Это едва ли извинение. И вряд ли даже в этих словах есть оттенок раскаяния. Но когда Антон затихает, обдумывая ее слова, ему приходит в голову, что в этом королевстве, наверное, это его спасительная благодать. Перед ним – единственный человек, который, как ему известно, лгать ему не станет.
Антон присаживается на корточки. Калла поворачивает голову, смотрит на него в упор так, что волосы на затылке встают дыбом. И отводит взгляд, но так быстро, что не уследить.
– А теперь? – спрашивает он. – Когда выбор уже сделан?
Холод просачивается в харчевню. Не такой жгучий, как когда они стояли снаружи, но его ледяные пальцы пробираются сквозь окно, проникая под стекло.
– Не совсем понимаю, о чем ты.
Он действует не думая. Скорее всего, в бреду, уверяет он себя. Протягивает руку, берет Каллу за подбородок и поворачивает ее лицом к лампе в углу. Желтые глаза вспыхивают в ответ, словно он поднес к прямым солнечным лучам чистое золото.
– Предупреждаю тебя, – глухо говорит Калла, – я не буду для тебя заменой просто потому, что ты не можешь заполучить свою первую любовь.
– А это была любовь? – возражает Антон. – И есть?
Ему вспоминается дворец, его гостиные с безукоризненным порядком и серебряными канделябрами. И города-близнецы, навечно связанные один с другим, – последнее поле битвы для королевства, с трудом выигравшего войну.
– Иначе меня бы здесь не было.
Антон сжимает пальцы на ее подбородке.
– Ты здесь потому, что в конце пути ждет корона.
– Корона мне не нужна.
– На арене ты сражалась за власть над ней. После смерти Каса тебе пришлось решать, кто будет следующим.
Калла прикрывает глаза.
– Нет. После смерти Каса я была готова отказаться от всего, – говорит она, понизив голос до шепота. – Но ты не бросил бы Отту. Ты остался на привязи. А потом тебе пришлось перескочить в Августа, и посмотри только, что с тех пор творится. Какие еще причины есть у меня, Антон? Я последовала за тобой через все королевство, потому что не могу отпустить тебя во второй раз.
В ее словах нет яда, но каждое из них оставляет жгучую рану. Антон с трудом сглатывает из-за вставшего в горле кома. Лампа мерцает.
– Скажи мне, Калла, – просит он, – объясни, как еще я мог бы выжить, если бы в тот момент не вселился в Августа.
Она поднимает руку. Медленно кладет ее поверх его ладони, переплетает пальцы. Ощущения от этого жеста пробираются по мышцам до его груди, внедряются в сердце, словно инфекция, завладевают его кровью.
– А может, – шепчет Калла, – ни один из нас и не должен был выжить.
У Антона нет ни малейшего желания сдерживаться. Он подается вперед и почти удивляется, когда Калла не отталкивает его, когда их губы встречаются, и она с выдохом медлит две секунды, три, четыре, прежде чем, запустив пальцы в волосы у него на затылке, придвигает его голову ближе.
Его родное тело бодрствует с тех пор, как он сделал перескок и вывалился из кареты, но лишь теперь оно по-настоящему вспоминает, что значит быть частью этого мира. Только теперь, когда ладонь Каллы соскальзывает по его шее, вниз по груди, вокруг торса, оставляя за собой трепетный холодок, Антон понимает, чего лишался все эти годы, пока занимал чужие тела.
Он слегка отстраняется. Калла не удерживает его. Она не сводит с него взгляда желтых глаз, и он чувствует себя не более чем верующим, завороженным небесами.
– Это смертный приговор? – Он навивает на палец прядь ее волос. Они льются как вода, скользят как шелк. – Совместно подписанный, совместно приведенный в исполнение?
– Я рада, что ты это понял. – У Каллы перехватывает дыхание, когда он дотрагивается пальцем до ее нижней губы. Но она, тут же оправившись, добавляет: – Тебе известно, во что ты ввязался. Известно, кто я такая.
– Известно.
Ее язык с готовностью принимает его палец, юркнувший в рот. Дрожь проходит по его спине, и, хотя в комнате становится все холоднее, еще никогда, ни в одном теле ему не бывало так тепло, как сейчас. Каждый дюйм его кожи пылает.
Он устал сражаться с ней. Как бы истошно ни вопили сирены, предупреждая, что его ударит током, если он схватится за оголенный провод, он готов принять последствия своей самонадеянной веры, что он станет другим, что одного намерения достаточно, чтобы изменить его жизненный путь – в отличие от всех прочих смертных, посмевших желать слишком многого. Антон делает выдох, тычется лбом в ложбинку между шеей и плечом Каллы и, чувствуя себя в этот миг в безопасности, плюет под ноги богов. Он опрокидывает Каллу на спину, прижимает ее поднятые над головой руки к тюфяку, и, когда она позволяет ему это, когда он видит, как она податлива и послушна, он отказывается от всех шансов выйти из этого положения безнаказанным.
– Не забудь, – шепчет Калла так тихо, что Антону приходится напрячь слух, – мы уезжаем до рассвета.
Он чуть не смеется:
– Хочешь сказать, тебе нужен отдых?
Калла хмурится. Она делает движение бедрами, и Антон с трудом удерживается, чтобы не застонать. Высвободив одну руку, она проводит вниз по его животу, потом вдоль пояса.
– Калла.
– Да? – Ее голос звучит напевно. Это не призыв отозваться, не просьба пояснить. Это требование: ответь тем же.
– Да. Ты…
Что бы он ни собирался произнести дальше, его слова тонут в прерывистом вздохе, когда она тянет вниз его молнию.
– Замка на двери нет, – шепчет она ему на ухо. – Если собираешься убить меня, сделай это тихо и спрячь тело, прежде чем хозяева харчевни позовут солдат.
– Я сделаю это очень тихо. – Он так затвердел, что испытывает ощущения на грани боли. Калла делает это нарочно, вместе с язычком молнии тянет каждую секунду. Он выдерживает лишь до половины, а потом отпускает и другую ее руку и расстегивается сам. – Но быстроты не обещаю.
– Обидно. – Она смотрит на дверь, притворяясь, будто не обращает внимания на то, как он сдергивает с нее штаны, оставляя их болтаться на уровне колен. – Нас застукают, а я едва успела узнать тебя таким…
Он проскальзывает в нее. Их судорожные вдохи сливаются, Калла разом переводит на него взгляд, на месте притворной сдержанности вспыхивает жажда.
– Не волнуйся. – Она пахнет безупречным металлом. Ощущается под его руками как оружие, сотворенное из плоти и крови, то, что будет снова и снова звать его на бой, пока не принесет его жизнь в жертву. – К тому времени, как все закончится, ты будешь прекрасно знать меня.
Его губы завладевают всем, до чего могут дотянуться, – ее ртом, ее шеей, ее грудью. В этом есть нечто такое, что избавляет его от последних нескольких дней, проведенных в безмолвии, в ожидании, когда что-то разразится во время их бессловесного путешествия. Она закаляет его, как учения перед боем, обозначает их общий наступательный потенциал. Он чувствует, как нарастает ее возбуждение, когда она силится выпрямить ноги под ним, и он приглаживает ладонями ее волосы, удерживает ее на месте, когда она стонет ему в рот и надолго замирает.
– Вот и все, – шепчет он.
Она выдыхает. Выгибается под ним дугой, вонзает пальцы ему в плечи.
– Что бы ты там ни думал, – сбивчиво шепчет она, – ты – мой якорь в этом мире. Прости, что бросила тебя на произвол судьбы. Ведь я думала, что предаю земле нас обоих.
Эти слова оказывают на него странное воздействие. Антон делает вдох, уткнувшись лицом в ее лицо, а когда все заканчивается, то ему кажется, что между ними пульсирует как уйма возможностей целый мир, и королевство, и бескрайние моря за ним.
– Теперь я у тебя есть, – просто говорит он.
Глава 31
За час до рассвета, когда они собираются уезжать, в провинции Акция все еще стоит собачий холод.
– Что-то тут не так, – клацая зубами, выговаривает Калла. Без перчаток у нее коченеют пальцы. Едва коснувшись ботинками земли, она сует руки в карманы.
Антон приземляется с кряхтеньем. Не желая лишний раз привлекать к себе внимание, они покидают свою комнату на втором этаже, выскочив в окно, через подоконник которого Антон перебирается далеко не так грациозно, как его спутница.
– Пожалуй, времени, чтобы украсть пальто перед отъездом, у нас нет.
Калла в любом случае сомневается, что в Акции достаточно жителей, у которых имеются пальто, а если таковые и найдутся, красть у них она не намерена. Это не то же самое, что стащить пару ломтиков жареного таро.
– В пути согреемся, – говорит она. Небо низко нависает над ними, серое с примесью черноты – и оскорбленное наступлением дня, и сопротивляющееся ему. Насколько понимает Калла, ночью массовых убийств не случилось. Внезапный холод пришел один, без нападений, не то что в Жиньцуне.
– О чем задумалась?
Антон задает вопрос словно невзначай. В ответ Калла протягивает руку и приглаживает ему волосы. Она считает, что ее мысли ему незачем знать, а то распухнет и без того крупная голова, но это тело идет ему больше всех. Его непринужденное проворство, крепкая челюсть. В таком виде он очень напоминает себя внутреннего: одновременно и стойкого воина на службе королевству, и мятежного аристократа, которому не следовало бы давать в руки оружие. Антон Макуса в своем родном теле повзрослел удачно, гораздо лучше некоторых сосудов, которым свойствен слишком длительный застой. Он смотрит, как Калла изучает его, задерживает на ней взгляд, и, когда она поднимает глаза и смотрит ему в лицо, он не отворачивается.
– А о чем задумался ты?
Ее вопрос звучит так, будто она к чему-то клонит.
Антон прерывает их поединок взглядов, чтобы оглянуться через плечо, словно кто-то может их преследовать. Вокруг полная тишина. Они стараются не шуметь, выбирают боковые улочки, избегая главных дорог деревни. Оставить следы в грязи, невольно помогая любому, кто захочет последовать за ними, слишком легко.
– О том телефонном разговоре, когда ты спрашивала своих фрейлин о Синоа Толэйми.
Калла замирает:
– Ты уже слышал это имя?