– Сулакикан, через два часа обязательно сделаешь укол и затем не забудь, надо повторять их через каждые четыре часа…
Мать ничего не ответила, но так глянула, что я долго не мог прийти в себя. Она окончательно смирилась с мыслью о смерти Аннушки и, конечно, теперь уже не верила ни в какие лекарства. Откровенно говоря, я до последней минуты ожидал другого исхода.
Бесшумными шагами ко мне подходит Лангара.
– Видишь! А ты сказал, что человек сильнее Харги. – И, прикрыв одеяльцем люльку с умирающей Аннушкой, подает знак Карарбаху трогать аргиш.
Что ей ответить, куда отвести глаза, чтобы не встречаться с обвиняющим взглядом старухи? Стою опустошенный. Жаль Аннушку…
Караван вытягивается в длинную шеренгу. Как только олень с привьюченной люлькой на спине сделал два-три шага, неумолкавший крик новорожденной прекратился, будто ребенок с нетерпением ждал этой первой минуты начала пути в жизни.
Вот он, тот самый врожденный инстинкт кочевника, что пробуждается в нем вместе с первым глотком воздуха, с первой каплей материнского молока!
С появлением на свет новорожденную окружали свежий смолистый запах хвои, дым костра, шум леса, крик тугуток, лай собак, журчание ручейка. Все это пришло к ней первым ощущением, с началом жизни и, может быть, до смерти будет сопутствовать ей.
Карарбах выводит оленей из перелеска и, взяв направление на юг, вкось пересекает марь. У него на сворке собачонка. За плечами поняжка. К ней привязан топор, чайник и серая сумка с продуктами. Старик, видимо, никогда не расстается с этим грузом. Я смотрю на удаляющегося Карарбаха и мучительно думаю: где я видел эту чуточку сгорбленную фигуру и эти уверенные шаги?..
8. Его звали Куики
Это было давно. Наша экспедиция занималась обследованием безлюдного пространства восточнее Алданского нагорья. Полтора года мы прожили там среди дикой природы. Возвращались в жилые места на плоту по Учуру.
На всем этом длинном пути по реке стоял один эвенкийский поселок.
Мы соскучились по обыденной жизни, мечтали о бане, о картошке. Хотелось увидеть людей, их жилища, услышать девичьи голоса. Да мало ли о чем мечтает человек, возвращаясь из далеких и глухих мест.
Время тянулось медленно. Мимо и мимо проплывали незнакомые берега. Глаза давно устали искать приметы близости людей. Уже не верилось, что будет конец этим пустырям.
– Сено, глядите-ка, сено! – возбужденно крикнул Рафаил Плоткин, один из моих спутников.
На зеленой береговой полоске лежала копна сена. Дальше по кромке леса стали попадаться пни, поленницы дров, и наконец мы увидели коров, самых настоящих, двурогих коров, и, конечно, обрадовались, хотя коровы не проявили к нам ни малейшего интереса. Обидно, что и говорить!
Неожиданно из-за ельника встал крутой берег с нестройными рядами изб и конусами летних берестяных чумов. Нас издали заметили, и на бровку ската высыпала детвора. Дождавшись, когда плот подошел к берегу, они разом сбежали вниз к воде и помогли нам причалить к заливчику.
Мы сошли на берег, и сразу же нас окружила толпа загорелых, немытых ребят. Засунув пальцы в рот, они с нескрываемым любопытством рассматривали нас лукаво искрящимися черными глазенками. Я протянул всем поочередно руку. Дети прятались друг за друга, дичились. Но стоило старшей девочке подойти ко мне, как все посмелели.
– Здравствуйте, – сказала она, безбоязненно беря мою руку. – Вы – комиссия?
– Какая комиссия? – поинтересовался я.
– Не знаю, так все говорят.
– Председатель дома?
– Айсан? Дома. Вон его изба, у обрыва. Хочешь, поведу? – охотно предложила она.
– Тебя как зовут? – спросил я смуглянку.
– Сакарды! – крикнул кто-то из толпы.
– Что это значит по-русски?
– Сахар любит, – подсказали сразу несколько голосов подступивших к нам ребят.
Девочка повернулась к ним и что-то сказала на своем языке; те разом притихли.
– А что ты хочешь сказать председателю? – продолжала допрашивать меня Сакарды.
– Скажу, чтобы он побольше тебе сахару выдавал.
Сразу послышался приглушенный смех ребят. Девочка отняла свою руку, обидевшись, сказала:
– Не надо мне его сахара, у нас свой есть.
Не угодив шуткой и желая вернуть расположение девочки, я сказал серьезно:
– Мы приехали к председателю, чтобы рассчитаться с колхозом за работу оленей.
– А, вы экспедиция! – блеснув улыбкой, сказала девочка.
– Да.
По толпе ребят прошел одобрительный шепоток.
Меня сразу подкупила Сакарды своей непринужденностью и детской откровенностью. Она подвижна и легка, как птица в полете. Ее дочерна темная кожа лоснилась. Глаза с ярким блеском смело глядели из-под густых ресниц. Черные волосы смазаны жиром и заплетены в косичку.
Мы с Плоткиным в сопровождении всей детской оравы поднялись на высокий берег. Изба председателя была новенькой, только что выстроенной, под тесовой крышей, тыльной стороной обращена к обрыву, а фасадом к маленькой площади, беспорядочно утыканной старыми летними чумами.
Сакарды подвела нас к высокому деревянному частоколу.
– Айсан, встречай, к вам люди пришли! – крикнула девочка, открывая калитку, и, пропустив нас вперед, исчезла.
На веранде, за столом с кипящим самоваром, в одиночество сидел мужчина лет сорока, пил чай. Увидев нас, он поднялся, одернул на животе рубаху, беспокойными глазами глянул на меня, потом на Плоткина, засуетился.
– Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Заходите, садитесь, гостям всегда рад. – И пододвинул к столу две табуретки. – Извините, что у меня такой раскордаш, жена уехала к своим в жилуху, а я, как видите, не справляюсь с домашним хозяйством, по уши утонул.
– Нам, кажется, повезло, к чаю угодили? – сказал Плоткин, присаживаясь к столу.
– С дороги чай неплохо. Как доехали?
– Спасибо, ничего.
Айсан достал из шкафчика чашки и стал разливать чай, не сводя с нас изучающих глаз.
Председатель был узкоплечий, небольшого роста, слегка оседал на левый бок, на хромую ногу. Лицо у него круглое. Нижняя челюсть слегка выдвинута. Давно не стриженные волосы лохмами лежали на голове. Одет он был неопрятно, на ногах обшарпанные кирзовые сапоги. Говорил вкрадчиво, словно стесняясь.
– Куда путь держите? – спросил он, ставя перед нами чашки. – Пока к вам, – ответил Плоткин.
Брови у председателя дрогнули, он неестественно улыбнулся, но ничего не спросил.
– Мы ведь с вами, Айсан, давно знакомы, только не виделись, – наконец-то решил я объясниться.
Он пристально глянул на меня, на Плоткина – и вдруг радостная мысль осенила его.
– Из экспедиции, что ли!
– Да.
Председатель с облегчением опустился на скамейку.
– Ревизию обещали из района, гляжу на вас и думаю, вроде бы не похожи на ревизоров, а другим тут делать нечего, живем мы на краю земли. За нами – ни души, гнус да болото.
– Ревизию по какому случаю? – спросил я.
– Кто его знает, – ответил он приглушенным голосом. – Сколько ни старайся, сколько ни делай людям добра, все им мало, так и норовят тебе напакостить!
– Это что, эвенки вас обижают?
– А то кто же!
– Вот уж не сказал бы, добрее не встречал людей.
– Это было когда-то, – энергично запротестовал председатель. – Теперь все грамотные. Пальца в рот не клади – враз откусят!
– Что-то вы путаете! Не знают они и малой доли людских пороков. Уж я-то насмотрелся на них за таежную жизнь.
– Кто его разберет. Может, это и не они кляузы в район пишут, а радист, – заколебался председатель и, не высказав своих мыслей, ушел в огород, принес пучок зеленого лука, несколько морковок.
На столе появился отварной картофель. Об этом мы могли только мечтать.
– Вы с устатка выпьете по маленькой? – И Айсан, не дожидаясь ответа, юркнул в избу, принес графин с водкой, рюмки.
У раскрытой калитки точно вырос из-под земли старик, длинный, худой, в эвенкийской поношенной одежонке, сшитой из самодельной лосины и загрубевшей от долгой носки. Он был крепок, в том возрасте, когда человек еще надеется на себя. Во всем его облике угадывался лесной кочевник.
Старик прикрыл за собою вход, робкими шагами подошел к веранде, ощупал ногою ступеньку, не торопясь, поднялся на нее. Дальше не пошел. Прислонившись плечом к стене и сложив на животе натруженные руки, он оглянулся. Его не удивило присутствие незнакомых людей. Лицо у старика бесцветное, сухое, как камень, исполосованное лиловыми рубцами, было спокойно. Казалось, ударь сейчас по хате гроза – и он не пошевелится.
Старик смотрел на председателя доверчивыми, совсем детскими глазами, не знавшими ни лукавства, ни лжи. В них он был весь и вся его, как видно, нелегкая жизнь.
Айсан делал вид, что не замечает старика, продолжал пить чай.
Эвенк молчал. Стоял неподвижно, древний и крепкий, как столетний дуб.
– Айсан, старик, видно, к вам пришел. Отпустите его или посадите за стол, нам неудобно перед ним.
Председатель нехотя повернулся к эвенку:
– Ты опять пришел, Куйки![7] Сказал, не ходи, не могу разрешить.
Старик то ли не понял председателя, то ли другого ответа и не ожидал, продолжал стоять неподвижно.
– Чего дедушка хочет? – поинтересовался Плоткин.
– Он пастух, живет при стаде, приехал проведать больную дочь, просит разрешить отрезать у оленя, на котором приехал, кусочек рога.
– Зачем он ему?
– Оленьи рога летом мягкие, хрящеватые, для эвенка лакомство, а я ему говорю: пойди к завхозу, возьми свежего оленьего мяса, на что лучше! А он, вишь, уперся: разреши – и баста!
Старик вдруг выпрямился, весь вспыхнул, но в гневе, что ли, не мог разжать челюсти, промычал что-то непонятное, сошел на землю, еще раз глянул на председателя и поспешно скрылся за частоколом.
Всем стало неловко. Айсан громко фыркал, отпивая из стакана горячий чай.
С минуту молчали.
– Сколько у вас оленей? – полюбопытствовал я.