«Я стану адвокатом», — ответил Эрик.
Первую неделю после каникул члены совета позволили Пьеру пожить спокойно. Но потом все началось заново. Каждый вечер ему назначали горчичник. Каждый день били по несколько раз. И еще регулярные облавы. Правда, не вторгаясь во владения Эрика. Как-то в субботу, вернувшись из-под ареста, он обнаружил Пьера с подбитым глазом. На его подушке выделялись красные пятна.
«Ничего опасного, — сказал Пьер. — Немного крови из носа».
«Так не годится больше. Это невыносимо».
«И что? Сдаваться таким свиньям?»
«Их слишком много. Поэтому они иногда побеждают. Римляне победили Спартака».
«Но ведь мы можем как-то продолжить борьбу. Что-то придумаем…»
«Осталось два выхода. Либо сдаёмся, либо разбиваем их в пух и прах, и нас исключают…»
«Тогда ты никогда не станешь адвокатом…»
«Грош цена адвокату, который не умеет защитить лучшего друга».
«Но мы подумаем об этом ещё немного?»
«Совсем немного».
Эрик размышлял все арестное воскресенье. До летних каникул осталось пять месяцев. Это Пьеру предстояли еще годы гимназии. А Эрику — только эти месяцы и сразу отъезд. Так, может, проще перетерпеть? Он прошел через побои папаши. А тут всего-навсего горчичники, унизительные поручения вроде чистки обуви, застилания постелей или беготни за куревом.
И, конечно, сознание победы этих свиней.
Хуже всего, естественно, проиграть свиньям.
Существовало ли какое-нибудь контроружие? Поскольку после весеннего семестра он покидал Щернсберг навсегда, параграф тринадцать мог быть нарушен, по крайней мере, в последнюю неделю или в последние дни. Можно, значит, уже сейчас объявить Силверхиелму, да и Мигалке, что эти деньки станут худшими во всей их жизни.
Нет, чёрт, это не годилось. Дальний анонс вызвал бы у них осторожность и стремление пораньше разделаться с экзаменами, пока он еще не завершил обучение. А потом ищи ветра в поле.
А если проникнуть в комнату Силверхиелма ночью. И… в темноте, как в тот раз, повторить трюк с пластмассовым ведром?
Пьеру пришлось бы дорого заплатить за это уже на следующее утро.
А если повторить?
Тогда они продолжили бы мучить Пьера. Их ведь только в совете была дюжина. А еще всегда готовые помочь коллеги — четырёхклассники. Раз-другой, возможно, удастся залезть в их комнаты, но потом подкараулят — и конец операции. Проще дать сдачи средь белого дня.
Так-так. А если пойти сейчас в профсоюз и заявить: «Сдаюсь». И пусть передадут совету, что Эрик станет выполнять все его приказы, как только охота на Пьера прекратится. А прекратится ли? Наверное. Ведь иначе им пришлось бы забыть о победе. То есть договорённость будет действовать.
Что ж, он попытается заключить мир. Пусть такою ценой. Но все прочее выглядело ещё аморальнее.
Это был его самый продолжительный воскресный арест. И весь целиком посвящен одной мысли. Капитуляция виделась единственным выходом. Да, соображал он, порой возникают ситуации, когда самое верное — признать поражение.
Он почувствовал даже какое-то облегчение, когда дежурный член совета загремел ключами и открыл дверь. Он поспешил к себе, чтобы поскорее поделиться с Пьером своим окончательным и бесповоротным решением.
«Пьер, — воскликнул он на пороге. — Я только что решил…»
И остановился как вкопанный.
Комната выглядела покинутой. Книжная полка Пьера зияла пустотой, его вещи у письменного стола отсутствовали.
Эрик торопливо открыл дверь платяного шкафа. Одежда Пьера исчезла. Из всех его вещей осталась лишь клюшка для хоккея с мячом.
На столе обнаружился маленький белый конверт, надписанный: «Эрику».
Он пробежал текст, сидя на своей кровати и все еще не веря.
Дорогой Эрик,
когда ты прочитаешь это письмо, я, вероятно, буду находиться где-то над Германией. Я не выдержал. Я начну учёбу в женевском заведении, которое называется Коммерческий колледж. Так что будущее мое, как и ожидалось, цифры и бизнес.
Ты не должен думать, что я трус. Я старался так долго, как смог.
Я хотел бы сказать гораздо больше, но не успеваю, потому что скоро придёт такси. И еще хочу, чтобы ты знал: ты самый лучший друг, какой был когда-либо в моей жизни. Можешь писать мне на адрес отца в Женеве. Кстати, как думаешь: получит ли Алжир свободу?
Р. S. У меня не нашлось места для собрания сочинений Стриндберга, оставь его себе на память!
Эрик сидел с письмом в руке и перечитывал его раз за разом. Потом он медленно лёг на кровать и уткнулся лицом в подушку. Ничто не могло остановить слёз.
Поздно вечером он решил пройтись. Надеялся, что холод поможет привести в порядок разгоряченную голову. Сигнал отбоя уже прозвучал, но любое наказание за этот проступок не имело сейчас ни малейшего значения. Школьный двор был пустынным и тёмным, шёл сильный снег. По какой-то причине он направился к Форуму, маленькой выложенной каменными плитами площади у директорского дома. Там вершились торжественные речи, вещались проповеди. На известняковой стене король когда-то расписался мелом, потом по автографу вырубили «Густав Адольф» и позолотили.
Он дотронулся до текста. Провёл указательным пальцем по буквам в слове «Адольф».
«Я обещаю тебе, Пьер, — произнес он в полный голос, — что отомщу за тебя. Они своё получат. Но, помня твои наставления, сперва хорошо подумаю. Так, чтобы не сделать какую-нибудь явную глупость. Хотя сейчас именно этого мне и хочется. Но я клянусь, Пьер! Клянусь».
Когда он лёг в постель, слёзы снова полились градом.
На следующий день Журавль выглядел бледным как полотно и скрипел зубами, придя на урок биологии.
«Что вы за скоты всё-таки! — начал он. — Вы понимаете, что наделали?»
Класс сидел, опустив глаза в парты.
«Ты, Эрик, например! Вы же были близкими друзьями. Неужели ты не мог защитить?»
Эрик покраснел, не поднимая взгляд от круга, который он зачем-то вырисовывал карандашом.
«Ответь мне, по крайней мере, почему ты не защитил его! Ты такой же трус, как все другие?»
«Если ударить члена совета, исключат из школы», — пробормотал Эрик.
Журавль клокотал целую четверть часа. Пьер один из самых талантливых учеников за всю историю Щернсберга. А целое стадо товарищей по классу даже пальцем не пошевелило в его защиту. Почему они не пошли в профсоюз, например (Журавль, выходит, ничего не понимал в происходящем). Почему не написали коллективный протест? Судя по внешнему виду, соученики Пьера напоминают людей. В животном мире выживают сильнейшие, но человек отличается от животного не только умом, но и моралью, способностью отделить хорошее от плохого. Увы, в данном случае одноклассники Пьера повели себя как животные, как падальщики, которые только и ждут, когда лев убьёт добычу. Недостойно, непристойно, неслыханно. Неужели ни у кого из них не хватило фантазии представить себя на месте своего школьного товарища? А если бы кто-то из вас (Журавль обвел взглядом стихнувший класс) попал в положение Пьера? Что следовало бы тогда подумать о равнодушии одноклассников? Пришло время положить конец подобного рода фактам. Лично он собирается обсудить проблему с директором. А что касается школьников, они просто обязаны прекратить свое безропотное подчинение старшим гимназистам.
Потом урок продолжился как обычно. Но завершился неожиданно.
Когда прозвенел звонок, класс вышел из аудитории молча, в подавленном настроении. И тут Ястребу вздумалось передразнить Журавля:
«Почему вы не идёте в профсоюз?»
Первый же рассмеялся.
И, как оказалось, последний. Никто не подхватил его попытку сострить. Наоборот. Одноклассники как-то сразу расступились, будто молния попала в их ряды и раскидала по сторонам. Эрик шагнул вперед, придавил Ястреба к стене. И, придерживая, услышал за спиною призывы типа воздать дьяволу по заслугам. Профсоюзник дрожал от страха. Эрик не столько ударил, сколько толкнул говоруна. Спиной о стену.
«Знаешь, почему я не поколочу тебя сейчас? Где тебе знать… Ты же редкостно глуп. По твоим заслугам я должен бы забить тебя насмерть. Но ты того не стоишь. Зато отныне будешь называться Курицей, а не Ястребом, чертова маленькая птичка! Ясно?»
Школяры буквально захлебнулись от восторга и зааплодировали. «Курица! Курица!» — вопили они хором, хлопая в такт ладонями.
Эрик отпустил Курицу и повернулся к публике.
«Есть желающие и впредь иметь дело с нашим так называемым профсоюзом? С этим вонючим курятником?»
«В отставку их. Всех до единого!» — предложил кто-то.
Весь класс подписал петицию (за исключением Курицы и двух его друзей). А на следующих переменах и на обеде большинство одноклассников Эрика прошли по реальной школе. К концу дня под требованием подписалось более 90 процентов реалистов. Профсоюзу оставалось только сложить полномочия — так предписывали законы Щернсберга.
А совет… развел руками. Правила не допускали двоякого толкования по этому пункту. Если руководство профсоюза теряло доверие масс, и тому существовали доказательства, его следовало отставить. В реальной школе лишь несколько соглашателей считали, что в случае с Пьером имело место хорошее дружеское воспитание.
Но понадобилось высечь искру, чтобы зажечь пламя.
Странно, конечно, что искру высек именно учитель.
Вечером стояла тихая погода, шёл снег. Покурив в привычном укрывище, где еще недавно они хоронились с Пьером, Эрик отправился в обход по большой дороге вокруг школы. Кругом активно дымили сигаретами и трубками счастливые обладатели справок от родителей. Попадались и четырёхклассники, которые приударяли за финскими официантками — те ненадолго выходили по вечерам. Эрик не позаботился о Вадемекуме. Ведь его уже давно не обыскивали. Но, проходя мимо веселенькой группы с финскими девушками, он сразу же узнал по голосу одного из членов совета.
Подумалось было обойти компашку стороной — на всякий случай. Однако, повинуясь внезапной идее, Эрик попросту натянул шерстяную шапку на лицо. Сквозь вязаные узоры удавалось, хоть и не без труда, рассмотреть и дорогу, и встречный люд. Когда он приблизился, его, естественно, обнаружили.