—Вот и хорошо, светить — не лес валить! На этакой работёнке скоро не поседеешь!
— Ты не прикидывайся дурачком. Может, того,— повар ловко щелкнул языком,— как орешек хрустнешь — и поминай Степана, раба божьего!
—Чего мелешь! Людоеда убили.
—Вот чудак! Ты думаешь, что медведь людей поел? Зря на него валят. Медведь — трус. Тут, может, в болотах какие-то допотопные чудовища живут. В такой глуши не только им, а и чертям есть где укрыться.
—Ну и что же... С меня что взять, выбегался за лето, потом же табаком пропитался, никакой зверюга близко не подойдет. А вот уж над тобою потешится, повар завсегда маслами пахнет, самый раз, пикнуть не даст. К тому же ты, Федя, от обжорства низкопятый и масти неопределенной, паршивая девка и та за версту обойдет тебя. Разве на корм медведям и годишься!
—Подумаешь, рыжий красавчик!
—Рыжие — за первый сорт у девчат. Вот посмотри.— И он долго роется в потке возле моего полога.— В жилухе меня, брат, Галочка ждёт. Взгляни, глаза, как угольки, носик, ротик — всё как полагается.
—Да ведь эту же фотографию ты у Елизара стащил, совиные твои глаза!
—Тс-с! Чего орешь! — шипит посрамленный Рыжий и скрывается в палатке.
Рыжий Степан третий год работает в экспедиции. Пришёл он к нам хилым пареньком, замкнутым, молчаливым, будто обиженный судьбою. Товарищи неохотно взяли его в поле. Но, попав в тайгу, в горы, столкнувшись с опасностями, познав настоящую дружбу, он приободрился, повеселел. Совершенно неожиданно для всех раскрылся в нём талант музыканта. Будто родился он, чтобы воспеть это скупое и суровое нагорье. В походе отряд присядет отдохнуть, Степан достанет губную гармошку, припадет к ней влажными губами, зажмурит глаза и заиграет — так заиграет, что забудешь про путь, про невзгоды, про всё на свете. А кончит играть — и усталости как не бывало!
В его репертуаре нет знакомых мотивов, всё ново, удивительно просто, доступно. Это музыка настроения, музыка о могуществе дикой природы, которую ты видишь, ощущаешь, о птицах, о зверях, о человеческом счастье, и понятна она только здесь, где родилась. Много радости дарит она таёжным бродягам, попавшим в эти безмолвные пустыри. Степаном все дорожат, берегут его, и слово «Рыжий» произносят ласково, с любовью.
Я выбрался из-под полога, да так и остался стоять, вслушиваясь в сонный лепет ещё не опавших листьев осины и всматриваясь в далёкий рассвет. Голубоватый свет, необыкновенно нежный, отделил небо от земли. Горные вершины поднялись из мрака ночи и точно замерли, пораженные величественной картиной пробуждения.
Узнать бы, что день готовит нам: раскрепощение от тяжких дум или неотвратимую тревогу, награду за мучения или приговор? На душе неспокойно.
Ночь торопилась в чащобы, падала на дно глубоченных провалов, покорно уходила в болота, под туман. Алмазной каплей дрогнула в крошечном озерке последняя звезда и погасла за поникшей осокой. Загремели бубенцы — поднялись олени. Все повернулись к рассвету, стоя встречали утро нарождающегося дня... Где-то рядом, в сырой ложбине скорбно кричала одинокая чайка, отставшая от стаи. На юг устремились станицы мелких лесных птиц. Они летели низко над землей, придерживаясь перелесков.
«День... день... день...» — вестил ворон.
У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.
—Что стоишь, иди сюлюкать[17],— зовет меня Лангара.
Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.
—Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! — говорю старухе.
—Чай — разве не отдых?.. Потом всякие разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.
—Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.
Старик утвердительно кивает головой.
—Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.
Лангара подняла голову.
—Так не говори. Не бери напрасную тяжесть на сердце. Не знаешь, что ли,— люди должны помогать друг другу.
—Хорошие слова сказала ты, Лангара.
— Это живет в нашей крови от предков.
Нам остается только найти Елизара. Думаю, что поиски не будут трудными. Он, вероятно, тоже где-то там, в кустарнике, на северном склоне гольца. Затем проведём наблюдения на вершине Ямбуя и уйдём навсегда из этого безлюдного края. Но почему беспокойство не утихает в душе? Какая тревога затаилась во мне?
—Какой план на сегодня? — спрашивает Цыбин, подходя ко мне и доставая кисет.
—Надо начинать наблюдения и поторапливаться — вот-вот завьюжит.
—Мы не задержим. Позавтракаем — и на голец.— Цыбин прикурил от уголька, затянулся и продолжал: — Мне на наблюдениях понадобится всего один человек, остальных используйте на розыски Елизара.
— Вот и хорошо. Здесь останутся Павел для связи со штабом и Лангара. Остальные пойдут со мною искать Быкова. Передайте оружие и личный пистолет тем, кто пойдет на поиски Елизара. Вам оно на пункте не нужно. Каждому, в том числе и каюрам, выдайте двухдневный запас продуктов, спички... Через час выходим.
—Эй, хлопцы, подъем! — кричит Цыбин в сторону большой палатки.
Оттуда донеслись сонные вздохи.
У каюров свой костёр под толстой лиственницей. Кроме Ильи и Долбачи, тут ещё двое незнакомых мне эвенков: один старик, маленький, сгорбленный, с приветливыми чертами на задубленном от ветров лице. И второй, помоложе, длинный, сухой и подвижный, с продолговатым лицом и усталыми глазами.
У каждого свой чайник. Пьют из блюдец молча, с нескрываемым наслаждением.
Я присел на бревно рядом со стариком.
—Вы должны все пойти с нами искать Елизара. С оленями останется Лангара,— обратился я к ним.
Но мои слова никакого впечатления не произвели на них.
—Они думают, ты не убил медведя,— поясняет Долбачи.
—Если убил, покажи шкуру,— добавляет старик.
—Зачем же мне обманывать, с этим шутить нельзя.
—Я не верю. Такого убить нельзя, он притворился,— продолжал старик,— обманул тебя, а ты хочешь обмануть нас. Голец ходи не могу.
—Зачем мне обманывать, подвергать опасности себя и других? Никто на это не пойдёт. Говорю, с людоедом покончено. Пока Цыбин будет наблюдать, надо найти Елизара, без этого мы не можем уехать отсюда.
Каюры молча продолжали пить чай... Я не стал настаивать. События на Ямбуе давали хорошую пищу суеверным людям.
Потом с ними говорил Цыбин. Не Илья ли их настраивает, иначе чего бы им упрямиться?
—Лангара,— обратился я к старухе,— каюр Илья из вашего стойбища?
—Как же, из Омахты.
—Ты знаешь его?
—Мало-мало.
—Как думаешь, плохой он человек?
Лангара двинула плечами.
—Если у тебя сердце будут рвать руками, ты будешь смеяться?
—Кто-то сделал ему больно?
—Начальник... Три года назад Омахта пришел экспедиция. Илья с женой у них ходил каюром. Всё лето хорошо ходил. Потом начальник брал у него жену. Илья думал, он совсем взял, уступил, сам остался с двумя детишками, даже не стал сердиться, думал, так надо. Доброе сердце тогда было у Ильи. Но начальник обманул. После работ увёз её далеко устье Учура, сам до своей баба ушёл, а эвенку бросил. Говорили, даже денег не дал ей обратно вернуться или продукты купить. Какой плохой люди!
—А где же она теперь? —
Жена не вернулась на стойбище; может, стыдно было, что поверила лючи, бросила детей. Илья ходил на устье Учура, спрашивал у людей, но никто не знал, куда она делась. Там он всю зиму ходил по тайге, искал её след, но не нашел. Одна, в чужой тайге, без чума, без пищи, пропала. Илья потом вернулся одичалым. На стойбище не живет. Он что-нибудь пакостил тебе? — неожиданно спросила она.
—Нет, Лангара, это я так спросил, к слову.
Так вот оно в чём дело! Надо же было какому-то подлецу вмешаться в жизнь этих двух людей, до наивности доверчивых и покорных, сделать доброе сердце Ильи злым и мстительным! Мне становится вдруг стыдно за себя и Павла, за нашу подозрительность и, может быть, несправедливое отношение к Илье. Мне хочется немедленно поговорить с ним, объяснить эвенку, что он не должен срывать обиду на людях, совсем не причастных к его несчастьям, и вернуться жить на стойбище.
Не знаю, с чего начать разговор с Ильей, но поговорить надо. Он настораживается и чуточку отодвигается от меня.
—Илья! — начинаю я решительно.— Мы с Павлом действительно заподозрили тебя в убийстве Елизара, в этом виновато твоё поведение... Извини нас. Ты не отворачивайся, а слушай. Сейчас Лангара рассказала мне про твое горе. Ну разве можно за одного подлеца мстить всем! И среди эвенков есть, наверное, плохие люди, так неужели в этом виноваты и другие? Не надо обижаться на всех.— И я дружески кладу свою руку ему на плечо.— Тебе, Илья, надо вернуться к детям, жениться и жить по-человечески:, как живут все.
Каюр осторожно отстраняет мою руку, долго сидит задумчивый и безразличный, будто он уже много раз слышал это и мои слова не утешают его. Ведь он не протестовал, что жену увезли от него. Её воля была. Но бросить в чужой тайге женщину, отнятую от детей, от мужа, обмануть — всё равно что убить её, и даже хуже! Вот этого он не может простить и делает вид, что не слышит меня.
Всем как будто неловко за меня и за Илью...
Знаю, не скоро у него заживут старые раны. И не так просто забыть ему обиду. Только время да доброе, сочувственное отношение людей помогут ему.
Наскоро завтракаем — и в путь. Уже накинут на плечи груз.
В последний момент стали собираться и каюры. Но Илья с нами не пошел. Он так и остался сидеть у затухающего костра, одинокий, отчужденный, со своими тяжелыми мыслями.
Нас десять человек.
Я наблюдал за сборами Карарбаха. Он внимательно перебрал самозарядные патроны для своей старенькой берданы, взял с собою только те, которые считал надёжными, проверил предохранитель затвора, любовно оглядел все ружье. Видимо, оно его никогда не подводило. Затем старик кинул за плечи котомку, перехватил ремешком лямки на груди. Во всех его движениях была точность и уверенность. Но мне показалось, что он был взволнован и уносил с собою какую-то тревогу.