Она вцепилась в эту полоску цвета, завязала шарф на шее, несмотря на то что ей было не слишком холодно (ну, если верить врачам, то на самом деле она была холодной, но она сама не чувствовала себя особо замерзшей), и начала ходить. Она шагала по больничному крылу, наслаждаясь теми моментами, когда взгляды сестер скользили по ней. Они видели ее и не останавливали, и благодаря этому Сидни чувствовала себя, как сирена[1], перед которой расступались воды морские. Пройдя по всему этажу три раза, Сидни поднялась по лестнице на другой. Он был покрашен бежевой краской другого оттенка. Разница была такой слабой, что посетители ничего не заметили бы, но Сидни так долго пялилась на стены своего этажа, что выбрала бы нужный образчик краски из десяти тысяч цветов, двухсот вариантов белесого.
На этом этаже люди были более больными. Сидни почуяла это еще до того, как услышала кашель или увидела, как из какой-то палаты вывозят каталку, застеленную большой простыней. Здесь сильнее пахло дезинфицирующими средствами. Кто-то дальше по коридору закричал, и сестра, которая везла каталку, остановилась, оставила ее в коридоре и побежала в палату. Сидни последовала за ней, чтобы посмотреть, из-за чего такой шум.
Какой-то мужчина в палате в конце коридора был недоволен, но Сидни не могла понять, чем именно. Сидни стояла в коридоре и пыталась заглянуть внутрь, но в комнате была поставлена ширма, делившая ее пополам и скрывавшая кричавшего, а дорогу ей перегородила каталка. Сидни наклонилась над каталкой – совсем немного – и вздрогнула.
Простыня, которой она касалась, была постелена, чтобы что-то накрыть. Этим чем-то был труп. И когда она прикоснулась к трупу, тот дернулся. Сидни отскочила назад и прижала ладонь к губам, чтобы не заорать. Прислонившись к бежевой стене, она переводила взгляд с медсестер в палате на труп под простыней на каталке. Он дернулся во второй раз. Сидни обмотала концы пурпурного шарфа вокруг своих рук. Она снова чувствовала себя окоченевшей, но по-другому. Это была не ледяная вода. Это был страх.
– Что ты здесь делаешь? – спросила медсестра в некрасивой бежево-зеленой форме.
Сидни понятия не имела, что говорить, и потому молча указала рукой. Сестра взяла ее за запястье и повела прочь по коридору.
– Нет, – наконец выдавила из себя Сидни, – смотрите!
Медсестра вздохнула и оглянулась на простыню, которая снова дернулась.
Медсестра завизжала.
Сидни назначили психотерапию.
Врачи сказали, что это должно помочь ей справиться с травмой, которую она получила, увидев мертвеца (хотя на самом деле она его и не видела). Сидни протестовала бы, но после несанкционированного визита на соседний этаж ее перестали выпускать из палаты, и ей стало совершенно нечем занять время, так что она согласилась. Однако Сидни не стала упоминать, что прикасалась к телу и что именно в тот момент оно вернулось к жизни.
Возвращение того человека назвали чудом.
Сидни смеялась – потому что ее собственное возвращение тоже так называли.
Она задумалась: может, и к ней тоже кто-то прикоснулся?
Спустя неделю температура тела у Сидни по-прежнему не поднялась, но в остальном ее состояние казалось стабильным, так что врачи наконец согласились ее отпустить. В ночь перед выпиской Сидни улизнула из своей палаты и спустилась в морг, чтобы точно выяснить, было ли случившееся в коридоре действительно чудом, счастливым совпадением, капризом судьбы – или же она имеет к этому какое-то отношение.
Через полчаса она убежала из морга, испытав глубокое отвращение и забрызганная застоявшейся кровью, но получила подтверждение своей гипотезе.
Сидни Кларк могла воскрешать мертвых.
Вчера
Отель «Эсквайр»
Следующим утром Сидни проснулась в слишком большой кровати в незнакомом отеле и мгновение не могла понять, где, когда и как она. Однако, когда она сморгнула с ресниц сон, детали начали возвращаться: дождь, машина и двое странных мужчин, которые, как она сейчас слышала, переговаривались за дверью.
Резкий тон Митча и более тихий и спокойный голос Виктора словно просачивались сквозь стены ее комнаты. Она села, одеревеневшая и голодная, и, поддернув мешковатые треники, отправилась на поиски еды.
На кухне Митч наливал кофе и что-то говорил Виктору, который рассеянно вычеркивал строки в какой-то журнальной статье. Когда она вошла, Митч повернулся к ней.
– Как твоя рука? – спросил Виктор, продолжая зачеркивать слова.
Боли не было – только онемение. Наверное, за это следовало поблагодарить Виктора.
– Хорошо, – ответила она.
Виктор отложил фломастер и подкатил к ней по кухонному столу упаковку багелей. В углу кухни на полу стояло несколько пакетов из бакалеи. Он кивком указал на них:
– Не знали, что ты ешь, так что…
– Я не щенок, – сказала она, пряча улыбку.
Взяв один багель, она откатила пакет обратно по столу, где он налетел на журнал Виктора. Глядя, как он зачеркивает строчки текста, она вспомнила вчерашнюю статью и снимок, который ее сопровождал, – тот, за которым она протягивала руку, когда Виктор проснулся. Ее взгляд скользнул обратно к дивану, но газеты нигде не оказалось.
– Что не так?
Вопрос вернул ее обратно. Виктор упер локти в стол, свободно переплетя пальцы рук.
– Там вчера вечером была газета со снимком. Где она?
Виктор нахмурился, но извлек газетную страницу из-под журнала и продемонстрировал ей.
– Вот эта?
Сидни ощутила дрожь – где-то очень глубоко.
– Почему у тебя его фото? – спросила она, указывая на зернистый снимок того самого «гражданина» рядом с почти полностью зачерненным текстом.
Виктор обошел стол медленными размеренными шагами и удержал газету между ними, в паре ладоней от ее лица.
– Ты его знаешь? – спросил он с горящими глазами. Сидни кивнула. – Откуда?
Сидни судорожно сглотнула:
– Это он в меня стрелял.
Виктор наклонился, так что его лицо оказалось совсем рядом:
– Расскажи, что произошло.
В прошлом году
Брайтон-Коммонз
Сидни рассказала Серене про случай в морге, а Серена рассмеялась.
Вот только это не был счастливый смех или веселый смех. Сидни даже решила, что этот смех не говорит: «О Господи, у моей сестры из-за утопления мозги повредились или галлюцинации начались». В этом смехе было нечто липкое, и Сидни он встревожил.
Затем Серена велела Сидни (очень спокойным и негромким голосом, что уже тогда должно было бы Сидни насторожить, потому что Серена никогда не была особо спокойной и тихой) больше никому не рассказывать про морг, или про труп в коридоре, или про что-то хотя бы отдаленно связанное с воскрешением мертвых людей – и, к собственному глубочайшему изумлению, Сидни так и сделала. С этого момента у нее не было желания делиться этой странной новостью ни с кем, кроме Серены, а Серена, похоже, не желала иметь к этому отношения.
И потому Сидни сделала единственное, что могла. Она вернулась в школу и постаралась не прикасаться ни к чему мертвому. Ей удалось доучиться до конца года. Ей удалось пережить лето, несмотря на то что Серена каким-то образом сумела убедить факультет отправить ее на стажировку в Амстердам, так что домой она не приехала. Когда Сидни об этом услышала, то так разозлилась, что почти захотела рассказать или показать кому-нибудь, на что она способна, просто назло сестре. Однако она этого не сделала. Серене почему-то удавалось позвонить как раз в тот момент, когда Сидни готова была сорваться. Они говорили ни о чем, просто чтобы заполнить пространство вопросами о том, как дела, как родители, как занятия… Сидни цеплялась за звуки голоса Серены, хоть слова и были пустыми. А потом, чувствуя, что разговор заканчивается, она просила Серену вернуться домой, а Серена говорила: «Нет, пока нет», и Сидни чувствовала себя потерянной и одинокой, пока сестра не произносила: «Я не ушла», и Сидни почему-то ей верила.
Однако, хотя она и верила этим словам с глубокой, непоколебимой убежденностью, это не значило, что они ее радовали. Ближе к осени медленно бьющееся сердце Сидни начало ныть. А потом наступило Рождество, и Серена не появилась, причем их родители, которые всегда настаивали на одном – чтобы Рождество они встречали все вместе, словно один собравший всех праздник мог компенсировать остальные триста шестьдесят четыре дня в году, – почему-то не возражали. Они этого вроде даже и не заметили. А вот Сидни заметила и почувствовала себя при этом словно готовое треснуть стекло.
Так что неудивительно, что, когда Серена наконец позвонила и пригласила Сидни приехать, та сдалась.
– Приезжай ко мне погостить, – сказала Серена. – Будет весело!
Серена избегала свою младшую сестру почти год. Сидни не отращивала волосы из какого-то невнятного чувства почтения или, возможно, просто из-за ностальгии, но настроение у нее было далеко не радостное. Она была недовольна своей старшей сестрой – и ее совершенно не обрадовало странное трепетание в груди из-за этого предложения. Она ненавидела себя за то, что продолжает преклоняться перед Сереной.
– У меня школа, – возразила она.
– Приезжай на весенние каникулы, – настаивала Серена. – Сможешь приехать и остаться на свой день рождения. Мама с папой все равно не умеют праздновать. Все всегда планировала я. И ты ведь знаешь, что мои подарки самые лучшие.
Сидни содрогнулась, вспомнив, как провела свой прошлый день рождения. Словно читая ее мысли, Серена добавила:
– В Мирите теплее. Посидим на улице, расслабимся. Тебе это будет полезно.
Голос у Серены звучал чересчур сладко. Сидни следовало бы знать. Отныне и вечно Сидни будет знать. Но не тогда. Не в тот момент, когда это было важно.
– Ладно, – согласилась она, стараясь не показать радости. – Это было бы неплохо.