Гинча милостиво кивнул в сторону соседнего столика, за которым мы с Лютой и разместились, потом сказал, повернувшись к нам вполоборота:
– Тебя ведь Авдеем зовут? Ладно, Авдюха, можешь днем работать на базаре, а вечером по субботам здесь, в «Ниссане». С бабками не обидим, да дамочку свою одень поприличней, а то смотреть жалко на ее прикид. Аванс я вашему старшому уже выписал, потом сочтемся. Да, и еще, скажи Артуру, чтобы тебе чехол для гитары пошили, а то кутаешь ее в тряпье, будто нищенку какую.
Это было правильно. Кофр я, к сожалению, забыл дома, в той еще России, и гитару прятал в старое покрывало, одолженное все тем же дедуганом, нашим хозяином.
Артур появился мгновенно, ловко, будто заправский портной, снял мерку, покивал, погиргиркал что-то и убежал в глубь заведения, сказав, что через полчасика все будет готово. Этакий местный Фигаро, хотя и Артур.
Через пару минут он снова возник в зале и занял свое место за стойкой.
Я понял, что в местной иерархии нам отведено место пониже Кости – вот надо же! Даже обидно стало! Гинча помолчал немного, потом сказал с какими-то странными интонациями, словно нехотя:
– Ты сегодня на базаре нормально играл, пацанам понравилось, хотя кое-кто немного обиделся… Да и богун слушал, а это, знаешь, дорогого стоит. Богун мог тебя запросто по асфальту размазать, а он выслушал. Правда, рассказывают, расстроился отчего-то, но к тебе претензий никаких нет. Так что ты, музыкант, не очень выдрючивайся, но и не боись. Никто тебя здесь не тронет. А пока отдыхайте. Артур, обслужи людей, не видишь, проголодались!
Чернявый буфетчик с королевским именем кивнул, скрылся в исходящих мясным паром глубинах «Ниссана» и вскоре вынырнул оттуда, нагруженный подносом, на котором красовался наш ужин.
Спиртного нам не предложили. Видимо, не полагалось. Или не заработали.
Позже я узнал, что спиртное употребляли здесь либо люди, доказавшие свою устойчивость к этому самому спиртному – в смысле, что не сопьются, – либо те, на кого общество правильных братанов махнуло рукой. Неуважаемые, значит. Неконкретные.
Меня, стало быть, пока ни к тем, ни к другим не причислили. А Люту, похоже, воспринимали только вместе со мной, и ее, как ни странно, это вполне устраивало. Меня, к моему собственному удивлению, тоже. Эх, нет у меня настоящего самолюбия. А все проклятое чувство вины, откуда же оно у меня взялось?
После еды меня неодолимо потянуло в сон. За соседним столиком Костя с Гинчей негромко о чем-то толковали. Люта, похоже, слегка задремала – устала девочка, подумал я, чувствуя ее легкое плечо, день-то вон какой длинный выдался… В динамиках над стойкой тихонько булькало, словно похлебка на медленном огне. Музыка была никакая, поэтому не мешала дремать и мечтать о теплом ночлеге. В сарае нашего хозяина-пенсионера, надо сказать, было довольно прохладно. Да и подморозило к ночи.
– О чем задумался, музыкант? – вывел меня из дремы голос Гинчи. – Давай сбацай чего-нито и иди отдыхать. Вон и братва подтянулась, послушать хотят.
Действительно, пока я дремал, зал наполнился тихо гудящими братками и их подружками. Подружек, впрочем, было немного, видимо, для культурного отдыха существовали другие, более шумные места и другие женщины, а здесь братва просто заканчивала трудовой день вместе с боевыми подругами. Все как у нормальных людей…
Я встрепенулся и вопросительно посмотрел на Костю, тот кивнул – дескать, только не перестарайтесь, господа музыканты. Я осторожно размотал гитару – не хотелось будить свою айму (откуда я, интересно, знаю, что Люта именно моя айма?). Но девушка так и не проснулась, только отстранилась слегка, чтобы не мешать.
Музыкальное бульканье над стойкой прекратилось, теперь слышался только грубоголосый, понемногу спадающий гомон да деликатное шарканье ног, обутых в тяжелые «Гриндера» и «Камелоты».
Я вздохнул, попробовал звук и начал, уже понимая, что сейчас сыграю дорогу. Дорогу туда и обратно. Дорогу-кольцо, потому что жизнь наша в этой странной России только началась…
Ни в тот день, ни в тот час
Ворон вслед нам не кричал,
Когда в далекий путь ушли мы,
Не простясь…
Ни в тот день, ни в тот час
Ветер в окна не стучал,
Когда в края чужие
Мы ушли…
И совсем, совсем устал нас ждать
Дом над берегом крутым,
Только ветер молодость и даль
Над дорогой в пыль крутил…
Ни в тот день, ни в тот час,
И никто не отвечал,
Когда спросили мы,
Ты где,
Дом родной?
Ни в тот день, ни в тот час,
Что ж никто не отвечал,
Когда спросили мы
Где дом наш
Родной?
Знать, совсем, совсем устал нас ждать
Дом над берегом крутым,
Только ветер за спиною даль
В пыль дорожную крутил…
Ни в тот день, ни в тот час,
И никто нас не встречал,
Когда в края родные
Мы пришли…
Ни в тот день, ни в тот час,
Что ж никто не вспомнил нас,
Когда в края родные
Мы пришли?
Что ж совсем, совсем устал нас ждать
Дом над берегом крутым,
Только ветер, ветер, как и встарь,
За плечами жизнь крутил…
Ни в тот день,
Ни в тот час…[9]
…Разворачивалось сияющее пространство дороги, скручивая за спиной дни, свистели покрышки по прелым листьям, по чьим-то уже ненужным судьбам, и надо бы свернуть, да скользко, того и гляди сорвешься на повороте и тебя самого, как железный лист, закрутит за чьей-то спиной…
– Душевно, – помолчав, констатировал Гинча. – Прям-таки про нашего покойного Кабана песня. Он тоже вот так ехал себе домой, никого не трогал… Мы в тот день даже не убили никого, гадом буду, не вру… И тут эта железяка прямо в спину. Откуда она прилетела, с неба, что ли? Нет, с неба не могла. Мы богунам исправно отстегиваем, и за Аава нашего Кистеперого все как один агитировали и голосовали, так что с неба ну никак не могла… Я вот думаю, что гналась эта железка за друганом нашим всю жизнь, с момента рождения, через все войны, которые прошел полковник Кабанов, бывший летчик-снайпер, и вот – догнала… По дороге домой.
Потом помолчал немного, задумчиво потер крепкий подбородок и тихо попросил:
– Сыграй еще.
И я подумал о полковнике Кабанове, командире эскадрильи, летчике-снайпере, ставшем братком Кабаном, смотрящим за городом Зарайском, а до этого прошедшем какие-то местные войны – может быть, такие же, как у меня на родине, а может – другие. Но все равно все войны похожи, потому что война – это общая жизнь и общая смерть, и только понимая это, на войне можно как-то жить. О его жизни на гражданке, о диких пьяных выходках и нелепой смерти… я почувствовал скорбь, и почувствовал гордость, и неприязнь тоже, и как это все у меня получилось – не знал и знать не хотел…
Свет, смех, сон смят,
Черт с вами,
Голгофой для нас
Каждый холм станет.
Пыль, пот, Бог свят,
Как мы сами,
Дальней дороги
Долгое пламя.
А пулемет на плечах, словно крест,
Не каждый нести бы смог.
И взвоет взводный, озлобясь вконец,
Который из вас – Бог?
Хмель, хмарь, терт тракт,
Кто первый?
На небе бьется
Наш шаг мерный,
С крон кровь – вот так,
Смерть – стерва,
Всем нам в аду
Загорать, наверно.
На этом свете того нет,
Кто нас судить бы мог.
И крикнет Всевышний,
Сломавшись в спине,
Который из вас – Бог!
День-дрянь, день твой
В грязь брошен,
Кружится край,
Пьяной пулей прошит,
Пей, пой, плачь – стой!
Если сможешь!
Небо наш смех,
Как стекло, крошит.
И если когда-нибудь ты живой
Родной переступишь порог,
Будет кромсать по ночам твой покой —
Который из вас – Бог?[10]
– Ну что ты все про войну да про войну, – укоризненно сказал Гинча. – Ты бы что-нибудь потише спел, про весну там или про любовь.
«Ишь ты, – подумал я. – Вот она нежная душа братка, весны просит, а также любви. Ну да ладно…»
Под дождем перроны мокнут
И молчат,
На перронах капель мокрых
Толчея,
На перроне только двое —
Дождь и я.
Что-то мы с тобой друг друга
Не поймем,
Слушай, это очень трудно
Быть дождем?
Всю-то ночь шагать по крышам
Напролет.
Что молчишь? Или не слышишь?
…Дождь идет.
Ладно, постоим, покурим,
Помолчим,
Ветер тучами закутан
Мчит в ночи,
Капли в лужах бьют вокзальные
Огни,
Слушай, если буду нужен —
Ты звони.
Ладно, ты не обижайся,
Я ж не дождь,
Мне нельзя с тобой болтаться
Здесь всю ночь,
Знаешь, ты не помни лихом —
Ухожу.
Дождь за мной шагает тихо
По дождю…[11]
И гитара моя была как дождь, и Люта оттаяла и отражалась в мокром перроне, словно серебряный восклицательный знак, и Гонза молча курил, оперевшись кожаными локтями на мокрое крыло свой тачки – обыкновенный ночной бомбила…
– Вот, правильно… про капельки и сопельки, – сказал Гинча, сентиментально сопя. – Ты это… с женщиной своей поосторожней, непростая она… У Кабана, пусть ему в братве Аава авторитет будет, тоже была… непростая. Ну, пора вам. Мы тут покамест с Костяном побазарим немного, а вы ступайте себе отдыхать. Гонза, отвези братана-музыканта… и сеструху. Знаешь куда, да смотри, чтобы все было путём.