Павел по-хозяйски осмотрел, ощупал шкуру, довольный улыбнулся.
—Хорош, дьявол!
—Видела бы тебя Светлана, какого зверя свалил, ты бы ещё больше выиграл в её глазах. Нынче такие женихи не валяются: ты и радист и медвежатник. Да и это для тебя не предел. Тут, под Ямбуем, можешь ещё отличиться.
—Постараюсь.
Оба дружно смеёмся. Настроение у нас отличное. Ещё бы, так легко рассчитались с шатуном!
Разводим костёр и начинаем свежевать зверя. Это действительно крупный экземпляр восьми-десяти лет и, конечно, в расцвете сил. Такому ничего не стоит развалить ловушку. У него один глаз, второй вырван вместе с лоскутом кожи. Рана ещё не зажила. Вероятно, во время гона он схватился с соперником и расплатился глазом за подругу.
В ложках сырой вечерний сумрак, и за краем отрога, на заросшем троелистом болоте нарастает птичий гомон. Далеко-далеко в сумерках над равниной слышится и уже не смолкает лебединый крик: «Янг... янг... янг...»
Эти нежные звуки становятся все слышнее, всё ближе и ближе, наполняют грустью наши сердца. И из-за чахлого перелеска появляются белые птицы. В пустынном пространстве они кажутся огромными. Качаясь на крыльях, лебеди плывут по низкому горизонту, минуют пожарище заката, уплывают за отроги. С ними, постепенно стихая, смолкает их вечерняя песня.
Медведь на удивление оказался жирным. Никак нельзя было предположить, что таким окажется шатун. Толстый слой сала покрывал круп, спину, бока и все внутренности. В таком состоянии он вполне мог зимовать. Что же тогда сделало его шатуном, заставило ломать ловушку, лезть на человека? Неужели потеря глаза? Может быть. Ведь рана ещё не зажила, и это вывело его из привычного состояния. Но я не уверен, что это так. И опять сомнения...
Разделываем тушу на десять частей, удобнее для оленьего вьюка, и накрываем их шкурой. Подкладываем в огонь сырой валежник — он будет долго тлеть. Я снимаю нательную рубаху, вешаю на ветку поближе к мясу — запах человеческого пота отпугивает ночных хищников.
Уходим на табор. Идем мимо озер и болот, застывших в густой синеве ночи.
14. ГДЕ ПИРОВАЛИ ХИЩНИКИ
Через час, когда ночной сумрак окутал нагорье, мы пересекли последнюю марь перед Рекандой. Близко лагерь. Таинственно и росисто в ночных просторах нагорья. Слева угрюмо темнел Ямбуй, впаянный в голубеющее небо. Справа внизу бродил по реке туман, мешаясь с блеском перекатов. Позади стихал крик уставших в полете казарок. За сырой степушкой на фоне уснувших гор показался ельник. Но почему над ним не вьется, как обычно, дым костра? Да и оленей не видно, не слышно перезвона. А ведь животных нельзя оставлять в такие пасмурные ночи, когда мошка сатанеет, без дымокуров, иначе они разбегутся по тайге, и их трудно будет собрать. Остаться без оленей в этих пустырях нам не очень-то улыбалось.
—Вы думаете, Илья забыл развести дымокур? — спросил Павел, шлепая уставшими ногами по болоту.
—Конечно, нет. Этот негодяй просто сбежал.
—Наконец-то и вы согласились со мною. Я убежден и готов биться об заклад, что и случай на Гунаме, и исчезновение Елизара, и отсутствие сейчас в лагере дымокура — всё это подлое дело Ильи. Причем это он делает умышленно и так нагло, будто ему всё сойдет с рук. Надо, не откладывая, заняться им как следует.
Мы быстрее зашагали к палатке.
В лагере необычная тишина. Сомнений нет: Илья сбежал вместе с оленями, с потками, с вещами Елизара. Но наши вьюки как будто на месте.
У давно затухшего огнища стоял один старый хромой олень из связки Долбачи, склонив тяжёлую голову над остывшим пеплом и не замечая нас.
—Не такой уж Илья простачок, чтобы ждать наказания,— сказал Павел, но вдруг быстро метнулся в палатку, где стояла рация. К счастью, она оказалась на месте.
Я сбросил с плеч котомку и долго стоял, размышляя о том, насколько опасно для нас исчезновение каюра. Не задумал ли он расправиться и с нами? Что ему стоит вернуться ночью одному... Признаться, до последнего момента я ещё не верил, что Илья виновен в гибели Елизара, и сам искал оправдания его поступкам. Это и помешало мне действовать более решительно. А надо было хотя бы обезоружить его.
—Значит, догадался, стервец, ушел! — бросил в темноту Павел.
Ночное хмурое небо низко висело синим плащом над брошенной стоянкой. На землю лег осенний туман. Сникли деревья. Мне вдруг захотелось уйти от всех этих неудач, сомнений, забыться в долгом сне.
Через несколько минут пошел мелкий моросящий дождь, однообразно шумя по ельнику. От него тянуло холодной, пронизывающей сыростью. Отяжелела темень. Ничего нельзя было различить в седой мгле ночи.
Старый олень не замечал нас, продолжал стоять у холодного огнища. Годы, тяжелая работа то в упряжке, то под вьюком высушили его бока, на спине проложили черные лоскуты потертостей, сделали его безразличным ко всему окружающему. Нижняя губа отвисла, уши упали, дыхание стало чуть заметным. Мошка за лето разъела ему ноздри, веки, толстым слоем копошилась в складках кожи, по всему брюху. Но его уже не тревожила боль и не пугало одиночество. Преданность человеку не позволила старому оленю покинуть стоянку, хотя люди и не баловали его своей лаской.
Павел, растроганный, подошел к нему, ласково погладил по спине и стал растирать разъеденные мошкою места.
Я разжег костёр, и мы с Павлом отправились на поиски оленей. За громадами гор взошла в тучах луна. Небо чуточку посветлело, и из темной глубины ночи встали черные перелески. Мы долго бродили по топкой равнине, по ложкам, с трудом различая проходы. Олени стояли у брода через Реканду, сбившись в кучу, явно намереваясь перейти реку и уйти куда глаза глядят от брошенного людьми табора.
Но Илья, уходя, привязал всем им на шею тяжелые метровые поленья — чанхай, которые при быстрой ходьбе били животных по ногам, цеплялись за кустарники, за кочки, всячески тормозили ход. Именно чанхай и задержал их у брода. Илья это сделал, конечно, ради Долбачи. Ему он не мог напакостить. И за то спасибо!
Возвращаемся с оленями на табор, угощаем их солью, снимаем чанхай, и животные уходят в темноту на кормежку. С ними уходит и хромой олень.
Я сижу у жаркого костра за дневником. Павел готовит немудрящий ужин. Он, как факир, священнодействует над пшённой кашей, колдует на моих глазах. Насыпает в котелок кружку пшена и заливает тремя кружками воды. Дает каше прокипеть минуты две, не больше, бросает в нее мелко нарезанный лук, чеснок, снимает с огня и плотно заворачивает в телогрейку. Сверху накрывает плащом. Через пятнадцать минут каша готова.
—Упарилась, голубушка! — восторгается он, и мы садимся ужинать.
Едим молча.
—Ну как? — наконец с нетерпением спрашивает повар.
Я набираю в ложку горячую россыпь, именно россыпь, чуточку влажную от жира.
—Знаешь, Павел, ты превзошел самого себя. — К этой каше оленятины бы отварной, ещё не так бы заиграла!
—мечтательно говорит Павел, слизывая с губ воображаемый олений жир
—Пшённая каша всем кашам главная, хороша она и без мяса,— подхваливаю я его.
—Оно конечно...
Он выскреб из чашки остатки каши, доел их и, всматриваясь в синие вспышки рассыпавшегося на угли костра, о чем-то задумался. Потом посмотрел в сторону Ямбуя и проговорил:
—Теперь уж наверняка в ущелье придется идти. Убил он Елизара на гольце, а похоронил под камнепадом, там надо и искать.
—Подожди, не хорони раньше времени.
Дождь пошел сильнее. Ни луны, ни просветов в ночной кровле. Тревожа сырую тишину, шумела Реканда за далеким перепадом. Лес почернел, стал как будто ниже. С болот наползал душный запах старой воды.
Непогода загоняет нас под пологи. Залезаю в спальный мешок. Хорошо, что судьба не лишила нас этого блаженства! Стараюсь скорее погрузиться в иной мир, где нет житейских бурь, забот, загадок. Но голова тяжелеет от дум. Не знаю, на что можем рассчитывать. Мы, кажется, беспомощны разобраться во всем. Был бы с нами Карарбах!
И сегодняшний день ни на шаг не приблизил нас к разгадке. А улики, что собрали, как будто ещё больше запутывают поиски. В нашу жизнь ворвалось нечто совсем необычное, непонятное, и не напрасно ли тратим мы время?
Из неведомых уголков души поднимается тревожное чувство, растет возмущение разума перед непостижимостью событий.
Не могу отвязаться от мысли проникнуть в тайну исчезновения людей. Пытаюсь найти связь между гильзой от берданы, разбросанными на вершине Ямбуя камнями, котелком и сбежавшим каюром. Предположим, Илья убил Елизара, а отчего погибли Петрик, Евтушенко и два эвенка? Кто так тщательно замаскировал следы преступления? И почему все эти события произошли на Ямбуе? Случайность? Нет. Тогда что же?..
Наверняка причина гибели людей одна и та же, хотя они и погибли в разное время года: Петрик — весною, эвенки — летом, остальные — осенью. Допустим, смерть их поймала в зыбуне. Но ведь весною, да почти и до середины лета зыбуны ещё мерзлые. Не могли они все попасть в ловушки — такое предположение невероятно. Видимо, надо начинать расследование с котелка, кто и зачем забросил его на лиственницу?
Ко мне под полог забрался мокрый Загря. Никогда этого с ним не было. Даже зимою в лютые сибирские морозы он не искал убежища в палатке. У него теплая шуба, с густым, как войлок, подшерстком. Обычно в непогоду он зароется в снег, соберется в комок, спрячет нос в лапы, в шерсть. Даже вой пурги до него не доходит.
—Зачем ты пришел? — спрашиваю собаку.
Она пристально смотрит на меня тёплым взглядом, вот-вот заговорит. Я подтаскиваю её ближе к себе. Каким дорогим кажется мне этот серый мокрый комок после ночи в западне, да и Загря, как видно, почувствовал ко мне ещё большую привязанность! Это и привело его под полог. Он тряхнул шубой, обдав меня водяной пылью, и улегся рядом.
Я уже засыпал, когда подо мною вздрогнула земля и тяжкий, долго не прекращавшийся грохот потряс уснувшую равнину.
Кажется, будто рушатся горы, падают вершины, и мы слышим, как со зловещим рокотом скатываются по крутым откосам глыбы скал;, как трясется в испуге земля и воют ущелья, цирки, воздух!