Ночная прохлада давала о себе знать. Да и студеная водица в кадке не добавляла благости усталому телу. Кожа Никиты вмиг пошла пупырышками, как у ощипанного гуся.
Наскоро сполоснув и отжав рубаху, Никита набросил тулупчик прямо на голое тело. Хотел было спрятать влажный ком за пазуху – да так и застыл на месте, словно воришка, застигнутый на месте кражи.
Вдоль крепостной стены к воротам крался человек. Что-то в его неясной фигуре, смазанной ночной темнотой, показалось Никите знакомым. Да если бы и не показалось – с чего бы это честному горожанину красться к выходу из города, прячась, словно ночной тать? О том, что сам недавно так же крался по жизненно важной надобности, как-то не вспомнилось.
Никита запахнул тулуп, содрогнувшись от прикосновения мокрой рубахи к голому телу, и мягко отступил в тень.
Человек подошел к воротам и осторожно выглянул.
Двое мужиков, стоя спиной к нему, сноровисто правили топорами острия больших кольев. Увлеченные работой, сейчас они ничего не видели и не слышали, кроме своих топоров.
Человек скользнул в ворота. Никита бросился за ним.
Он миновал тяжелые створы ворот, сработанные из потемневшего от времени дуба – и свет множества факелов, полыхнувших прямо в глаза, ослепил его на мгновение. С разгону пробежав по мосту, Никита зажмурился и сильно укусил себя за губу, чтобы быстрее вернулось ночное зрение охотника. Он подождал немного, пока красные точки факелов прекратили плясать на обратной стороне век, и открыл глаза.
Его взгляд уперся в нагрудник, посеченный стрелами и саблями, подправленный кузнецом и, тем не менее, уже давно требующий переплавки. Конечно, воевода мог себе позволить купить новую нагрудную бронь, да и зачем покупать – только скажи складским в детинце, мигом подберут требуемое…
Ан нет. Каждый воин знает – пока тело привыкнет к новому доспеху и перестанет противиться пусть чуть по-иному давящей тяжести, замедляя удар и ослабляя его точность, много воды утечет. Попробуй, смени свою кожу на чужую, пусть новую, – прирастет ли? Еще вопрос…
С факела, который держал в руке воевода, стекла тонкая струйка горящей смолы и с шипением погасла, коснувшись мерзлой земли.
– Гуляем? – спросил Федор Савельевич. Потянул носом, сморщился и добавил: – Или проветриваемся?
Выглядывать из-за спины воеводы, высматривая канувшего в ночную темень беглеца было глупо. Да и не особо высунешься из-за такой спины-то – воевода весь выход с моста перегородил.
«Эх, потерял…» – мелькнула досадливая мысль.
Никита замялся. Сказать, не сказать? А как скажешь, если до конца не уверен? Напраслину на человека наведешь – потом вовек не отмоешься.
А еще в голове вертелось: «Надо ж, как быстро отвык от жизни лесной! Пенек глухой! Как воевода подошел, не услышал! Или их в детинце ведовским шагом ходить учат?»
– Гуляем, воевода, – сказал знакомый голос за спиной. – У вас тут чудесные весенние ночи.
«И на кой сдался витязю скрытный шаг?»
Воевода презрительно хмыкнул и посторонился, пропуская праздно шатающегося иноземца.
– Кто-то, помнится, говорил, будто остаться хочет, чтобы помогать. Помощники-то все во рву, который час уж землицу лопатами ворочают. Ночами любоваться им недосуг.
– Ров углублять – хорошее дело, полезное, – согласно кивнул Ли. – А скажи, воевода, сильно ли нужна тебе вон та повозка?
Он протянул руку, указывая на старую телегу, скособочившуюся неподалеку. Видимо, кто-то из мужиков взвалил на нее слишком много лесу, рубленного на колья, – вот и не выдержала ось. Ледащая телега, сразу видать. Легче новую сколотить, чем такую чинить. Скажет же чужеземец – повозка! Рухлядь, на дрова только и годная, а не повозка.
Воевода, слегка опешивший от такого поворота, неопределенно пожал плечами.
– Мне? Повозка? Да гори она огнем. Я хотел бы знать, какого лешего…
Ли неспешно достал из-за пазухи шар от своей погремушки, которыми торговал он нынче днем на ярмарке. Только вместо деревянной рукоятки сейчас из игрушки торчал свернутый в жгут кусок грязной пакли, похожий на заплетенную девичью косу.
– Ты сказал, воевода, гори она огнем, – произнес Ли, поднося свою погремушку к горящему факелу, который Федор Савельевич держал в руке. – Думаю, это будет несложно устроить.
Кончик жгута вспыхнул и с громким треском стал, сгорая, уменьшаться в размерах. Ли широко размахнулся и метнул свою игрушку, после чего зачем-то широко открыл рот.
«Ну, точно блаженный, – с сожалением успел подумать Никита. – Вот уж точно – захочет Господь кого наказать, так прежде всего разум и отымет…»
Прочертив огненную дугу, погремушка прокатилась по дощатому дну телеги.
Воевода проследил взглядом полет железного шара, после чего повернулся к иноземцу.
– Ну вот что, мил человек… – произнес он.
И внезапно присел, придерживая шлем, словно его ослопом под колени ударили…
Грохнуло так, словно одновременно ударила тысяча колоколов. И тысяча солнц вспыхнула на месте старой телеги. Во всяком случае, так показалось Никите.
А потом с неба посыпалась всякая гадость. Грязь, комья земли, куски дерева. Длинной щепой Никиту легонько стукнуло по шапке. Щепа шлепнулась Никите под ноги. Он зачем-то уставился на нее. Пришла вялая мысль:
«Хорошо, что не оглоблей…»
Оглобля упала в полутора саженях от воеводы.
– Это… что? Это… как? – вопрошал Федор Савельевич, озираясь и все еще зачем-то придерживая шелом.
– А еще мне понадобится помощь кузнецов и большие кузнечные мехи. И неплохо было бы собрать камнемет, который подарил городу купец Игнат. Ты поможешь мне с этим, воевода? – невозмутимо спросил Ли.
Той же ночью еще одна тень кралась вдоль заборов, часто вздрагивая и оглядываясь по сторонам. Может быть, она и хотела казаться незаметной, но у нее это не очень получалось. В ночи метались люди с факелами в руках, крича и переругиваясь, и когда очередная фигура, пробегая мимо, освещала тоненький стан и большие напуганные глаза, ночная путешественница замирала, дрожа от страха.
Но людям было сейчас не до нее. Может, в другое время кто-то и остановился бы поинтересоваться, что делает в темноте посреди улицы девушка, закутанная до самых глаз в темную шаль, – но только не сегодня. Этой ночью у жителей города было по горло иных забот.
Девушка миновала церковь и остановилась у невысокого строения, притулившегося к угловой башне. Строение напоминало сложенный из тяжелых бревен сарай, почти по самую крышу вросший в землю. Из единственного черного отверстия, заменявшего окно, тянуло подвальной сыростью.
Поруб. Тюрьма для своих, преступивших Правду и ожидающих народного суда. И для чужого лихого люда, шалящего на дорогах, ежели кого из супостатов отловить случится. Немного потоптавшись на месте, девушка наконец решилась. Еще раз для верности оглядевшись по сторонам – вроде не несется никто мимо, и слава те, Господи! – она наклонилась к продуху.
– Дедушка Евсей! Дедушка Евсей!.. – позвала еле слышно. Ее голос дрожал и срывался от страха.
Ответом ей было молчание. Лишь громкое сопение слышалось изнутри.
– Дедушка Евсей, ты здесь? – позвала девушка чуть громче.
– Чаво надоть? – раздался из глубины поруба недовольный заспанный голос. – Мало того, что на старости лет должон как тать в порубе сидеть заместо того, чтоб град к обороне готовить, дык ишшо среди ночи спать не дают!
– Дедушка Евсей, это я, Настена.
После непродолжительного кряхтения в отдушине показался глаз. Который тут же округлился от удивления.
– И вправду Настена! А тебе пошто не спится, стрекоза? Какого лешего среди ночи шастаешь?
Настя смутилась.
– Да я… это… я вам тут поесть принесла. Лепешек, медовухи…
– Хммм… Медовухи, говоришь?
Из глубины поруба послышался звук, который обычно получается при вдумчивом почесывании затылка.
– Медовухи – это хорошо, – сказал дед Евсей, закончив размышлять и чесаться. – Позаботилась о старом знакомце. Воевода-то ишь чего удумал – мне на старости лет татя разбойного сторожить. Аки псу какому. Да ты заходи, коль пришла. Хотя… воевода гневаться будет, что пустил…
– Дак кто ж узнает-то, дедушка Евсей? – обрадовалась Настя. – Мне бы вот еще на татя посмотреть.
Скрипнула приземистая дверь, в проеме нарисовалась сморщенная, словно печеное яблоко, физиономия деда Евсея. На плече у него покоился самострел, заряженный тяжелым боевым болтом.
Дед Евсей хитро ухмыльнулся.
– А, вот оно что! Любопытство разобрало? Ну, заходи, любуйся. Надо сказать, мужик видный.
Лицо Насти вспыхнуло, словно маков цвет. Ноги сами рванулись было бежать от стыда небывалого – осознала, наконец, чего натворила, среди ночи к мужику одна притащилась. И не к мужику – к разбойнику! И куда? В поруб!!! Да ежели дед Евсей кому по пьяни ляпнет…
И совсем было уже повернулась Настена, чтобы, бросив узелок, бежать не останавливаясь до самого отчего дома, однако словно тем болтом ударило меж лопаток:
– …жалко будет, ежели поутру воевода прикажет его на осине вздернуть.
– К-как на осине?!
Настена резко повернулась и уставилась на деда круглыми от ужаса глазами.
– Да так, – пожал плечами дед. – Нешто ради татя вече собирать? Пока князь в силу не вошел, заместо князя у нас, сама знаешь, его пестун. Твой батька то есть, не мне тебе про то рассказывать. А норов у Федор Савельича сама знаешь какой. Тать пришлый, не из наших, так что народ зазря тревожить незачем. Да и недосуг людям нынче – Орда под боком. Так что один путь душегубу – на осину. Или болт промеж глаз, что, кстати, гораздо менее хлопотно.
Дед Евсей скосил глаза на узелок, который Настена все еще судорожно сжимала в руках.
– Ты, это… Проходи, ежели пришла. Хоть и не положено, а все старику радость, будет с кем словом перемолвиться. С татем-то разговоры говорить не положено. Так что ты там судачила насчет… хммм…
Настена молча протянула старику узелок, еще не придя в себя от ужасной новости. Говорили, конечно, девки дворовые про то, что с отловленным разбойным людом горожане не церемонятся, но так то разговоры… Здесь же – вот оно, уже озвучено дедом Евсеем. Красавцу златокудрому со сверкающими глазами, что словно самоцветы драгоценные в душу запали, поутру веревку на шею и…