В эмпиреях современной математики кривые существуют без касательных. Ни Ньютон, ни Лейбниц, ни Бернулли и представить себе не могли сплошную кривую без касательных, иными словами — непрерывную функцию без дифференциального коэффициента. И вправду, никто не в состоянии описать подобное противоречие, ибо оно выходит за рамки воображения. И тем не менее в нынешней математике работа с кривыми без касательных — обычное дело. Более того, число пи — наш старый школьный друг, — считавшееся незыблемым, более не является константой. Теперь соотношение между диаметром и длиной окружности меняется в зависимости от того, измеряете вы статичную окружность или же вращающуюся… Я вас не утомил?
— Вне всякого сомнения, — раздраженно буркнул Маркхэм. — Однако продолжайте, только пусть ваши рассуждения послужат нашим земным целям.
Вэнс вздохнул и укоризненно покачал головой, но тотчас вновь принял серьезный вид:
— Современные математические концепции уводят человека из реальной жизни в мир отвле— ченных размышлений. Это приводит к развитию того, что Эйнштейн называл самой извращенной формой воображения — патологическому индивидуализму. Например, Зильберштейн отстаивает теорию пяти— или даже шестимерного пространства и всерьез размышляет о способности человека увидеть событие до того, как оно произойдет. Заключения, основанные на концепции Фламмариона под названием «Люмен», включающей некоего субъекта, способного передвигаться быстрее скорости света и пребывать во времени, текущем вспять, — сами по себе могут оказать разрушительное воздействие на традиционное и рациональное восприятие действительности. Но есть и еще одно порождение теории, куда более причудливое и фантастическое, чем «Люмен», — разумеется, с точки зрения обыденного мышления. Это гипотетическое создание может одновременно перемещаться сквозь все миры с бесконечной скоростью, таким образом окидывая всю историю человечества одним взглядом. С Альфа Центавры оно увидит Землю такой, какой она была четыре года назад, с Млечного Пути оно увидит ее во времена египетских фараонов; наконец, оно сможет выбрать такую точку в пространстве, откуда сразу видны ледниковый период и сегодняшний день!
Вэнс поудобнее устроился в кресле.
— Одних размышлений о простом постулате бесконечности вполне достаточно, чтобы внести сильное смятение в мысли обычного человека. Но как быть с популярной нынче гипотезой, что мы не можем постоянно двигаться вдоль по прямой линии, в конце концов не вернувшись к исходной точке? Короче говоря, мы можем отправиться на Сириус и сколь угодно дальше, но мы не сможем выйти за пределы Вселенной — в конечном итоге мы вернемся в свою отправную точку, НО ТОЛЬКО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ! Как, по-вашему, Маркхэм, эта идея соответствует тому, что мы подразумеваем под здравым смыслом? Но, какой бы парадоксальной и непостижимой она ни казалась, эта гипотеза — полный примитив по сравнению с другими физико-математическими теориями. Взять хотя бы проблему близнецов. Один из них после рождения отправляется на Арктур, то есть с ускорением в гравитационном поле, и по возвращении обнаруживает, что он гораздо младше своего брата. Если же мы примем, что они движутся в Галилеевом пространстве с одинаковой скоростью относительно друг друга, то каждый из близнецов будет считать, что его брат младше его!
Это не парадоксы логики, Маркхэм, это всего лишь парадоксы чувств. Математика объясняет их логически и научно. Я пытаюсь доказать, что все кажущееся обычному человеку противоречивым и даже абсурдным является для математического сообщества прописными истинами. Физик-теоретик вроде Эйнштейна заявляет, что диаметр космического пространства — космоса! — составляет сто миллионов световых лет, и считает свои расчеты единственно верными. На вопрос, что же лежит за этим пределом, следует ответ: предела нет, эти границы включают все. Какая прелесть — бесконечность конечна! Или, как бы выразился ученый, пространство безгранично, но конечно. Маркхэм, поразмышляйте над этой идейкой с полчасика, и вы почувствуете, что сходите с ума.
Вэнс ненадолго умолк и закурил сигарету.
— Пространство и материя — вот поля деятельности математиков. Эддингтон считает материю характеристикой пространства, этакой шишкой в пустоте, в то время как Вайль считает пространство характеристикой материи — для него пустое пространство есть бессмыслица. Поэтому Кантовы ноумен и феномен сделались взаимозаменяемыми — даже философия теряет всякую значимость. Но, когда мы доходим до математической гипотезы о конечном пространстве, все рациональные законы теряют силу. По Де Ситтеру, пространство имеет форму шара, или сферы. Эйнштейново пространство представляет собой цилиндр, на краях которого материя стремится к нулю, — это называется «граничным условием». Пространство Вайля, основанное на механике Маха, имеет седловидную форму… Итак, что происходит с природой, с миром, в котором мы живем, с человечеством, когда мы противопоставляем их подобным выкладкам? Эддингтон настаивает, что законов природы не существует, поскольку природа неподвластна законам, поскольку для этого нет разумно-достаточной причины. А Бертран Рассел подводит черту под всеми современными физическими открытиями, утверждая, что материю следует рассматривать как группу случайных явлений и что материя сама по себе может вовсе и не существовать! Видите, к чему это ведет? Если сам мир беспричинен и зачастую нематериален, то что такое простая человеческая жизнь? Или народ? Или весь род человеческий?
Вэнс посмотрел на Маркхэма, и тот неохотно кивнул.
— Я слежу за ходом ваших мыслей, — произнес он. — Но вы изъясняетесь как-то туманно, если не сказать — эзотерически.
— Стоит ли удивляться, — спросил Вэнс, — что человек, погруженный в колоссальные, вселенского масштаба гипотезы, где отдельные личности и все человечество являются бесконечно малыми величинами, может со временем полностью утратить чувство реальности и отношение к общепринятым ценностям и начать испытывать острое отвращение к людям вообще и к человеческой жизни в частности? Незначительные, с его точки зрения, события станут лишь докучать ему, каждый раз мешая его мысленному единению с макрокосмосом. Это неизбежно приведет к тому, что его отношение к миру сделается донельзя циничным. В душе он будет глумиться над какой-то там моралью и презрительно взирать на копошащихся вокруг него ничтожеств. Возможно, в его видении будет присутствовать и элемент садизма, поскольку цинизм есть форма садизма…
— Но преднамеренное, тщательно спланированное убийство! — возразил Маркхэм.
— Давайте рассмотрим психологический аспект этого дела. У нормального человека, живущего обычной жизнью, поддерживается баланс между сознательным и бессознательным, эмоции не накапливаются, ибо находят постоянный выход. Но у человека не совсем нормального, который все время занят напряженным умственным трудом и сурово подавляет все эмоции, малейшее преобладание бессознательного может выразиться в самых диких проявлениях. Долгое сдерживание эмоций и сильная умственная деятельность без должного отдыха или эмоциональной разрядки способны привести к взрыву, последствия которого могут носить самый ужасающий характер. Ни один человек, сколь бы он ни был развит интеллектуально, не сможет избежать этого. Математик, опровергающий законы природы, тем не менее подвластен им. И вправду, его полное погружение в высоконаучные гипотезы еще больше усиливает натиск скрываемых эмоций. И «вышедшая из берегов» природа, чтобы сохранить естественное равновесие, иногда вызывает самые непредсказуемые реакции. Несмотря на свой ужасающий юмор и извращенную веселость, они тем не менее являют собой полную противоположность высоконаучным и невразумительным математическим теориям. Сам факт того, что выдающиеся физики-теоретики Вильям Крукс и Оливер Лодж сделались убежденными спиритистами, содержит в себе этот психологический феномен.
Вэнс несколько раз затянулся табачным дымом:
— Маркхэм, нам никуда не деться от следующего факта: все эти фантастические и кажущиеся невероятными убийства спланированы математиком, подсознательно стремящимся дать выход эмоциям, тщательно подавлявшимся долгие годы напряженного умственного труда. Преступления полностью соответствуют указанным условиям: тщательно и точно продуманы, прекрасно исполнены. Никаких огрехов, никаких следов и, по всей видимости, никаких мотивов. Кроме богатого воображения и точности, все другие проявления безошибочно указывают на развитый абстрактный ум, вырвавшийся из клетки взбесившегося служителя чистой науки.
— Но откуда этот дикий юмор? — спросил Маркхэм. — Как вы увязываете «Матушку Гусыню» со своей теорией?
— Наличие задавленных эмоций, — объяснил Вэнс, — всегда способствует проявлению юмора. Дюга определяет юмор как разрядку, сброс напряжения. Бэйн и Спенсер называют юмор избавлением от чопорности и условностей. Самой благодатной почвой для его проявления является накапливаемая эмоциональная энергия, которая, по Фрейду, требует своевременного высвобождения. Что же касается «Матушки Гусыни», то здесь наш математик совершает самый, с его точки зрения, легкомысленный поступок, чтобы уравновесить свои напряженные интеллектуальные усилия. Он как будто цинично восклицает: «Глядите! Вот мир, который вы воспринимаете всерьез, поскольку понятия не имеете о других, бесконечных мирах. Жизнь на Земле — детская игра, и стоит она лишь того, чтобы над ней подшутить». И такое поведение полностью соответствует психологии: после любого длительного умственного напряжения реакция принимает обратную форму — самые серьезные и горделивые станут играть в детские игры. Это, кстати, объясняет поведение шутника с садистскими наклонностями.
Более того, у всех садистов присутствует комплекс инфантильности. Маленький ребенок полностью лишен морали. Поэтому человек, испытывающий подобные инфантильные обратные реакции, находится за гранью добра и зла. Многие математики даже придерживаются мнения, что все обычаи, долг, мораль, добро и прочее не что иное, как плод свободно мыслящих умов. Для них этика есть пространство, населенное понятийными призраками, они даже позволяют себе предполагать, что истина — лишь плод чьего-то воображения. Добавьте сюда оторванность от повседневной жизни и презрение к людям, проистекающие от долгих размышлений о высоких материях, — и перед вами полный набор условий, способствующих совершению преступлений, которые мы сейчас расследуем.