Занимаясь расследованием более подробно, сержант стал раскапывать связи между людьми, имевшими отношение к трагедии. Задача оказалась несложной. Все достопочтенные граждане были хорошо известны, но Хиту не удалось добыть такой информации о ком-либо из них, которая могла бы пролить свет на ужасную тайну страшного преступления. Ни малейшего намека на мотив убийства! Прошла неделя интенсивной работы, но расследование не продвинулось вперед ни на шаг.
Сперлинга пока не отпускали. Первоначальные улики да еще его абсурдное признание не позволяли властям выпустить его из-под стражи. Между тем Маркхэм успел встретиться с адвокатами, которых нанял отец Сперлинга. В результате было достигнуто нечто вроде джентльменского соглашения. С одной стороны, Сперлингу не предъявляли обвинения (несмотря на заседание большого жюри присяжных как раз в это время), с другой — защитники не торопились передавать дело в суд. Казалось, и прокурор, и защитники Сперлинга ожидали появления настоящего преступника.
Маркхэм несколько раз беседовал с домочадцами профессора Диллара в надежде выудить у них новые сведения. Кроме того, Парди специально вызывали к прокурору, где он под присягой давал письменные показания о том, что именно он видел из окна своего кабинета в день трагедии. Разумеется, снова допросили и миссис Драккер, но она продолжала упорствовать, заявляя, что не выглядывала в то утро из окна и уж тем более не кричала. Это последнее утверждение ее даже рассмешило.
Драккер немного изменил свои первоначальные показания. Теперь он уже не утверждал, что женский крик доносился из комнаты его матери. Адольф признавал, что, возможно, он обознался и кричал кто-то из соседнего жилого дома. Когда он вошел к матери в комнату через некоторое время после этого, она спокойно напевала какую-то немецкую колыбельную песенку. «По-моему, это был „Ганс и Гретель“», — не совсем уверенно уточнил он. Маркхэм, смирившись с тем, что от этих соседей ничего толкового не добиться, сосредоточил свои усилия на обитателях дома самого профессора Диллара.
Арнессон присутствовал на неофициальной конференции, проходившей в кабинете прокурора, и хотя держался молодцом, все же чувствовалось, что он пребывал в той же растерянности, что и все остальные. Вэнс продолжал подшучивать над его математическими формулами, но Арнессон заявил, что для выведения подобного уравнения ему по-прежнему не хватает данных. В остальном молодой ученый и не собирался сдаваться, чем доводил прокурора до исступления. Маркхэм уже корил себя за то, что позволил Вэнсу использовать Арнессона, но тот был по-прежнему уверен, что ученый, с его неординарным умом, рано или поздно выдаст нечто такое, что существенным образом изменит ход расследования.
— Разумеется, вся его криминально-математическая теория — это сущий бред, — признавал Вэнс, — но психология вовсе не абстрактная наука, и вот именно она в конце концов и разложит нашу головоломку на составные части. А пока нам нужно продолжать работу. Ну, а кто, кроме Арнессона, знает дом профессора изнутри? Он знаком с Драккерами, он накоротке с Парди. И, уж конечно, столь заслуженный ученый обладает колоссальным умом и способностями рассуждать логически. И до тех пор, пока он занят своим собственным расследованием, пока оно его интересует, он может набрести на нечто такое, что станет для нас доводом огромной значимости.
— Возможно, вы правы, — проворчал Маркхэм. — Но его нелепое поведение действует мне на нервы.
— Будьте снисходительны к нему, — посоветовал Вэнс. — Спишите эту чудаковатость на научный склад ума. Представьте себе, что этот человек постоянно имеет дело с межзвездными пространствами, световыми годами и гиперфизическими измерениями. Что они означают, в сравнении с микроскопическими параметрами нашей планеты?.. Он храбрец, этот Арнессон. Странный малый, но весьма занятный.
Сам Вэнс взялся за это дело с несвойственной ему неохотой: пришлось надолго отложить переводы Менандра. Фило стал злым и раздражительным, и все это свидетельствовало лишь о том, что его сильно мучает пока неразрешимая проблема. Каждый вечер после ужина он отправлялся к себе в библиотеку и подолгу читал. Но сейчас это были не классические произведения, которые услаждали его душу. Вэнса на данном этапе больше занимали научные труды с такими названиями, как «Психология безумия», «Отклонения в психологии», «Комплекс убийцы», «Безумие гения» и тому подобные.
Много часов Фило проводил за изучением полицейских отчетов. Дважды он навещал Дилларов и один раз отправился к миссис Драккер в сопровождении Белль Диллар. Как-то вечером ему даже удалось вместе с Драккером и Арнессоном обсудить концепцию де Ситтера о физическом пространстве, условно именуемым «псевдосфера Лобачевского». Но в эту сложную беседу Вэнс вступил, скорее всего, для того, чтобы лучше понять Драккера как человека. Кроме того, Фило читал труды Драккера, чтобы лучше ориентироваться в его теориях, а также еще раз просмотрел трактат о гамбите Парди.
В воскресенье, по прошествии восьми дней с убийства Робина, он заявил мне:
— Увы, Ван! Эта проблема слишком тонка и изысканна. Никакое стандартное полицейское расследование не в состоянии разгадать эту тайну. Она лежит в какой-то непостижимой области головного мозга. И то, что здесь участвуют детские стишки, как раз и является самой страшной частью всего преступления. Ужасает еще и то, что один удачный маневр не остановит преступника. Смерть Птенца Робина не станет заключительной частью этой удивительной постановки. Извращенное воображение, придумавшее это зверское убийство, не остановится на достигнутом. Этого ему будет мало, оно никак не может насытиться, оно проявит себя еще раз, как только ему для этого представится удобный случай…
На следующее утро его мрачные предсказания сбылись. В одиннадцать часов мы отправились в кабинет к прокурору, чтобы выслушать очередной отчет сержанта и разработать план дальнейших действий. Хотя со дня смерти Робина прошло уже целых девять дней, следствие не продвинулось ни на шаг. Газеты негодовали, жестоко обвиняя в медлительности и бесполезности всю полицию в целом и сотрудников окружного прокурора в частности. Именно поэтому Маркхэм показался нам особенно мрачным в то утро, когда он, здороваясь с нами, старался не поднимать глаз. Хит еще не подъехал, но когда все же через несколько минут он предстал перед нами, все тут же поняли, что он обескуражен, ибо случилось нечто из ряда вон выходящее.
— Сэр, мы упираемся в неприступную кирпичную стену всякий раз, когда пытаемся что-то анализировать или делать какие-то выводы. За каждым поворотом — непреодолимое препятствие, и ничего более, — пожаловался он после того, как дал подробный отчет о деятельности своих подопечных. — Ни у кого нет и тени мотива, и если не считать Сперлинга, то тут даже и случайных совпадений выявить не удалось. Я все же склоняюсь к мысли, что это был какой-то случайный мошенник, волей судьбы очутившийся в данном месте. Он зашел в подвал, в клубную комнату наших стрелков и спутал нам все следы.
— Такие случайные воришки, сержант, — тут же возразил Вэнс, — полностью лишены какого бы то ни было воображения. У них ума не хватит на то, чтобы разыграть маленькую сценку, да еще присовокупить к этому изрядную долю юмора. А вот наш деятель, который разделался с Робином, имел воображение и был к тому же шутником. Ему понадобилось не просто убить беднягу Робина, но и разыграть при этом чуть ли не театрализованное костюмированное представление с прологом и эпилогом. Просто безумие какое-то! Ну, а если достопочтенная публика все же не оценит его тонких намеков, он на всякий случай, ну так, чтобы подстраховаться, параллельно пишет письма в центральные газеты… Ну, что вы скажете теперь? Стал бы так себя вести заезжий мошенник-воришка или даже грабитель-головорез, окажись он в большом городе, но в малознакомом месте?
Хит нервно курил, видимо, не зная, что ответить, и раздраженно поглядывал в сторону Маркхэма, не решаясь начать первым.
Наконец, тяжело вздохнув, он заговорил, видимо, посчитав, что пауза затянулась:
— В этом городе в последнее время вообще происходят странные вещи, которые не поддаются никаким законам логики. Вот, например, только сегодня утром в парке Риверсайд, возле восемьдесят четвертой улицы, был застрелен один парень по фамилии Спригг. У него в кармане оставались деньги, но преступник ни к чему даже не притронулся. Его банально застрелили, не прихватив с собой на память даже сувениров. А парнишка был молодой, учился в колумбийском университете, жил в квартире вместе со своими родителями, даже врагами и завистниками обзавестись не успел. Вышел прогуляться, как всегда перед лекциями. И уже через полчаса его обнаружил проходивший мимо каменщик. — Сержант принялся яростно жевать кончик сигары. — Теперь еще вот этим убийством придется заниматься. И если мы его сразу не распутаем, то газетчики из нас посмешище сделают, вот увидите! А там даже и начать не с чего — никаких улик.
— И все же, сержант, — попробовал успокоить Хита Вэнс, — не каждый день вот так беспричинно стреляют в живого человека. Для такого рода преступлений должен быть мотив. Вот в случае с Робином у нас есть кое-какие зацепки, хотя они пока только разбивают все методы дедукции и ничем не помогают. И если бы не эти идиотские детские стишки…
Тут он внезапно замолчал и прищурился. Подавшись вперед, Фило старательно, с излишней медлительностью потушил сигарету в пепельнице.
— Так вы говорите, сержант, что фамилия убитого — Спригг?
Хит мрачно кивнул.
— Если вас не затруднит, — пытался как можно спокойнее продолжать Вэнс, хотя голос все равно выдавал волнение, — сообщите мне его имя.
Хит удивленно посмотрел на Вэнса, но все же, неопределенно пожав плечами, перелистал несколько страниц своего потрепанного блокнота и доложил:
— Джон. Джон Спригг.
Вэнс достал из пачки следующую сигарету и прикурил ее.
— И вот еще что… Скажите, его застрелили из пистолета тридцать второго калибра?