говаривали, что он крупно проигрался. Попал в замазку к крутому катале, вынес из дома маменькины драгоценности, и папа, «закрытый» академик, сделал все, чтобы сплавить сынка из Москвы.
Шорину Лена была нужна, как туфтовый белый телефон. Это придавало ему вес. Дочь замминистра, красавица, умница. Короче, «спортсменка, комсомолка, отличница…». Лена была ему необходима, как белый «мерседес», на котором выезжал в свет. Он знал цену своей любовнице. Не сомневался ни на минуту, что, появись на его горизонте чуть заметная тучка, и она бросит его, как вышвырнула из своей жизни первого мужа-пьяницу, как разобралась с Ельцовым.
Ох, Ельцов, Ельцов! Не захотел жить, как люди, сейчас был бы уже замом, а то и редактором крупной газеты. Что еще надо, в ЦК уважают, депутатский значок. Не захотел. Теперь он исключенный из партии уголовник. Копать дальше он это дело не будет. Поживет пару годков вдали, снимет судимость, устроится на периферии в какую-нибудь газетку литсотрудником. С ним покончено… Надо в Столешников ехать. Обещал Шорин дочке самого хозяина земли советской достать уникальный сапфировый гарнитур.
Позже, значительно позже, Юрий восстановит в памяти во всех мелочах этот весенний день в квартире, где он родился. А пока этот день распадался на куски. И Ельцов никак не мог соединить их. Словно пишешь сценарий документального фильма, в котором все эпизоды отточены и хороши, а общей идеи картины нет.
Он повернул звонок, и дверь открылась сразу. Ждали его за этой дверью, очень ждали. Распахнул ее дорогой дядька Игорь Дмитриевич, а рядом с ним стоял дружок его любимый, кинорежиссер Слава Шатров.
И он шагнул в квартиру, почувствовал знакомый с детства запах этого жилья и понял — он дома.
Сначала сидели за столом на кухне, выпили по первой за освобождение, за возвращение его, за новую жизнь.
— Теперь все. Закусили, выпили немного, нам еще весь день пить предстоит, — сказал дядька.
— А ты думаешь, гости набегут? — усомнился Юра.
— И еще сколько, — засмеялся Шатров, — придут ребята, те, кто тебя не забыл.
— Не побоятся? — с некоторой иронией спросил Юра.
— Тоже мне, Солженицын, — засмеялся дядька, — чего бояться-то? А пока нам надо по делу поговорить. Пошли в твою комнату.
Только сейчас рассмотрел ее Юра по-настоящему. Письменный стол, красивый, родительский, полки с книгами, любимые картины с видами Москвы.
— Я твой стол, картины, книги, кресло старое у Лены забрал и сюда перевез. Она не возражала
— И на том спасибо. — Юра сел в старое деревянное кресло у стола.
Сел, положил ладони на зеленое сукно и окончательно понял, что вернулся.
— Ну, освоился? — Дядька понял его состояние.
— Дома, — улыбнулся Юра.
— Тогда давай по делу поговорим. — Игорь Дмитриевич взял со стола кожаную папку, достал бумаги. — Вот письмо от Союза кинематографистов. — Дядька положил перед ним казенный бланк, наискось перечеркнутый резолюцией: «Нач. 88 о/м. Немедленно прописать, выдать паспорт и доложить лично».
— А кто подписал? — спросил Юра.
— Тезка твой, первый зам и генерал-полковник.
— Вот это да. Как же ты смог, дядя Игорь?
— Смог. Помнят меня еще в родном МВД.
Игорь Дмитриевич не стал говорить племяннику, что бывший его зам, а ныне начальник паспортного управления Москвы заехал к нему и рассказал, что из МВД позвонил помощник министра и категорически распорядился не прописывать Юрия Ельцова в Москве.
— Игорь Дмитриевич, — смущенно покрутил в пальцах сигарету бывший его зам. — Только один выход — идти к Чурбанову. У вас вроде с ним хорошие отношения.
— Хорошие отношения имели место, когда он был старшим лейтенантом.
— Попробуйте. Я вам его прямой телефон дам. Он сам трубку поднимает.
— Где же ты номерок этот достал?
— Товарищ близкий дал. Только вам, Игорь Дмитриевич, лучше ему принести какое-нибудь официальное ходатайство.
— Подумаем, — сказал Ельцов-старший.
Он позвонил Славе Шатрову.
— А что здесь думать, — сказал Шатров, — Юрку из Союза журналистов исключили, а у нас все тихо. Он же вступил в Союз кинематографистов месяца за три до неприятностей, об этом никто не знал. Его членский билет у меня, я за него взносы плачу. Сделаем ходатайство и справку для домоуправления.
Игорь Дмитриевич похвалил себя за оперативность. Как только начальник розыска 88-го отделения позвонил ему и рассказал, что случилось, он понял все. Он поехал не в отделение, а на квартиру Юры, благо ключи у него были, а код охраны он знал. Лена была на работе. Игорь Дмитриевич собрал все бумаги племянника и документы и отвез их к себе. Так что люди, пришедшие в квартиру после него, не нашли там ровным счетом ничего.
Игорь Дмитриевич забрал паспорт, военный билет, членские книжки Союза журналистов и кинематографистов, удостоверение мастера спорта, институтский диплом, все награды племянника и документы к ним. Все, что, по мнению опытного сыщика, может пригодиться. И, конечно, архив.
Перед самым освобождением Юры он взял ходатайство Союза кинематографистов на имя замминистра и решился позвонить. Набрал номер, услышал ответ и представился:
— Товарищ генерал-полковник, беспокоит полковник милиции в отставке Ельцов.
Наступила пауза, а потом замминистра ответил весело и добро:
— Приветствую, Игорь Дмитриевич, рад, что позвонил. Какая нужда?
— Поговорить бы, товарищ…
— Да перестань ты с чинами этими, я для тебя раньше Юра был, ну а теперь по чину Юрий Михайлович. Есть у меня два часа, уложишься — приму.
— Буду через двадцать минут, Юрий Михайлович.
— Жду.
Ровно через двадцать минут Игорь Дмитриевич входил в здание МВД на Огарева, 6. У лифта его ждал молодой подполковник, помощник первого замминистра. Он проводил Ельцова до приемной, попросил подождать и поднял трубку телефона.
— Полковник Ельцов в приемной… Слушаюсь.
Помощник положил трубку, распахнул дверь.
— Прошу, Игорь Дмитриевич.
Замминистра вышел из-за стола навстречу Ельцову. Был он сановен и вальяжен. Генеральская форма сидела на нем с особым шиком.
— Ну, здравствуй, Игорь Дмитриевич. Здравствуй.
— Здравствуйте, Юрий Михайлович.
— Садись… Чаю нам, — приказал он помощнику. — А может, чего покрепче?
— Нет, спасибо. — Ельцов сел.
— Ну говори, что у тебя за нужда?
Ельцов положил перед генералом ходатайство.
Генерал внимательно прочитал его, постучал пальцами по столу.
Пауза затянулась.
— Слышал я об этом, — задумчиво и как-то неуверенно сказал он. — Догадываюсь, какая шобла состряпала это дело. Значит, мешал он им?
— Кому-то помешал точно, — ответил Игорь Дмитриевич.
— А у него квартира-то была?
— Была, да сплыла, бывшая жена ее разменяла.
— Значит, будет жить у тебя?
— У себя он будет жить. Он в этой квартире родился.
— Ну что ж, — замминистра улыбнулся, — посмотрим.
Он взял красный фломастер и наискось написал резолюцию.
— На, Игорь Дмитриевич, прописывай племянника и скажи ему, чтобы аккуратней был.
Ничего этого Ельцов-старший Юре не рассказал. А зачем? Важен результат.
Слава Шатров ушел на свою общественную службу, пообещав вернуться к вечеру с группой проверенных бойцов. Дядька плотно закрыл дверь в свою комнату, оставив племянника одного. Юра сел за письменный стол, раскрыл папку. Там лежали права, предъявительская книжка с одной записью на три с половиной тысячи, доверенность на дядькины «жигули». На первое время денег хватит, а там он что-нибудь придумает.
Ельцов сидел за столом, наслаждаясь тишиной и покоем. Тихий гомон неспешной дворовой жизни доносился из окна, но он был практически неощутим после тяжелого, мрачного шума зоны.
От крепкого кофе и двух рюмок хорошего коньяка мысли стали ясными и точными, как после долгого, успокаивающего сна. Теперь надо было думать, как жить дальше.
Из партии его исключили, стало быть, в журналистику хода нет. Правда, оставались приятели, готовые помочь. Он мог стать безымянным автором на радио. Писать за кого-то сценарии и дикторские тексты на кинохронике и научно-популярной студии, получая жалкую половину. Может делать литзаписи за генералов и знатных производственников.
В Союзе кинематографистов тоже могут узнать о его делах и наверняка исключат. Правда, есть последняя гавань, куда с трудом добираются потрепанные штормом корабли, — профком литераторов. Народ там демократичный и добрый. Юрий знал многих ребят, состоящих в этой богадельне. Профком давал общественный статус и возможность называться профессиональным литератором. Но человеку, принятому туда, надо было печататься и представлять свои работы и справки о заработках.
Конечно, можно взять псевдоним, писать какие-то брошюрки во второсортных издательствах, печататься в ведомственных газетах. Но судимость висела на его плечах, как тяжелый мешок. Через год он должен был подавать ходатайство о ее снятии. Кто напишет бумагу для суда? Профком?
Нет, это будет малоубедительно. Пойти на завод или шофером на автобазу, благо водительские права у него профессиональные, третьего класса?
Смрадными ночами, в тюрьме и на зоне, он думал об этом дне. Но почему-то представлял себе только дорогу домой и встречу с дядькой. А еще мысленно сочинял роман о мщении. Но кому мстить, он толком не знал.
Через месяц ему исполняется сорок лет. Жизнь надо начинать сначала. Его прошлые заслуги и литературные успехи были ничем в сравнении с формулировкой: «Исключить из КПСС за поступок, компрометирующий высокое звание члена партии». Такая формулировка имела силу приговора. А исключение из рядов верных ленинцев плюс срок — каинова печать на всю жизнь.
Зазвонил телефон. Господи! Как долго он не слышал этого простого звука.
— Да, — ответил Юрий.
— Юрка, ты? — услышал он голос своего приятеля Игоря Анохина.
— Я, Игорек. Привет.
— Ну как ты?
— Трудно сказать, осваиваюсь.