Наконец все собрались за столом. Мы неторопливо, со вкусом пообедали, помыли посуду, сложили остатки пиршества в небольшую, очень кстати подвернувшуюся ямку, съедобное оставив зверям да птицам, а остальное прикопав. Не хотелось свинячить весной.
Пока все, пользуясь передышкой, сыто дремали, богун подошел ко мне.
– Ты, Авдей, помню, давеча насчет струн спросить хотел? – начал он разговор. – Давай-ка доставай свой инструмент, сейчас я тебе что могу растолкую, а уж до всего остального, чего и я не понимаю, тебе придется самому доходить. Своим музыкальным умишком.
Я открыл кофр и неохотно передал гитару богуну. Тот положил ее на колени, словно гусли, и, осторожно касаясь то одной, то другой струны, стал рассказывать:
– Вот эта, самая тонкая, – богун осторожно тронул первую струну, и та отозвалась тихо и дружелюбно, словно ответила, – это, ты уже знаешь, жилка самого Ивана Подорожника. Тонкая, словно тропка, сквозь чащобу босыми пятками протоптанная. И в то же время звонкая, крепкая, веселая и надежная, потому что тропку нельзя навсегда порвать, все одно заново протопчут, и выведет она непременно к людям. И пока живут они, пока топчут землю-матушку, будут и тропинки с подорожниками на них. На случай, если кто в пути поранится. Живая это жилка, помни об этом, лирник-дорожник.
Следующая струна – жилка Оськи Гудошника. Веселый парень был этот Оська, девки его страх как любили, и он их, само собой, тоже. Как заслышит женский пол Оськину игру на гудке, так сразу покой теряет, словно припекает его. Непростая эта жилка, мужская заветная, через нее род человеческий продолжается, девки да бабы к ней неровно дышат, вишь она какая крепкая, но и нежная, словно шелковистая. Афедон-то тоже насчет баб не промах, только все больше силой берет, лукавством да бесстыдством, а этот – ласковостью да красотой. Потому что, когда любит, больше думает не о себе, а о той, кого любит.
Дальше – жилка Тальи Памятливой, слышишь, как плачет-печалится, только тронь? Память – она ведь не всегда радостной бывает, иногда и всплакнуть тоже не грех. Всплакнуть да вспомнить по-хорошему, глядишь, печаль-то и отпустит. Да и настоящей радости без печали не бывает, просто на все свое время. А уж когда плакать, а когда смеяться этой струне – это музыканту решать, больше некому.
Эта вот, четвертая, – Мотрея Тихушника, ни толста, ни тонка, а так, средненькая, как жизнь у большинства людей. Так и звучит, ни высоко, ни низко, а дело свое делает. Вроде бы и незаметная она, а попробуй-ка без нее сыграть, не та музыка выйдет. Жизнь свою Мотрей прожил скромно, перед людьми не выделывался, а память о нем осталась крепкая и добрая. Вроде никуда не торопился, а всюду поспел.
Пятая – Прошки Зачинщика. В старые времена перед битвой всегда для зачина ругателей на поле выпускали, кто, значит, кого переругает. С них и сражение начиналось, с ругателей, они же первые и кровь свою проливали. Охальник был этот Прошка знатный, да только охальник охальнику рознь, иной и обругает, а на душе легче становится, а другой сольстит, да так, что хоть в петлю лезь. Без брани нет России, недаром слово «брань» означает у нас и ругань, и битву.
И уж последняя, басовая, самого Егория Защитника, славный был воин, и память о нем осталась славная. Жила его крепче крепкого и гудит так, что аж в небе отдается. Бас хору опора, всякая музыка на басах лежит, как на дорога на земле-матушке.
Богун помолчал немного, поскреб бороду и добавил:
– И еще вот что тебе скажу, лирник. Ты, конечно, здесь пришлый, да только мне почему-то сдается, что ты не чужак, а просто блудный. Пошлялся по миру, да и домой воротился, так что, может быть, тебе это и не все равно. Все эти боги, которые тебе жилы дали, они невыборные, то есть никто их не выбирал, поэтому они как бы сами по себе. Так что я, рассказывая о них, грех на себя беру, да что поделать. Выборные боги, знаешь ли, свои жилы никому так просто не дадут, они сами из кого хочешь все жилы вытянут.
– А что за струну ты мне поначалу дал, Левон? Ну, ту, которая с дребезгом? – спросил я у богуна. – Она что, тоже божья жилка, или как?
– Это Тыры Жульника жилка была, не иначе, – смущенно ответствовал старый богун. – Жульник – он кем хочешь прикинуться может, не человек, не бог, а сплошная обманка, его только по дребезгу и узнать можно, да и то не всегда. Не выбрали его, вот он и вредничает, каждой бочке затычка, вот какой он, этот Жульник. Сплоховал я, признаюсь, обознался, да и ты тоже ведь сам выбрал, так что он и тебя провел, так ведь?
– Так, – согласился я. – Только я в ваших выборных да тех, которые сами по себе, богах не очень-то разбираюсь, а дорогу сюда сыграл и на обычных струнах. Стальных, купленных в магазине. Недешево они мне обошлись, что верно, то верно, но теперь-то что говорить, хотя жалко, конечно, было их в яму бросать. Хорошие были струны. А скажи-ка, Левон, насовсем мне дали эти божьи жилки или только на время, в аренду, так сказать?
– Во-первых, тебе в этот раз не просто дорогу сыграть предстоит, – важно ответил богун, – а кое-что посерьезнее сделать. А во-вторых, те струны у тебя были наверняка не простые, а наигранные. Вот бывают намоленные иконы, знаешь, наверное, так и струны бывают наигранные. А о добре, зарытом в землю, не жалей, все равно его лучше не откапывать, к беде это. Что же до того, насовсем тебе эти божьи жилки дадены или на время, так это мне неизвестно. Да и бывает ли оно вообще, это твое «насовсем»? Все мы на земле временно, а хотим думать, что насовсем.
Я собрался было ответить, но не успел, потому что к нам подошли Костя с Гонзой. Женщины держались немного поодаль, а на веранде суетился деловитый старший сержант Голядкин, заканчивая укладывать рюкзаки. Видимо, он сам определил себя завхозом нашей экспедиции.
– Ну что, пора? – спросил Костя. – Отдохнули, и будет, а то еще понравится отдыхать, чего доброго. Привыкнем, племя организуем, вождя выберем, да вон хоть Левона. Чем не вождь?
– Точно, – подтвердил Гонза. – Не фига расслабляться, что мы, коробейники на отдыхе, что ли? Пакуй свой инструмент, музыкант, и айда!
– Погодите, ребята, – сказал я. – Хочу попробовать прорваться к Агусию еще раз, может, сейчас получится.
– Может, не надо? – спросил Костя. – Не получится, совсем потеряешь веру в себя, что нам тогда делать? Я вот в книжке читал, что если у мужчины с женщиной сразу не получается, то он теряет веру в себя, и тогда – кранты всей мужской силе.
– Зато если уж получится, то этот пацан такую уверенность приобретает, что не успокоится, пока всех телок в округе не переимеет, – со знанием дела возразил Гонза. – Так что херня все твои книжки, давай, Авдюха, сбацай нам путь-дорожку. Девочки вон подпоют, а надо, так и мы подтянем. Как, подруги?
Люта с Гизелой посмотрели друг на друга. Теперь, после того, как они немного отдохнули и, по-моему, даже подкрасились, наши спутницы больше походили на героинь американского блокбастера или рекламных роликов, чем на обыкновенных городских девчонок, измученных тяготами пути. Как известно, в рекламных роликах женщины всегда свежи и, наверное, полезны для здоровья, равно как и прочие необходимые человеку продукты. Потом Люта повернулась ко мне и сказала с вызовом:
– Ну, бард, покажи, на что ты способен. Нас все-таки двое, уверен, что справишься?
Проигнорировав прозрачный намек, я взялся за гитару.
Врут все-таки эти рекламные ролики!
Глава 8Божий Камень
Взлететь над бездной, и упасть,
Латая волею неволю,
Быть господином ли, рабом ли…
Молюсь тебе, тобою болен,
Ты – красота моя и власть,
Ты – тоже половина бога!
А на самом деле мне было страшно. Ведь в первый раз я сыграл дорогу, можно сказать, сгоряча, толком даже не понимая, что делаю, а то, что получается в первый раз, совсем не обязательно должно получиться во второй. Правда, судя по намекам героя Кости и моей полуаймы Люты, бард я был из самых крутых, но, к сожалению, не в этой жизни, а в прошлой, той, в которую я, извините, ни на грош не верил. В той реальной жизни, которую я помнил, существовали жестокие драки с походами на татарский поселок. Когда вся пацанва нашего района вооружалась колами и поджигами и шла стеной на такую же пацанву, только живущую на другом конце города. И выкрашенная казенной зеленкой промозглая жуть отделений милиции тоже была, и первые гитарные аккорды, неумело взятые шершавыми мальчишечьими пальцами с обломанными ногтями, – все это было на самом деле. А вот той, забытой мною распрекрасной жизни, где гордый бард Авдей играл дороги героям да мудрецам просветленным, а ему ассистировали прекрасные женщины, – не было. Если не помню – значит не было. И тот мир, который я помню, страшненький и неуютный, и есть единственный и настоящий, и я, пока жив, никому его не отдам. Обломитесь, мое это!
Да еще девицы эти! Честно говоря, когда я играл дорогу Косте и Люте, то ни о какой дороге даже и не думал. Просто играл для дивной и недосягаемой женщины, случайной пришелицы из другого, не похожего на мой мира. И, наверное, именно поэтому у меня получилось. Теперь же Люта, оставаясь все такой же прекрасной и недосягаемой, перестала быть пришелицей, но и спутницей ведь тоже не стала. Странное у меня было чувство, поганое. Каково это – ощущать, что тебя используют? Наверное, то же самое чувствует одноразовая салфетка – вытерли губы и выбросили. Поцелуи – это другим, достойным, а нам, бедным салфеткам, остатки ужина да мусорная корзина.
А уж что касается Гизелы, то я вообще не видел эту женщину на своей дороге. Таких, как она, я встречал немало, но всегда их сторонился, не для меня они, такие дамы, ох, не для меня, да и побаивался я их, честно говоря. Жадная у нее душа, у этой госпожи Арней, жадная и неразборчивая. Вон что с Чижиком-Пыжиком сделала!
И я обнял гитару, потому что больше было некого. Ощущая пальцами непривычно мягкие, теплые, словно живые струны, я начал потихоньку играть, пытаясь пусть не сыграть дорогу, так хотя бы просто поймать музыку этого мира. Сейчас я не был музыкантом, не был бардом, я был стареньким транзисторным приемником с привязанными за спиной синей изолентой батарейками, я осторожно нащупывал тоненькими антеннами струн нужную волну, но она все никак не хотела ловиться, а когда наконец нашлась, я напрочь забыл обо всем, пытаясь удержать ее. Держаться на пойманной волне было и жутко, и весело, словно тогда, когда я, еще совсем сопляк, катаясь на велосипеде, зацепился рукой за автобус – ох и попало же мне тогда. Но я вовремя вспомнил про органные сосны, включил их в музыку, попал наконец в резонанс, и стало немного легче, а потом этот мир наконец услышал и повернулся ко мне лицом. Внезапно в музыку вступили странные местные боги, я узнавал их, вот Иван Подорожник, а вот Талья Памятливая, я позвал их, и они пришли, все шесть запретных невыборных богов. Да и разве могло быть иначе, ведь это их жилы звучали под моими пальцами, еще бы они не пришли! А за их спинами уже маячили несчетные другие, выборные и невыборные, чтимые и совсем забытые. Сколько же богов было в этой странной России? Есть ли среди них истинный, тот самый, единый, животворящий и всесильный? И куда денутся прочие боги, когда он явится?