Когда Зельдин, придя домой, вошел в гостиную, чтобы включить музыку, первое, что он увидел, был ствол. Он показался ему огромным и бездонным, словно туннель, ведущий к смерти. И только через минуту или две, когда его оставил на секунду липкий чудовищный страх, он различил сидящего в кресле усатого человека в темных очках, одетого в серый териленовый костюм.
— Вы кто? — с трудом выдавил из себя Зельдин. Голос у него стал сиплым и дрожащим.
— Твоя смерть, — ответил, словно выстрелил, Мишка.
На светлых, с модным переливом брюках цеховика внезапно появилось темное пятно, потом из штанины на пушистый ковер потекла моча.
«Готов, — обрадовался Мишка, — спекся, деляга».
— Не надо, — просипел Зельдин и упал на колени.
Мишка встал, толкнул его ногой, и делец упал, запричитал, заплакал.
Наган удобно сидел в руке Махаона. И внезапно он почувствовал неведомую доселе ему власть над другим человеком. Чувство это было острым и пугающим. Палец начал непроизвольно давить на спуск, и Мишка понял, что он сейчас, здесь, совершит страшное. То, за что он презирал бомбардиров — гоп-стопников. И усилием воли вынул палец из скобы.
— Встань, гниль! — Мишка наклонился, рванул на себя тяжелое тело.
От Зельдина шел противный запах. Мишка толкнул его в кресло.
— Ты послал своих людей убивать воров?
— Нет! — крикнул Зельдин. — Нет! Это Ястреб… Это он… Я ничего не знал!
Зельдин плакал, размазывая по щекам слезы. Исчез вошедший в комнату вальяжный господин, самоуверенный и наглый. Куль дурно пахнущих тряпок валялся в кресле, куль, годящийся только для помойки.
— Слушай меня, петух топтаный. Слушай и отвечай. Скажешь правду — будешь жить, соврешь — умрешь тут же. Почему твои люди подняли руку на воров?
— Не знаю, — заверещал Зельдин, — их Ястреб в Ереван увез, сказал, что насчет сырья договариваться будет.
И Мишка сразу поверил ему. Зачем этому жизнелюбивому человеку связываться с блатарями и участвовать в их разборках?
— Хорошо, Зельдин, я тебе верю.
— Правда? Нет… скажите, правда? Значит, я жить буду…
— Твои люди убили двух авторитетных воров. Кто за это ответит?
— Ястреб, он вор, сволочь, шантажист…
— Он на тебя работает?
— Нет, он у нас не числится… помогает.
— Вот он тебе и помог. У наших кентов покойных остались матери и сестры, их поддержать надо.
— Сколько? — более уверенно спросил Зельдин, почувствовав, что дело входит в привычное для него русло.
— Сто кусков.
— Нет… откуда… такие деньги…
Жадность пересилила страх.
— А ты знаешь, Зельдин, что именно жадность губит фраеров? Пошли в коридор, откроешь третью ковку и из сейфа достанешь лаве.
— Откуда вы знаете?
— Мы о тебе все знаем. Пошли.
Дрожащими руками Зельдин открыл секретку, вынул из кармана ключ, отпер сейф. Мишка оттолкнул его, взял четыре пачки.
— Можешь закрывать. Остальное нам брать западло. Сколько правило назначило, столько и взял. И помни, деляга: если кому скажешь, что я у тебя был, мы сначала все здесь заберем, потом на даче, и твою соску из «Метрополя» побеспокоим.
По лицу Зельдина Мишка понял, что попал в цвет. Совсем поплыл цеховик, совсем.
— Да я… я ничего…
— Будешь голосом определять, мы тебе сердце вырежем. Все понял?
— Да, — уже тверже сказал Зельдин, — а вы еще придете?
— Нет. Наше слово твердое. Штраф с тебя получили, а дальше разбежались. Никто не придет. Живи.
Уходя, Мишка оборвал телефонный провод.
Наган он положил в условленное место и вышел на улицу.
Зельдин смотрел из окна, как уверенно уходит грабитель. И если еще минуту назад он думал позвонить Ястребу, то, увидев, как спокойно, словно хозяин, шел к стадиону «Динамо» этот страшный человек, понял, что звонить никуда не надо. Потеря ста тысяч для него, конечно, была ощутимой, но не трагичной.
Нужно немедленно перепрятать ценности и деньги. А убивать его никто не будет, если он забудет этот вечер.
Махаон не волновался, сдаст его Ястребу цеховик или нет. Война объявлена не им. Ястреб сам напал на них с Жориком. Он нарушил уговор, поступился словом, пролил кровь. Он сам поставил себя вне закона. Конечно, на правиле многие держали за него мазу. Те, кто нынче с властью повязаны. Ястреб с его непонятными хозяевами много им пользы мог принести. Поэтому кодла и Федору угрожала. Но Мишка этому не верил. Нет в уголовном мире Союза человека, который поднимет руку на такого авторитета, как Федор.
Без приключений доехал до Салтыковки, сел в автобус, вышел на знакомой остановке. И снова почувствовал этот запах. Травы, деревьев, цветов. Это был запах счастья, вернувшегося к Мишке. Но, пройдя по тропинке метров сто, он почувствовал, что откуда-то несет гарью. И чем ближе он подходил к даче Федора, тем резче и противнее становился этот запах. И шум он услышал, и крики. Из-за поворота показались толпа, пожарные машины, сгоревший дом.
Кончили Федора, понял Мишка. Он смешался с толпой полуодетых дачников и увидел, как пожарные выносят из дома обгоревшее тело.
— Отошел, — перекрестилась стоящая рядом с ним старуха, — а какой человек был! Обходительный, добрый…
Мишка взглянул на пожарище, на труп, накрытый мокрым брезентом, и мысленно попрощался с человеком, которому бесконечно верил.
Редко в их блатной кодле можно найти такого, как покойный Федор.
Мишка шел через лес, вспоминая их последний разговор. Чувствовал Федор что-то. Чувствовал. Прощаясь, провожая Мишку на дело, сказал:
— Иди, бродяга. Ты правильный вор. Ястреб — сука, чалму снял. Теперь он для нас, кто по закону живет, хуже петуха опущенного. Делай с ним что хочешь, ты в полном праве. Гложет что-то меня, Миша, предчувствие плохое. Если что…
— Да ты крестись, Федор, что с тобой случиться может?
— Всякое… У Ястреба на подхвате фраера из новых. А наглый фраер — хуже танка. Так вот, в Купавне Крот живет. Я ему о тебе шепнул. Если что — он тебя укроет.
Мишка смотрел на лес, а видел Федора с котом на руках.
…Всю ночь у Крота, улыбавшегося ему фиксатым ртом, они квасили по-черному, поминая Федора. Утром Крот уехал и вернулся к ночи, все разузнав. Оказывается, Федора застрелили. У его дома видели белую «Волгу» с наворотами, с фигурой коня на радиаторе.
Это была «Волга» Жорика. Значит, Федора убрал Ястреб.
— Махаон, — сказал ему Крот, — я тебя уважаю, ты знаешь как, но ищи себе другую хату. Кодла эта начнет тебя искать у всех кентов Федора. Боюсь я, Махаон, я за себя ответить не смогу. Уезжай, брат, и зла не держи.
Мишка понял его. Не стал базарить. Кому охота под пулю лезть за чужого человека. Таких духовитых людей, как Федор, в Москве немного.
Мишка чувствовал вполне осознанную опасность. Чувство это было настолько реальным и ощутимым, что его начало знобить. Он не считал себя трусом. Даже наоборот. Но если испуган трус, он может пересилить страх, а если боится храбрый, то ему надо бежать. А бежать было некуда. Оставалось одно — рассказать все как есть человеку, который сможет дать ход этому делу.
И тогда Махаон вспомнил о Юрке Ельцове.
Еще у Федора Мишка изложил всю эту странную историю на бумаге. Листочки эти он передал Ельцову и еще раз все наговорил на магнитофон, не забыв рассказать об убийстве Федора. Только о Зельдине он умолчал. Не стал брать его по делу. Слово есть слово.
Утром того же дня он в забегаловке на улице Красина встретил Колю Носкова. Десять лет назад Коля попал в неприятность. Менты из ОБХСС засадили его в Бутырку вместе с ребятами, торговавшими иконами. Там два козла попробовали опустить Колю. Мишка вмешался, избил ментовских сявок и спас Колю. С той поры Носков считал, что обязан Мишке жизнью. Он был человек наивный и тюремных припарок не знал. Когда Мишка в последний раз вышел на волю, они с Колей несколько раз славно попьянствовали в его мастерской на Сретенке.
Вот так бог бродяг Болдоха снова пришел на помощь Махаону. Вроде бы затравили Мишку, как волка. Ан нет. Прорвался он сквозь флажки. Мишка рассказал Коле кое-что о своих делах, не называя фамилий и кличек. Тот сбегал в филиал Театра Маяковского, одолжил у гримеров бороду. Они приклеили усы, прикрепили бороду и расхохотались. Неузнаваемым стал Мишка. После этого он пошел в фотографию на углу и сделал карточки для паспорта.
А дальше все было как в сказке. Коля взял у него паспорт, пять тысяч и ушел. Вернулся он поздно ночью, поддатый, и положил на стол перед Мишкой новенький паспорт. Так Мишка Николаев вновь поменял фамилию и стал Михаилом Сергеевичем Баландиным, прописанным по адресу Колиной мастерской.
— Туфта? — Мишка посмотрел на свою заросшую рожу, глядящую на него с фотографии.
— Обижаешь. Прокололи тебя по всем правилам. За такие деньги менты что хочешь сделают. А вот твое место работы.
Коля протянул коричневую книжечку, на обложке ее золотом вытиснено: «Московский комитет художников-графиков».
Мишка развернул ее, увидел все ту же фотографию бородатого фраера и узнал, что с сегодняшнего дня он — фотохудожник.
— Я специально тебя зарегистрировал как фотохудожника, ты же раньше фотографией увлекался.
Когда это было… Сколько прожитых лет таится в слове «раньше». В этом слове живут неудачная первая юношеская любовь, неосуществившиеся планы молодого человека, несостоявшаяся жизнь в зрелости. Коварное это слово — раньше. Опасное. Кладбище несбывшихся надежд.
— Какие у тебя планы, Миша?
— Не знаю, Коля. Денег у меня навал. На дело больше ни за что не пойду. Должок с Ястреба получить надо. Но это просто так не делается. Он сейчас испуган, поэтому осторожен. Знает, что получить с него хотят. Мне пока на дно лечь надо.
Но Коля все-таки приспособил его к делу. Отвез в Большой Козихинский в мастерскую к фотохудожнику Мите Преснякову. Митя когда-то был кинооператором на «Мосфильме», но залетел за иконы по дурости, отмотал два года на «химии» и стал фотохудожником. Пробил себе шикарную мастерскую, сделал пару удачных альбомов, но заскучал. Его кипучий характер требовал иного выхода. Был Митя человек добрый и хороший, но гоголевский Манилов в сравнении с ним — мальчишка. Пресняков придумывал проекты, которые должны были укрепить его социальный статус и материальное положение, и пытался их реализовывать.