горячими руками мистически, но совершенно точно определили личность убийцы, у которого при себе оказалось ни много ни мало, а приговор товарищу Сталину от имени боевой организации левых эсэров. Блюмкин еще и подписался настоящим именем. Текст послания приводился не весь, однако фотокопия фрагмента не оставляла сомнений в авторстве.
— Безумие какое-то, — моя спутница потрясла головой в попытке разогнать морок.
— Медицина тут бессильна, — подтвердил я. — Хотя…
Перед глазами встала картина недавнего прошлого: летящая жестянка с остатками керосина, лопающаяся под ударами топоров дверь флигеля, и рядом с ней, на аккуратном деревянном колышке, извозчичий кафтан. Пропахший лошадиным потом и навозом долгополый наряд наш эстет-ренегат стаскивал при первой же возможности, а после не тащил как принято в прикроватный угол, а оставлял у выхода — как можно дальше от своего чувствительного носа.
— Ворье! — я простонал короткое слово так громко, что ползущая мимо компания крестьянок шарахнулась в сторону. — Когда только успел?!
— Кто?
— Сосед наш! Тот торопыга, что едва меня за ногу не поймал. Ведь уже полыхало вовсю, у него сущие секунды были. Небось вытаскивать Яшку сквозь проломанные филенки и пробовать не стал, зато прихватить что плохо лежит, это святое. Инстинкт! Стаж!
— Да объясни же все толком! — вспылила Саша.
— Украли блюмкинский кафтан из нашего флигеля, а там в кармане, я не сомневаюсь, лежало письмо-приговор. После пожара участковый на угольки пришкандыбал, вытряс из очевидцев вещдок. Или же соседушки сами бумагу нашли и сдали от греха подальше, тут нам никакой разницы нет. Дальше все просто, мент позвали чекистов, те на радостях через мелкое сито просеяли пепел, вытащили стальные челюсти, дырявый череп и силикатный кирпич, что у гада лежал заместо ума, чести и совести. С такой фактурой даже на трибуну съезда подняться не стыдно, не то что в газетке материальчик тиснуть.
— Очень уж он хотел в «Правду» попасть, — задумчиво покрутила в руках лист газеты Саша.
— Мечты сбываются, — проворчал я. — Прохвост так жаждал славы, что запасся прокламацией на случай своего ареста. Он же с ней не просто дешевый киллер, а высокоидейный борец с термидорианской контрреволюцией. Заодно старым дружкам-эсерам отомстил. Там дело наверняка до расстрелов дойдет, если еще есть кого.
— Посмертное проклятье, прямо как у фараона, — нервно хихикнула моя спутница.
Эсэров она любит немногим сильнее чем большевиков, зато древнюю мистику очень уважает.[195] Даже успела у меня поинтересоваться, не случалось ли в будущем чего-то похожего на цепочку необъяснимых смертей, преследующих расхитителей египетских гробниц.
Тем более удивительно мужество — его хватает на шутки. Мое чувство юмора, и без того аховое, спряталось от проблем где-то глубоко, в норку между депрессией и паранойей. Есть с чего. Какое там путешествие в Одессу! Какая надежда на углубление романтической составляющей наших с Сашей отношений в комфорте и неге СВПС?! Впору идти сдаваться в Большой театр, на съезд. Там хоть какой-то шанс выжить есть!
Присесть бы куда-нибудь, привести в порядок мысли. Разум подсказывал — во всем городе не найти места безопаснее, чем в эпицентре привокзальной толчеи. Но всю жизнь не простоишь, да и нервы не железные. Поэтому я колебался недолго — подхватил Сашу под руку, увлекая ее в сторону самого плотного людского потока, наискосок, через усыпанную лошадиными орехам площадь.
На углу обернулся: что если все же рискнуть, сесть в вагон, положиться на удачу? И тут же отбросил прочь безрассудную глупость. ЖАКТ в курсе моей работы на ЦТС, верно и обратное — без справок на приличное место в СССР трудоустроиться никак нельзя. То есть участвовавшие в процессе старые «одесские» документы безнадежно засвечены, поэтому уж что-что, а поезда на юг чекисты проверят не отвлекаясь на сон, колбасу и водку. Вот если бы раздобыть машину! Интересно, Ильф с Петровым «Антилопу-Гну» полностью придумали, или все же описали с натуры? Или проще купить савраску с телегой? А что? Переодеться под крестьян-бедняков, да двинуться неспешно на юг, двадцать-тридцать километров в день, так глядишь к осени до Днестра доковыляем…
От мыслей оторвал начальственный окрик в спину:
— Това-а-арищ! Ра-а-азрешите-ка ва-а-аши да-а-акументики?
Черная волна паники затопила сознание. Уже все? Конец? Ноги намертво приросли к панели, а рука, наоборот, сама собой полезла в карман, поближе к браунингу.
— У тебя же профсоюзка с собой? — Резко пихнула меня в бок Александра. — Предъяви да пойдем скорее!
Вовремя; парочка в штатском уже начала терять терпение. До боли знакомый типаж: тугая загорелая кожа по скулам, мешковатые безразмерные пиджаки. Острые ножи глаз из-под козырьков кепок фиксируют предательскую дрожь пальцев.
— Да-да, — я наконец-то вывалился из сумрака. — Минуточку! — Нашарил во внутреннем кармане профсоюзную членскую книжку работников электромеханической промышленности, вложил в требовательно протянутую руку: — Вот же, пожалуйста!
Внутренних паспортов в СССР пока нет как класса. Единые удостоверения вроде как введены в двадцать четвертом, но они… не обязательны. Поэтому в наличии хорошо если у одного из десяти жителей Советской республики. Личность устанавливают по царским свидетельствам о рождении, всевозможным расчетным книжкам, экзотическим справкам, или профсоюзным книжкам, примерно таким, как у меня. Фотографий нет нигде, бланки продаются на рынках едва ли не свободно, подделать печать — легче легкого.
И это, увы, не их проблема. Это наша проблема.
Милиционеры и гепушники ориентируются скорее на свое пролетарское чутье, чем бумаги. При малейшем подозрении — граждан без тени сантиментов закрывают в отделение «для выяснения». Смерть, как всегда, подошла незаметно…
Как и спасение. Мерный гомон обтекающей нас толпы разорвал недалекий вопль:
— Ах ты су…а!
— Получи!
Драки не вышло; пешеходы прыснули в стороны от шлепнувшегося в лошадиный навоз худосочного тела.
— Убили!
— Держи вора!
Чекист, а может, опер угрозыска, молча сунул мне в руки несчастный членский билет и сорвался вслед за своим напарником. В погоню, мимо успевшего подняться на четвереньки мужичонки в высоких, блестящих хромом сапогах.
— Пойдем! — потащила меня за рукав Александра. — Давай же!
Легко сказать. Ноги как из свинца, по спине река пота. Пройти дюжину шагов — как передвинуть беккеровский рояль.
И тут опять, из-за плеча:
— Лексей! Коршунов!
Сперва я не обратил внимания, так отвык от своей фамилии за долгие годы. Но потом… рывком развернувшись, я широко распахнул глаза от удивления. Передо мной стоял старик-калека, из тех, про кого не сразу поймешь — торгует чепухой, просит милостыню или подворовывает. От колена правой ноги пиратская деревяшка, пустой правый же рукав заткнут за пояс суконной рубахи. Через плечо — поникшие макаронины шнурков, из нашитого заплатой кармана торчат края плетеных из соломы стелек. А вот лицо… где же я его видел?
Догадка не заставила долго себя ждать:
— Гвидон!
— Гляди-ка, помнишь! — в голосе предводителя шпаны послышалась скрытая гордость.
Жизнь крепко потрепала матерого уркагана. Сейчас, пожалуй, он выглядел еще хуже, чем в тюремном вагоне соловецкого этапа. Смутившись, я не придумал ничего лучше, как представить собеседника спутнице:
— Саша, помнишь я тебе рассказывал, как мои документы украли в Питере? Так вот…
— Залил сламщику галоши, знат-ца? — перебил мой лепет Князь Гвидон. — С три короба прогнал фуфла, эсэсэрер так, да эсэсэрер эдак? Так в каком году главпахан даст дуба? Полсотни третьем? А нонче у нас чо на дворе? Ась? Нехорошо, ай-ай, как нехо…
Ехидная речь оборвалась на полуслове. Приторный оскал сменился изумлением.
— Бл…ть! Да это ты, ты, ты его! Ах-ха-ха! Ну даешь! Высоко сложил!!![196]
Чутье как у зверя! Сбежать или убить? Опережая все, мелькнула молния мысли:
— Драка… вовремя! Да!!!
Не мокрые веревочки продает тут предводитель шпаны, но руководит своей бандой. Едва ли такой большой и сильной, как когда-то в Питере, все равно, сложно ли ему при виде попавшего в переплет старого знакомого мигнуть кому-то из шестерок, устроить липовый замес?
— Не скипидарься, — речь старика тем временем обрела твердость. — Гвидон кореша в доску не загонит.[197]
— Даже не думал…
— Ты мне мурку не води, — возразил Гвидон без всякой злобы. — Отчаянный! И перо не жамкай — без того курносая за моей спиной маячит. Забрали гады лягавые житуху, оставили едва чинарь допыжить.
— Как вышло-то? — в замешательстве поинтересовался я, кивая на пустой рукав.
— Вертухаю из бесов вожжа под хвост влетела, застроил нахрапом командировку. Пока фасон держал, смоленскими налили как богатому.[198] Лепила лярва, поднимать не стала, так и откоптел без понту. Все еще ломает, ежели без марафету.
Я понял едва ли половину, но на всякий случай состроил приличествующую моменту сострадательную мину.
— Не всякому фартит! — взгляд Гвидона подозрительно задержался на Саше. — Но погодь ка, ты с кралей чисто сорвался или шпоры на хвосте висят?
— Боюсь, завтра в газетах словесный портрет будет, — не стал запираться я.
Предводитель шпаны отшатнулся:
— Да с тобой рядом потолкаться уже вышак весит!
— Так никому же не скажу, — неудачно пошутил я.
— Рвать те надо. В могиле не отлежишься, за буграми не спрячешься…[199] Куда идешь-то?
— Э-э-э…
— Не закапаю!
— Хотели телегу купить, переодеться в крестьян, — решился я. И добавил, сменив на всякий случай генеральный курс драпа: — Двинем с переселенцами на восток.