В тишине горницы отчетливо послышалось, как хрустнули кулаки воеводы.
Семен мгновенно подобрался внутренне. Каков в бою козельский воевода, он не только слыхал, но и видывал. И ежели случись вот так, с глазу на глаз да кулак на кулак, еще бабушка надвое сказала, за кем поле останется – за первым кулачным бойцом Козельска или же за его воеводой. Но вот коль воевода не в драку полезет, а за мечом метнется – то считай, что все, отторговал ты, купчина, свое. Вон он, в двух шагах на стойке болтается, ярлык на самый короткий путь в места, где серебро да злато без надобности…
Однако воевода сдержался. Только насупился, словно туча грозовая.
А Семен, загнав поглубже готовый прорваться наружу боевой азарт, спокойно добавил:
– И долги все твои, Федор Савельич, к тому же, само собой, прощу. Потому как какие между родней долги?
В горнице повисла тишина. Единственное слышно было, как где-то в углу под сундуком то ли мышь шебуршится, то ли пара тараканов чего не поделила, то ли домовой после зимы в своем логове порядок наводит. Однако и этот звук вскоре пропал: похоже, домашние твари, убоявшись непривычной тишины, замерли, дожидаясь – чего будет-то?
Воевода словно превратился в каменного идола, коих порой находят в степи конные разъезды. А Семена словно черти изнутри разжигали – мол, чего сидишь? Али пан, али пропал!
– Ну, что скажешь, воевода? – нетерпеливо нарушил тишину Семен. – Каким будет отцовское слово?
Воевода по-прежнему оставался неподвижным. Только выдавил сквозь зубы:
– Слыхал я, купец, что другой ей люб.
Семен внутренне усмехнулся и отпустил пружину, что в груди свернулась змеей, готовясь распрямиться то ль в броске, то ль в ударе – как придется.
Поле осталось за ним.
– Да брось ты, Федор Савельевич. Мало ли что бабы у колодца языками плетут. Всего не переслушаешь.
Воевода еще пытался сопротивляться.
– Насчет баб не знаю, а люди говорят, будто отрок тот, что ее сердцу мил, – твой сводный брат Никита.
Семен усмехнулся недобро.
– Этот недопесок и здесь успел!
…Сводный брат был ненавистен Семену. Слишком независим, слишком удачлив на охоте, задери его медведь. И не смотри, что недавно из отрочества вышел – красив словно Лель. И все бабы – что молодухи, что не молодухи, у которых уже семеро по лавкам и свой законный муж на печи, – все как одна заглядывались на Никиту, кто украдкой, а кто и не дожидаясь богомерзкого празднества Ивана Купалы, потеряв стыд, чуть не силком тащили парня на ближайший сеновал. Единственное успокоение было Семену – что нищ сводник аки церковная крыса, потому как все, добытое на охоте, по дурости спускал в кабаке, а чаще тратил на подарки молодкам, хотя те и без подарков на него вешались, только отгонять успевай. Дурень – он и есть дурень, чего с него взять?
– В общем, так, – решительно сказал Семен. – Ты пока думай, Федор Савельич, чему верить – бабьим сплетням али моему слову. А мое слово – оно верное. И вот к тому слову довесок.
На стол перед воеводой тяжело брякнулся вышитый мелким жемчугом дорогой кожаный кошель царьградской работы.
– Люди знают – мое слово такое же верное, как это серебро, – развязно произнес Семен. Когда поле за тобой, противника надо давить, пока он не очухался и в ответку не попер. Это Семен усвоил четко – что в торговле, что в кулачном бою, что во всей остальной жизни. – Здесь половина приданого будет. Другая половина – после свадьбы. Так что, засылать сватов?
Воевода кивнул через силу.
– Засылай.
Семен улыбнулся и поднялся из-за стола.
– Вот и ладно.
Протянул было руку, чтоб ударить ладонь о ладонь, да вовремя одумался, что не кобылу только что купил, а нечто совсем другое. Кашлянул в бороду, вылез из-за стола, накинул медвежью шубу и, бросив «до скорого, тестюшка, пошел я к свадьбе готовиться», подмигнул двери наверху лестницы, уходящей на второй этаж, и вышел за дверь.
За той дверью от щели отлепилась Настя. Дворовая девка за ее спиной смотрела на хозяйку большими глупыми коровьими глазами.
– Что он сказал, Настасьюшка?
Настя бросилась к девке и, спрятав лицо на ее груди, зарыдала глухо, с подвывом:
– Не пойду за постылого! Лучше удавлюсь!
А девка гладила ее по голове, словно не госпожа то, а дитятко малое, и приговаривала:
– Да не убивайся ты так, Настасьюшка. Мужик – он и есть мужик, и небольшая в них разница. Как в дворовых кобелях, если хорошенько подумать, ты уж мне поверь.
Внизу, в горнице воевода тяжело поднял голову, словно приходя в себя после удара пудовой дубиной. Некоторое время он тупо смотрел на кошель, потом схватил его и швырнул в стену. Порвалась от удара тонкая кожа, по полу, звякая, рассыпались серебряные гривны и мелкие ромейские жемчужины, оторвавшиеся от кошеля.
– Будь оно все неладно – и ты, и твое серебро, – горько прошептал воевода. – Прости, доченька, ежели сможешь.
Тэхэ оперся о луку седла и на ходу легко перескочил на спину заводной кобылы. Кобыла всхрапнула, но не снизила хода. Выносливому степному коню не привыкать ни к тяжести всадника, ни к долгим переходам. Его короткие ноги способны пожирать расстояния намного лучше голенастых лошадей низших народов, которые десяток полетов стрелы проскачут, конечно, быстрее, но потом с пеной на губах будут умоляюще заглядывать в глаза хозяина, прося отдыха, корма и водопоя.
Ордынский конь способен преодолеть вдесятеро большее расстояние, а после еще и накормить хозяина собственной кровью из яремной вены, которую тот вскроет ненадолго и возьмет сколько надо, если ему нечего будет есть.
Но такое случается редко. Хороший воин всегда найдет пищу и для себя, и для своего коня. И не будет гнать верного друга по раскисшей дороге без особой надобности.
Сейчас, видно, такая надобность была.
Вдали показались покатые крыши юрт, установленные кругом и напоминающие шлемы огромных сказочных воинов. В центре круга стоял большой шатер, крытый черным шелком, захваченным в стране Нанкиясу. На пологе шатра был искусно выткан золотой дракон.
Тэхэ соскользнул со спины коня и направился к шатру. Молодой кебтеул в пластинчатом доспехе, несущий охрану у входа в шатер, потянулся было за мечом, но, узнав Тэхэ, кивнул:
– Подожди здесь, сотник. Субэдэ-богатур сейчас занят.
Тэхэ отодвинул кебтеула.
– Мне некогда ждать. У меня срочное донесение.
И пока тот раздумывал, какой из приказов выполнить – не тревожить и никого не пускать либо докладывать о всех срочных донесениях, – Тэхэ уже отодвинул полог и шагнул внутрь.
В шатре царил полумрак. Огонь, горящий в небольшом походном очаге, отбрасывал на стены причудливые тени. С первого взгляда было ясно, что хозяин шатра чужд роскоши, присущей военачальнику его ранга, но к оружию питает вполне понятную слабость.
Стены шатра украшали не дорогие гобелены и не золотые украшения, а сабли, мечи и кинжалы, захваченные в разных странах хозяином шатра. Причем все в Орде знали, что это оружие, дорогое не каменьями, а изумительным качеством клинков, Субэдэ-богатур отнял у воинов, убитых только его рукой и только во время битвы.
Субэдэ сидел в центре шатра и пил чай из простой деревянной пиалы. На его плечи был накинут дорогой шелковый халат цвета ночи с изображением того же золотого дракона на обоих рукавах. Видимо, хозяину шатра приглянулась эмблема повелителя чжурчженей, канувшего в небытие вместе со своим несговорчивым народом.
На голове великого полководца был надет островерхий шлем, из-под которого змеей выбегала черная повязка, прикрывающая левый глаз. На вид Субэдэ было около сорока лет, но даже под халатом угадывались могучие плечи, привыкшие к тяжести боевого доспеха и упругости дальнобойного рогового лука, согнуть который под силу только настоящему батыру.
Тэхэ небрежно поклонился, но не удостоился в ответ даже взгляда. Полкловодец, ставший легендой при жизни, не отрываясь смотрел перед собой, словно видел в пустоте шатра что-то намного более интересное, нежели заляпанный грязью командир передовой разведовательной сотни.
Все знали, что в такие моменты Субэдэ-богатур разговаривает со своими богами. Но Тэхэ было наплевать на чужих богов, даже если это были личные боги легендарного полководца. Он верил в удачу, верил в счастливую звезду своего дяди, хана Бату, верил в степных духов и в то, что они помогают сильным и смелым воинам. А разглядывание пустоты впереди себя считал потерей драгоценного времени и – говоря откровенно – просто дуростью.
Но в конце концов легендарный полководец Субэдэ имел право на личную дурость, не понятную никому, кроме него самого. Это Тэхэ признавал. Однако от этого в его глазах менялось немногое и дурь все равно оставалась дурью.
– Приветствую тебя, Непобедимый Субэдэ, победитель чжурчженей, – нарушил Тэхэ тишину шатра. – Не помешал ли я твоему уединению?
Единственный глаз Субэдэ дрогнул в орбите и уставился куда-то в область груди Тэхэ, отчего тот невольно поежился. Ходили слухи, что часто Субэдэ смотрит не на человека, а на его душу и при этом читает его самые сокровенные мысли. И хотя Тэхэ в эти сказки не верил, тем не менее пронизывающий и в то же время отсутствующий взгляд полководца был крайне неприятен.
– Хотя я и не люблю, когда мне мешают пить мой чай, но я приветствую тебя, Тэхэ, командир лазутчиков, – медленно произнес Субэдэ, продолжая смотреть сотнику в область груди. – Что ты узнал?
– Впереди хорошо укрепленный град урусов, Субэдэ-богатур. Орде не обойти его с обозами – весенняя распутица размыла обходные пути, – сказал Тэхэ, низко поклонившись, чтобы скрыть вспыхнувшую в его глазах ярость.
Ему, чингизиду, напоминают о том, что он не должен мешать пить чай сыну табунщика! Но усилием воли сотник уже в который раз раздавил пламя, готовое разгореться в груди. Тэхэ никогда не забывал, что на поясе этого сына табунщика висит золотая пайцза, которую туда повесил сам Потрясатель Вселенной, предварительно начертав на ней священным квадратным письмом простые и понятные слова: «Силою Вечного Неба, имя хана да будет свято. Кто не послушает владельца сего, тот умрет». И не было еще в Орде случая, чтобы была нарушена воля Потрясателя Вселенной. Даже посмертная. Так что ярость свою лучше запрятать поглубже. Слова покойного Чингис-хана чтит даже сам хан Бату.