Шаги у старика узкие и мягкие, как у кошки. Голова как маятник все время качается то вправо, то влево. Изредка он бросает короткий взгляд на идущую впереди собаку.
Я иду его следом, иду и думаю: ружьишко-то у тебя, друг, ненадежное, старенькое, еще с прошлого века, скрепленное проволокой, железками от консервных банок. Да и патроны самодельные, не всегда разряжаются… И удивляюсь, что он надеется на свое ружье не меньше, чем я на свой маузер. Старик верит в себя, и эта вера помогает скорее увидеть добычу, разрядиться патрону, спасает от многих неприятностей.
Для меня ничего не существует, кроме Карарбаха, зарослей слева и неуемного сердца.
Идем долго, хотя не так уж много прошли от гребня. Время сглаживает напряженность. Но вот слева, как сигнал тревоги, далеко крикнула кукша. Загря вздрогнул и замер, подняв высоко морду с раздутыми ноздрями. Его шерстистый хвост, накинутый веером на спину, стал выпрямляться, вытягиваться. Поднялся загривок. Карарбах почти незаметным движением руки подал мне знак — быть настороже.
Я шагнул вперед, к просвету слева от старика. Загря, потихоньку переставляя ноги, двинулся вперед, громко глотнул воздух, еще и еще, и, оторвавшись от поводка, привязанного к поясу Карарбаха, огромным прыжком бросился в стланик. Затем послышался быстро удаляющийся шорох, и все смолкло, точно провалилось в пустоту.
Старик, не опуская берданы, кивком головы напомнил мне, что нельзя без присмотра оставлять тыл. Но тут залаял Загря. Послышалось сильное хлопанье крыльев, и из стлаников поднялись два старых белохвостых орлана. Они быстро пронеслись мимо нас.
Карарбах проводил подозрительным взглядом птиц, обернулся ко мне. Я жестами объясняю ему, что лает Загря. Он пропускает меня вперед, заставляет идти на лай.
Загря лает без азарта, редко, лениво. Это не на медведя.
На узкой россыпушке кобель встречает нас и моментально поворачивает назад. Мы прибавляем шагу. Ветки хлещут по лицу, руки не успевают защищаться. Ноги застревают между стелющимися стволами. Загря выводит нас на край небольшой котловины.
— Ую-ю… — вырывается у Карарбаха удивление.
Посреди котловины возвышается продолговатый холмик из лесного хлама. Поверх него торчат четыре медвежьи лапы, вскинутые кверху истоптанными пятками, со скрюченными в предсмертных муках когтями. Низкий густой ерник, что покрывал котловину, вырван с корнями, стланик изломан, камни разбросаны, всюду клочья шерсти, кровь и глубокие ямы. На свежеизрытой земле отпечатались медвежьи лапы: крупные и поменьше.
С одного взгляда мы догадались, что здесь, в котловине, встретились два лесных великана.
Холмик насыпан совсем недавно и был теплый от солнечных лучей. Я сбросил с мертвого зверя землю, мох, ветки. Это была молодая самка лет трех, страшно изувеченная сильным противником. Он перегрыз ей горло и переломил позвоночник. Со спины содрал широкий ремень кожи и переломал ребра. Видно, и после ее смерти медведь еще долго творил над ней расправу.
Такая злоба к своим собратьям живет, вероятно, только у медведя. Особенно это проявляется у самцов в годы полного расцвета сил. Тогда они беспощадны ко всему живому. В старости же, когда притупляются у них когти и клыки, они становятся жертвой своих собратьев.
Орланы уже выклевали глаза у медведицы.
Что же не поделили тут эти хищники? Неужели из-за орехов? Не может быть!
Старик тоже озабочен. Он начинает осматривать холмик. Низко пригибаясь, идет по кромке котловины, ищет следы. Я стою на карауле.
Загря, разнеженный вечерним теплом, беспечно развалился на каменной плите, дремлет с закрытыми глазами. Но уши начеку.
Длинные тени деревьев ложатся на широкие просветы болот. В зарослях дразнятся кедровки. Кричит куропат, созывая на вечернюю кормежку свое беспокойное семейство. Под просторным куполом неба парят две птицы.
Карарбах возвращается в кустарник, склоняется к земле, что-то ощупывает руками и молча зовет меня к себе. Не поднимаясь, показывает на небольшой отпечаток лапы медведицы. Наступая на мягкий ягель, она вдавила в него алюминиевую ложку.
Откуда взялась ложка? Я поднимаю ее. На ручке выбиты точками две буквы: «Е. Б.». И хотя мы были подготовлены к самым ужасным открытиям, эта находка поразила нас.
Мы напали на след Елизара.
Карарбах тащит меня в котловину, и метров через шесть мы увидели на мху под стлаником лежку крупного медведя. Старик тычет пальцем в глубокие следы когтей в земле и прыжка и всем корпусом изображает схватку зверей. Он объясняет, что медведь под кустом устроил засаду и отсюда напал на свою жертву. Но почему именно здесь, в котловине, он подкарауливал медведицу?
Старик идет по кромке котловины вниз. Вот он останавливается, нагибается, показывает рукою под ноги. Я подхожу к нему, вижу волок и крупные следы медведя на нем, обращенные пятками к нам. Несомненно, тут хищник, пятясь задом, тащил через стланик по мху и камням Елизара. Я поднимаю с земли пуговицу, вырванную с клочком ваты, хочу показать Карарбаху, но он уже шагает по волоку влево…
Его морщинистое лицо стало вдруг вытягиваться, руки с берданой опустились, губы что-то шепчут.
У нижнего края котловины, за единственным стланиковым кустом, мы обнаружили второй холмик, как будто прикрытый телогрейкой. Мне показалось, что при нашем появлении телогрейка приподнялась и медленно опустилась, точно кто-то под нею испустил дух. Потом я еще долго не мог освободиться от этого видения.
Елизар лежал вниз лицом, возвышаясь над холмиком скрюченною спиною. Кожа, содранная когтями с головы, от лба прикрывала рану на затылке. Он был схвачен и убит медведем, очевидно, сзади и так внезапно, что не успел даже повернуться лицом к опасности.
Мы с Карарбахом стоим у изголовья покойника, сняв шапки, подавленные. С печалью вспоминаю я о погибших здесь других людях. Они были все молоды, в том возрасте, когда трудности путешествия кажутся сладостью, они мечтали увидеть под собою побежденные вершины гор, незнакомую тайгу, реки. Но на пути к цели они неизбежно должны были столкнуться с дикой природой. Это она, чтобы сохранить свою первобытность и отрезать пути человеку к ней, встречает его чудовищными препятствиями. В ее распоряжении сила, коварство. И, наступая на нее, в этой борьбе за освоение необжитых пространств, геодезисты оставляют вот такие, часто безыменные, могилы.
Кончается день. В стланиках стихает суета.
Карарбах подает мне знак торопиться.
К ночи медведь непременно вернется к своей добыче, чтобы оградить ее от других хищников. Вернее всего, он явится сюда, чтобы устроить пир. А в темноте на его стороне будут все преимущества.
Карарбах хватает меня за телогрейку, тянет за собою вниз, к озерам. Предупреждает, что встреча с медведем около его добычи слишком опасна.
Что делать? Неужели бросить труп товарища на растерзание хищникам?
Решение приходит сразу, само по себе, помимо моей воли.
Останавливаю старика, произношу медленно по слогам:
— Я остаюсь караулить Елизара, — и показываю рукой на землю и на холмик.
Старик не понимает меня, но догадывается, что я затеваю что-то безрассудное.
Подтверждаю еще и еще свои слова более убедительными жестами. У Карарбаха поднимается кожа на лбу, взгляд становится строгим, неуступчивым. Он снова изо всех сил пытается тащить за собою непонятливого лючи.
Уговариваю Карарбаха идти на табор. Но старик садится на землю, не хочет оставлять меня одного, убеждает, что оставаться в котловине на ночь, даже вдвоем, равносильно смерти. Эта настойчивость трогательна. Однако я непреклонен в своем решении и не хочу думать о том, что ждет меня.
Может, ночью повезет и я встречусь с людоедом, постараюсь рассчитаться с ним.
Хочу перехитрить старика, отослать его с запиской. И тут обнаруживаю, что забыл на Ямбуе записную книжку. На чем же писать, когда нет бумаги? Иначе не отправить старика. И надо торопиться: не ровен час, людоед может захватить нас врасплох.
Случайно взгляд падает на руку старика. Смачиваю слюной его ладонь, пишу химическим карандашом:
«Цыбину. Труп Елизара найден. Остаюсь караулить его. Приходите утром с рабочими похоронить погибших».
Говорю старику, что это очень важное сообщение и что его надо как можно скорее доставить на табор.
Карарбах неохотно сдается. Отрываю от штанины лоскут, бинтую им исписанную ладонь, но так, чтобы при необходимости можно было свободно владеть ружьем.
Старик окидывает тревожным взглядом местность и тащит меня к нижнему краю котловины.
— Тут… тут, — говорит он, приседая.
Дескать, здесь садиться надо, и объясняет, что ночью течение воздуха будет сверху вниз и людоед, придя в котловину, может не догадаться, что его здесь подкарауливает человек. Это был очень дельный совет, и я, чтобы успокоить старика, положил на этом месте телогрейку.
Мне пришлось проводить Карарбаха до тропки; кстати, она оказалась недалеко. Старик входит бесшумными шагами, унося с собою беспокойство и боль за меня. А я гляжу ему вслед, думаю: «Какое чувство руководит тобою, старый эвенк? Зачем ты пришел сюда, к Ямбую, принял на себя горе чужих людей и ради них рискуешь жизнью?»
Чем больше я приглядываюсь к старику, тем все сильнее привязываюсь к нему. Если бы можно было поменяться с ним ролями, войти в его жизнь, в его мир, обладать его опытом, видеть окружающее его глазами, какое бы я приобрел богатство!
Прежде чем скрыться в зарослях, Карарбах оглянулся. Я помахал ему рукой. И вдруг показалось, что от меня уходит последний человек, что больше мне не суждено увидеть людей. Ощущение жуткого одиночества внезапно охватило меня. Пожалуй, самым разумным было догнать старика и идти с ним на табор. Но я не сделал и шага.
Стою долго настороже, пока, по моим расчетам, старик не вышел к открытым марям. Его уход будто оборвал всякую связь с внешним миром.
Из-за Станового высунулась лиловая туча и угрожающе нависла над Ямбуем. Справа и слева от нее сомкнутыми рядами ползут хмурые дождевые облака. Их подгоняет сухая гроза. На землю падает холодный ветерок.