидеть мудрость в ее глазах.
Не увидел ли он такое же выражение в глазах Констанс?
К черту все это. Он просто оттягивает неизбежное.
Колдмун взял клетчатую рубашку, сунул ее в сумку, сверху положил поношенные летние брюки и фирменный рюкзачок-однодневку от ФБР. Ему нужно составить план игры для Гватемалы. Есть способы, как обернуть то, что кажется недостатками — его явная инакость, высокий рост, незнание коренных языков и традиций, — в преимущества. Если он скажет, что он из Южной Америки — скажем, Чили, — то его необычный испанский и его внешность не вызовут подозрений. Ему не требуется маскировка — его гражданская одежда и сумка дешевые и потертые. Надо бы придумать что-нибудь еще, но его сильной стороной была импровизация. И если его импровизации не понравятся Пендергасту, то ему на это наплевать, потому что Колдмун планировал присвоить эту операцию себе. Это расследование будет принадлежать ему, и только ему…
Внезапно Колдмун услышал что-то. Он замер на мгновение, пожал плечами и продолжил сборы. Звук повторился. Это был необычный шум, словно стук птичьего клюва, только медленный и преднамеренный… и странно гулкий. Откуда он доносится? В доме никого нет. Снаружи ни шторма, ни ветра, ни шелеста деревьев, а допуск на берег для людей все еще закрыт.
И опять слабый стук. Взгляд Колдмуна упал на решетку в полу. Звук доносился оттуда, и этим объяснялось гулкое эхо. Колдмун знал, что трубопровод за решеткой уходит в бойлерную в подвале.
Он вздохнул и продолжил сборы. Наверное, это крысы в трубах. Неплохое место для тусовки, если учесть, что через эту решетку тепло в комнату подавалось редко.
Но тут звук повторился. У него была некая размеренность, которая, казалось, свидетельствовала о его разумном источнике. Колдмун подумал о Тунгманито, ночном дятле, который посещает дома умирающих, пытается проникнуть внутрь и похитить их души, прежде чем они завершат путешествие в пышные прерии потустороннего мира.
Его мысли сегодня ходили странными кругами. Ему лучше вспомнить, что он специальный агент ФБР на задании, и отбросить всякую суеверную чепуху. В доме, вероятно, кто-то есть, и это некая реальность в настоящем времени, с которой следует разобраться.
Колдмун вытащил пистолет из кобуры, висящей на спинке стула, сунул его в карман джинсов и вышел в коридор, стараясь не производить ни звука. Он огляделся и стал спускаться по лестнице в кухню.
Подойдя к двери, ведущей в подвал, Колдмун открыл ее, пошарил по стене внутри, нащупал выключатель, но передумал. Если он хочет довести до конца это дурацкое дело, то нужно делать все правильно. Он достал маленький фонарик, который всегда носил с собой, включил его в тусклом режиме — если тусклым режимом можно назвать три сотни люменов — и начал спускаться по лестнице.
«Подвал» Мортлах-хауса представлял собой не то чтобы настоящий подвал, но нечто большее, чем техническое подполье. Высота потолка позволяла Колдмуну двигаться слегка пригнувшись. Он посветил фонариком туда-сюда и увидел, что пространство подвала — сплошной лес опорных балок, покрытых влагонепроницаемым материалом более позднего производства, чем сам дом, с лабиринтом кирпичных ниш, встроенных в фундамент. В воздухе стоял запах соленой воды, плесени и земли.
Колдмун снова помедлил. Стук прекратился, но все же он решил обследовать подвальные лабиринты и двинулся между колоннами, заглядывая в различные клети, подвальные комнаты и ниши. Последнюю остановку он сделал у самого бойлера, который оказался более новым, чем ожидалось, и, как и предполагал Колдмун, холодным. Тем не менее он с силой хлопнул по нему два раза ладонью, отчего по пустой темноте прошел глухой звук. Если здесь обитали белки или крысы — или дятлы, черт их дери, — этот звук должен был дать им повод для размышления.
Колдмун в последний раз провел лучом фонарика, разрезая им темноту, потом развернулся и поднялся по лестнице, решительно настроенный закончить сборы.
Эхо его шагов растаяло в подвале, и вместе с темнотой вернулась тишина. Фигура в подвале оставалась неподвижной, скрытой в маленькой нише. Минуту спустя она вышла из крохотного пространства. Констанс Грин, облаченная в черное, словно в трауре, огляделась вокруг и отметила, что подвал снова пуст. Убедившись, что все здесь стало как прежде, до прихода Колдмуна, она скользнула в темноту, снова невидимая, чтобы ждать… и ждать.
32
Роджер Смитбек перевернулся на грязном матрасе, который служил ему кроватью, и со стоном осторожно поднес руку к щеке. Даже сейчас, по прошествии двух дней, боль не утихала. Глаз у него был опухшим и наполовину закрытым, ухо раздулось, а к виску вообще невозможно было прикоснуться. Он мог только догадываться, какой развалиной выглядел, — в маленькой грязной кладовке, ставшей его камерой, не было зеркал.
Смитбек провел здесь уже два дня, два полных дня. Он знал это только потому, что высокое зарешеченное окно на стене под потолком пропускало солнечные лучи. Когда он впервые пришел в себя после того жуткого удара, здесь стояла темнота. Несколько часов спустя встало солнце, потом, после бесконечного ожидания, оно ушло, и для Смитбека началась вторая бесконечная ночь. Солнце снова встало и зашло — во второй раз.
Два дня. Единственной его едой были пакетики банановых чипсов, единственным питьем — банки финикового лимонада со стоявшего в углу поддона. Чипсы ему приносили каждый день, каждый раз это сопровождалось предупредительным криком, и дверь приоткрывалась ровно настолько, чтобы под дулом дробовика швырнуть внутрь несколько пакетиков. Туалет представлял собой старое оцинкованное ведро. Его еще предстояло вынести.
Смитбеку потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя от последствий удара. И когда он сделал это, его охватил ужас: что теперь с ним будет? Неужели удар по голове — всего лишь предисловие к тому, что его ждет?
Ищет ли его кто-нибудь? После смерти брата Смитбек жил без семьи, без подруги. Он так часто переезжал с места на место, не извещая друзей, что его исчезновение их не встревожит. Оставался Краски — он единственный обратит внимание на отсутствие Смитбека и, вероятно, решит, что его репортер отлынивает от работы.
Одно радовало: они не собираются его убивать, по крайней мере сейчас. И это вызывало вопрос: а чего они хотят от него?
С осознанием этого его мысли — насколько позволяла невыносимая головная боль — обратились к событиям, которые привели к его нынешнему положению. Его подставил этот сукин сын из ландшафтной компании. Наверное, Смитбеку следовало предвидеть такое развитие событий. Но он, как обычно, слишком жаждал заполучить свою историю.
Теперь история у него была, ну да, если только удастся выбраться отсюда живым.
Его испанский был довольно убогим, и Смитбек понимал лишь часть громких разговоров, происходивших за запертой дверью его камеры. Насколько он смог разобрать, его держали пленником в одном из неиспользуемых подсобных помещений tienda guatemalteca[42], мимо которого они проехали, прежде чем свернуть в проулок. Он слышал только два мужских голоса. Иногда эти двое грубо смеялись, отпускали похабные шутки и хвастались своими подвигами. Они разговаривали о некоем солидном вознаграждении от кого-то за что-то. Он слышал много разговоров про наркотики, стрельбу и контрабанду. Один или два раза, как ему показалось, упомянули о нем. Но в основном они, похоже, ждали возвращения босса. Человека, которого они называли El Engreído.
Engreído. Смитбек задумался над этим словом и решил, что фигурально это слово значит «самодовольный». В буквальном же смысле оно означало «бахвал» и, вероятно, было прозвищем. Он спросил себя, что с ним произойдет, когда вернется этот Бахвал.
И словно в ответ на его мысли, за дверью его импровизированной камеры раздался шум. Смитбек услышал два знакомых голоса. Потом к ним присоединился третий: более медленный, более низкий, полный властности.