– А какой в этом смысл? – Я стряхнул ворс с брюк. – Зная мою семью, мы будем хранить мое состояние в тайне. Так что либо выпишите мне какую-нибудь хрень, либо опробуйте на мне новые методы лечения, либо отпустите. Я придумаю, как это скрыть.
– Это неврологическое нарушение, – пояснила женщина-врач, и ее голос прозвучал еще мягче. – Обусловленное множеством очень сложных причин, главным образом, патологиями в определенных областях мозга. Тик будет возникать и проходить, и хотя мы можем предложить некоторые методы лечения, чтобы облегчить течение расстройства, оно не пройдет. Его невозможно контролировать. Сама суть синдрома Туретта в том, что тик возникает непроизвольно. Ты не можешь натренировать свою нервную систему. Она простирается по всему телу. Чтобы притупить ее, нужно вообще перестать чувствовать.
Прекрасно.
– Значит, это все же происходит произвольно.
– Нет, – доктор замешкался. – Чтобы тики прекратились, нужно перестать чувствовать. Мне кажется, ты не понимаешь…
– Я все понимаю. – Я сжал руку в кулак и трижды ударил по двери, сообщая медсестре, что хочу выйти.
– Мистер Фитцпатрик…
Я не ответил.
Я получил то, зачем пришел.
Решение.
Теперь нужно только практиковаться.
Когда я вернулся в Англию, операция под названием «Отмена чувств» началась не без сучка и задоринки.
Вообще я не был большим любителем чувств. Но это не означало, что я их не испытывал. Я был способен грустить, радоваться, испытывать голод, удивляться и ревновать. Я ненавидел многих людей, – уж точно больше, чем стоило ненавидеть мальчику моего возраста, – а нескольких даже любил.
Главным образом своего младшего брата, у которого было преимущество, поскольку он не мог мне возразить, а значит, не мог и вывести меня из себя. Но я любил не только его. А еще поло, Рождество и высовывать язык под дождем. Манящий вкус зимы.
А еще мне нравилась моя дружба с Эндрю Эрроусмитом. Очень.
Конечно, не так, как мне нравились девочки. То, как они двигались, пахли, да и вообще существовали, казалось мне одновременно волшебным и обескураживающим. Я знал, что на все сто процентов гетеросексуален. Эндрю мне нравился потому, что понимал меня. Потому что мы с ним были ребятами с бостонским акцентом, которые все делали вместе. Мы учились, развлекались, смотрели фильмы и сериалы и занимались одними видами спорта. Вместе устраивали опасные розыгрыши. Мы пукали за ужином и обвиняли в этом его собак. Вместе посмотрели первое порно, ссорились из-за футбола и однажды убегали от копов, когда случайно подожгли мусорный бак в загородном клубе…
Мы были детьми и делили друг с другом детство, которое наши родители позволили нам провести вместе.
Он был мне почти семьей. Вот почему я был безумно зол на Эндрю-старшего за то, что тот украл деньги у «Королевских трубопроводов», и на собственного отца за то, что он об этом узнал, а еще за то, что athair отреагировал на предательство.
Да, отец Энди обокрал нашу компанию, но сам Энди был для меня спасательным кругом. Неужели athair не мог закрыть на это глаза?
По прошествии нескольких недель, в течение которых я не видел и не слышал Эндрю в Эвоне, я наконец столкнулся с ним в главной часовне. Чувство облегчения было смешано со страхом.
Я помахал ему через зал часовни. Нас разделяла толпа студентов, и все мы носили одинаковую форму. Эндрю заметил меня и отвернулся.
Меня встревожила легкая боль, которую я ощутил в груди. Я не мог позволить себе чувствовать. Чувства вызовут новые нервные припадки, а те, в свою очередь, приведут к тому, что athair от меня отречется. И хотя мне искренне нравился малыш Хантер, я не хотел, чтобы он присвоил титул наследника «Королевских трубопроводов», полагавшийся старшему сыну.
К тому же теперь, когда Энди возненавидел меня до глубины души, athair, мама и Хантер остались моей единственной семьей.
Я шел по лужайке после воскресной мессы, сцепив руки за спиной и хмуро глядя на пышную траву. Меня даже не беспокоило, что у меня синдром Туретта. Конечно, это обременительно, но, прочтя несколько медицинских журналов и пару книг об этом синдроме, я решил, что справлюсь с ним до окончания учебы и поступления в колледж.
А когда я принимал решение, то никогда не терпел поражение, какими бы средствами ни пришлось достигать поставленной цели.
Затылок обожгло внезапной болью. Я остановился и поднял руку, чтобы потереть его. На ощупь было тепло и скользко. Я убрал ладонь и посмотрел на нее. Она была вся в крови. Я обернулся. Эндрю шагал ко мне в компании нескольких друзей, подбрасывая в руке камень.
Он ухмыльнулся.
– Какого хрена, Эрроусмит?
– Такого, что твой отец – завистливый ублюдок, а мои здешние приятели рассказали мне, что ты выродок. Я слышал о происшествии в библиотеке.
Так я и думал. Я выпрямил спину, напоминая себе о том, что ни к чему тратить эмоции на такую ерунду. Он не первый человек, который уходит из моей жизни. И уж точно не станет последним.
– Да? Ну а я с-с-слышал, что твой о-о-отец украл деньги, чтобы оплатить твою учебу в Эвоне. Денег не хватает, Эрроусмит?
Я ни с того ни с сего ударил себя по лицу.
Какого черта?
Глаза Эндрю заблестели, когда он устремился ко мне, набирая шаг. Его друзья последовали примеру.
– Вот те на, ты теперь еще и заикаешься!
– Я не заикаюсь. – Я зарычал и снова ударил себя по лицу.
Нет. Нет. Нет.
На сей раз я был не в пустой библиотеке. У меня были зрители, и они смотрели, смеялись, становясь свидетелями шоу уродов. Я должен остановиться.
Перестать чувствовать.
Перестать желать.
Перестать испытывать боль, сейчас же.
– Хорошая новость в том, – Эндрю остановился, только когда подошел ко мне вплотную, – что я не Фитцпатрик. Эрроусмит всегда приходит другу на помощь. А тебе ведь нужна помощь, правда, Килл?
Его друзья смеялись, сунув руки в карманы и сердито глядя на меня в ожидании команды фас.
Я обернулся и снова ударил себя по лицу. Наверное, мог бы убежать, но в этом не было смысла. Из-за тика я буду бежать медленнее, да и в любом случае, я всегда был быстрее на лошади, а не на своих двоих.
Я оглянулся на них. Сейчас самое время отметить пункт «боль» в моем списке и убедиться в том, что я ее не чувствую.
Эндрю громко хрустнул костяшками.
Я сделал то же самое.
Заметка на будущее: хруст костяшками пальцев очень успокаивает.
– Я расквашу твою уродливую физиономию еще больше, чем ты сам, Фитци.
Я улыбнулся, ощущая блаженное оцепенение.
– Покажи все, на что ты способен, Оливер Твист.
В итоге Эндрю заснял некоторые эпизоды своих издевательств, вероятно, чтобы припрятать их и напоминать себе о случившемся.
Но он не был идиотом и старался никогда не показывать своего лица.
Это было одно из правил, которым нас научили. Никогда не записывать на камеру ничего обличающего. Печально известный Буллингдонский клуб[38] принес Оксфордскому университету немало неприятностей, и никто в блестящих британских учебных заведениях не хотел, чтобы кучка подростков-подонков запятнала их репутацию.
Насилие не было односторонним.
Более того, во время нашей первой драки, пока Эндрю избивал меня, я заметил, что перестал чувствовать. Тики прекратились. А потому я стал всюду выискивать Эндрю. Каждую неделю приходил в его комнату. Провоцировал его к драке, оскорблениям и издевательствам.
Эндрю подхватил. Мы много раз пересекали черту.
Сломанные кости. Неизгладимые шрамы. Ожоги от сигарет.
С каждым разом я становился сильнее и равнодушнее.
А он? Он плакал, когда делал все это со мной. Плакал, как ребенок.
Испытания и страдания, связанные с насилием (ожогами, пытками водой, пощечинами) устраиваемые каждый раз, когда я заикался, бил себя или дергался, оказались очень эффективны.
К пятнадцати годам, в тот год, когда я узнал, что Эндрю Эрроусмит не закончит обучение в Эвоне, у меня прошли все симптомы.
Во всяком случае, внешние проявления.
Я по-прежнему хрустел костяшками пальцев.
По-прежнему делал глубокие, медленные вдохи, чтобы успокоить биение сердца.
По-прежнему противился любым чувствам, подавляя их всякий раз, когда они норовили проявиться.
Чем больше я контролировал тики, тем хуже они становились. К счастью, я всегда давал им волю, когда оставался один в своей комнате.
Я пинался, кричал и бил себя, ломал стены, крушил мебель и разрушал все вокруг. Но я делал это на своих условиях и только тогда, когда чувствовал, что готов. Вот насколько успешно мне удавалось подавлять свои эмоции.
Пока однажды тики не прекратились полностью.
Чувства были так далеки от моей плоскости существования, что мне больше не нужно было беспокоиться.
Но записи все еще существовали и хранились у Эндрю.
Например та, на которой я лежу в луже собственной рвоты.
Или та, где сижу на дне бассейна по минуте, пока не посинею. Каждый раз, когда я неверно отсчитывал время и выныривал слишком рано, он бил меня.
Одно я знал наверняка: Эндрю жаждал мести, я хотел полного контроля, и мы оба получили то, что хотели.
К тому времени, когда наши пути разошлись, его дело было сделано, как и мое.
Я думал, что мы в расчете.
Думал, что мы оба получили по заслугам.
Думал, что стал навсегда невосприимчив к чувствам.
Оказалось, что все эти предположения ошибочны.
Персефона
Когда я в третий раз побежала в ванную, где меня вырвало, я сдалась, закрыла крышку ноутбука и спрятала его под кроватью, будто эти видеозаписи могли меня преследовать. Я уже достаточно насмотрелась, как мой муж – тогда еще подросток – подвергается издевательствам.
Избит.
Изранен.
Сломлен.
Заикается.
Плачет.
Смеется.
Теряет контроль.