– Приветствую, ваше высочество, – говорит Джосли, которая уже ставит палатку. – Выглядишь бледной.
– Я в порядке, – отзывается Калла и указывает на оставшиеся шесты. – Давай помогу.
В груди у нее ворочается безжалостная досада, но под ней скрыта ясность: первый признак того, что, возможно, Калла неверно поняла увиденное. Вот в чем просчиталась Отта, вот она, поврежденная конечность, на которую она перенесла вес в разгар боя, сама не сознавая, что демонстрирует свое уязвимое место. Если бы дело было в Антоне, она не говорила бы о нем так снисходительно. Он не марионетка на ниточках, которые Отта и Калла могут дергать поочередно. Он достаточно сильный игрок, чтобы удержаться на троне, и Отте в ее шикарных рукавах и красивых платьях следует знать, что сохранить это положение не так-то просто.
Калла смотрит вверх, на вспыхивающие звезды. Прищурившись, она без труда может представить себе, каким жители провинций видят в очертаниях созвездий пантеон своих богов. Может вообразить, почему они верят в богов, которые живут на небесах, смотрят с высоты на жизнь смертных и наделяют их ци сверхъестественной силой, когда эти смертные приносят жертвы во имя своих покровителей.
– Ваше высочество, вы не туда направляете шест.
Калла замирает. Прокашливается.
– Знаешь что? Лучше дай-ка мне молоток и гвозди.
Спустя почти час после въезда на территорию Ланькила Галипэй объявляет, что периметр лагеря тщательно обследован, так что можно устраиваться на ночлег. Антон слышит его сквозь тонкую ткань палатки, занятый изучением карты, которую он потребовал у одного из стражников и теперь разглядывает, светя электрическим фонариком.
Он предупредил стражу, что намерен отдыхать. Никого впускать к нему не следует. Ни Каллу, ни Отту. Даже если они скажут, что огнем охвачено все королевство, – с этим можно подождать до завтра, когда они снова двинутся в путь.
Услышав шорох молнии открывшегося входа и увидев ухитрившегося пройти мимо стражи Галипэя, он понимает, что ему не следовало удивляться. Антон не в состоянии как следует запереть двери здесь, в палатке, как делал в дворцовых покоях, чтобы избежать встреч с Галипэем.
– Я отдал страже у палатки совершенно конкретные распоряжения, – сухо замечает Антон.
– По опыту стражникам известно, что эти распоряжения ко мне не относятся, – отзывается Галипэй. – Странно. Должно быть, они гадают, почему ты забыл об этом.
Антону не нравится, как развивается этот разговор. Он переворачивает карту лицом вниз.
– Возможно, тебе пора уже перестать рассчитывать на особое отношение, Галипэй.
– Если учитывать, что я глава твоей королевской стражи, обычно такое отношение называется «круглосуточной охраной».
Электрический фонарик в руке Антона дрожит. Вместо того чтобы выключить, он направляет его луч прямо на Галипэя – в знак предупреждения о черте, переходить которую следует с осторожностью. Галипэй и бровью не ведет. Он не должен видеть ничего, кроме слепящего света, а он смотрит прямо на Антона.
– Ты что-то хотел? – спрашивает Антон.
– Хотел узнать, не желаешь ли ты что-нибудь рассказать мне.
Палатка содрогается. Центральный шест лязгает, бьется об ослабленный винт вверху, звенит в такт пронзительному крику, который разносится над лагерем. Если в южных провинциях дикой живности почти нет после длительного и чрезмерного истребления и продажи в города-близнецы, то природа северных провинций по-прежнему достаточно богата. Ланькил не так лесист, как Лэйса, значит, открытых пространств здесь больше, и любой порыв ветра далеко разносит каждый звук.
Антон не знает, как ответить. Он может лишь предположить, что подозрения Галипэя достигли критической стадии, значит, надо во всем разобраться, пока ситуация не стала неуправляемой. И все же Антон, должно быть, слишком долго медлит в попытке расшифровать тон этого разговора, потому что Галипэй, не дожидаясь разрешения, подходит к нему. И берется за фонарик, отводит его луч от себя и направляет вверх, освещая потолок палатки.
Что-то происходит. Пальцы Антона теряют чувствительность там, где их касается Галипэй. Руки Антона слабеют, словно он повредил нерв. Левое ухо перестает слышать, потом слух возвращается к нему, но вместе с неистовым гудением.
Это Август. Он сражается за владение телом.
– Я видел у тебя в кабинете письма перед отправлением делегации, – осторожно начинает Галипэй. – Потому и хочу узнать, что именно там случилось.
Даже если бы Антон хотел в этот момент солгать, он не в состоянии. Если он откроет рот, вместо него заговорит кто-то другой.
Там… там, во дворце? Или там, на месте нападения?
Антон захватывает зубами щеку изнутри и с силой закусывает ее. Во рту расплывается металлический привкус, кровь стекает в горло. Боль выталкивает его в настоящее, пальцы вновь обретают чувствительность. Он пытается высвободиться, но Галипэй воспринимает это как вызов и направляет луч фонарика на него.
– Хватит!
Антон отшвыривает фонарик в сторону. Он с лязгом ударяется об пол палатки и катится в сторону так, что отходят контакты и свет начинает мигать, однако прежде успевает ослепить Антона. Тот быстро мигает, чтобы прояснилось в глазах.
– Не понимаю, что на тебя нашло, – заявляет Антон, пытаясь придать голосу властность. – Но это уже слишком.
Он ждет, что Галипэй возразит. Будет настаивать, пока не докопается, почему Антон понятия не имеет, о чем идет речь. Вместо этого Галипэй круто поворачивается и выходит, откинув с дороги полотнище у входа в палатку.
И это, пожалуй, гораздо хуже, потому что означает, что эту игру Антон уже проиграл.
Дерьмо.
Он влип.
С наступлением ночи возникают голоса.
…не надо… получится… слушай меня… Синоа, нет, нет…
Калла изо всех сил зажмуривается, обхватив голову ладонями. Она постоянно слышит одно и то же имя. Вновь и вновь, то совсем близко, то издалека, но имя всегда одно. Синоа.
У другой стенки палатки крепко спит Джосли. Калла придвинула все подушки пожилой женщине и заняла место в углу, сидя и обхватив обеими руками колени. Хвала небесам, Джосли не стала возражать и быстро уснула.
…проиграешь… не победить меня.
Калла вскакивает. Довольно. Не настолько она глупа, чтобы считать, будто ей померещилось неизвестно откуда взявшееся имя, так что оно никак не может быть беспричинным бредом. Каждый спазм в основании ее черепа вызывает свистящий шепот, каждый раз эти голоса звучат громче, создавая у нее характерное ощущение, что все это – воспоминания, о которых она забыла.
Впрочем, это и не ее настоящее имя. Вовсе нет. Иначе она знала бы об этом. Узнала бы его. Чем старательнее она терпит, тем больше крепнет в ней уверенность, что эти голоса обращаются не к ней. Явно не к маленькой сиротке, которой она была, когда носила другое имя.
Калла пробует вытянуть руку. Рана сразу отзывается на движение, побуждает осознать, что повязка промокла, и Калла, морщась, снимает ее. Рана под бинтами почти уже не кровоточит. Если сменить повязку еще раз, ее хватит, чтобы впитать вязкие остатки.
Калла замирает. Откидывается назад, подставляет руку к свету фонаря, проникающему снаружи сквозь ткань палатки. Слишком темно. Бросив бинты на пол, она выходит на свежий воздух, и ее руки моментально покрываются мурашками.
Здесь освещение лучше, и она сразу видит мазок крови под затягивающейся раной. Вначале она теряется. Голоса продолжают нашептывать ей в ухо – надо бы выяснить, кто в этом виноват. Но то, что у нее перед глазами, ей не привиделось. Кровь образовала одну прямую горизонтальную линию, а затем двойную петлю, направленную вверх. Это не случайно возникшее пятно. А еще одна печать.
Словно подтверждая это осознание, позади глаз ощущается новый взрыв боли. Пошатываясь, Калла возвращается к себе в палатку, хватает меч, оставляя спящую служанку. Она движется быстро и бесшумно, не попадаясь на глаза стражникам. За считаные секунды она добегает до палатки Отты, откидывает полотнище, прикрывающее вход, и врывается.
Палатка пуста.
Калла медлит, останавливается и соображает. Осматривает опрятную постель и не находит ничего интересного. Не то чтобы здесь, в лагере, Отте совсем некуда пойти. Но любой стражник, заметивший ее, наверняка вежливо попросил бы вернуться к себе в палатку.
Синоа… сейчас… сейчас…
Калла выходит. Должно быть, где-то поблизости идет дождь. Сырая мгла стелется над землей, окутывает все вокруг серой дымкой. Голоса продолжают звучать, снова и снова, и Калла по какому-то наитию поворачивается и смотрит вдаль, в сторону заброшенного города.
Вот теперь ты мне попалась.
– Какого хрена? – выпаливает вслух Калла. – Отта?
Давай же.
Калла ждет некоторое время, пытаясь определить, неужели все это ей мерещится. Краем глаза она видит стражника, который что-то напевает себе под нос от скуки и обозревает окрестности. Ее он еще не заметил. Калла не сходит с места, но странное, искаженное ощущение поднимается в ней вверх, к носу, давит на глаза, озаряет пространство вокруг нее. Моргнув и чуть не поперхнувшись, она обнаруживает, что у нее из глаз льется желтое сияние.
– Ах ты ж… – вырывается у нее.
Она с силой обхватывает руками голову. Ночь кренится и качается, а вместе с ней и весь мир. Все ее жалкие уловки на этот раз не срабатывают: при попытке выбросить руки вперед, чтобы прогнать ощущения, ничего не происходит. Она зверек, посаженный в стеклянную клетку, которую некий великан ради забавы трясет в руках.
– Прекрати, – выдыхает Калла. Она хватается за свой воротник. Может, все закончится, если она отскоблит печать. Может, если…
Свет в ее глазах достигает нестерпимой яркости. Как только ближайший стражник отворачивается, Калла срывается с места и мчится со всех ног, направляясь к городу
Глава 22
Город обнесен стеной с воротами. Сквозь длинные прутья Калла видит, что находится за ними, но за прошедшие века в петлях скопилась грязь, они заржавели, как и засовы. Быстрее будет перебраться через верх ворот, начав с какой-нибудь опоры повыше, чем пытаться отпереть их.