«Фейт», подрагивая красными боками, урчала двигателем. «Ураган», остановившись в нескольких метрах от нее, даже не скрипнул тормозами.
Хаунд, чувствуя неладное, выбрался наружу. Прошелся по стертому временем асфальту, остановился возле кучи мусора, рядом с которой стояла «гончая». Присел, пытаясь что-нибудь рассмотреть в толстом сером ковре пыли. Обнаружив следы протекторов, махнул рукой Зубу.
– Гарпун, – подтвердил рейдер, оказавшись рядом.
– Почему?
– А вон второй след, вон… – палец парнишки уперся в еле различимые отпечатки. – Там покрышка нормально стоит, протекторы по ходу движения. А тут, наоборот, в обратную…
– То есть ты хочешь сказать, что среди Воронов нет таких же, как он, лентяев?
– Дебилов таких же нет, – буркнул Зуб. – А лентяев – хоть отбавляй.
– Так, гут… – Хаунд вышел на перекресток, прячась за покалеченным кленом, присмотрелся. Присмотреться помогла труба. Самая настоящая, доннер-веттер, медная подзорная труба. Восстановленная для него на Прогрессе, само собой: все же линзы – вещь тонкая, а хранили ее плохо.
Поворот на Арцыбушевскую, налево. Одинокий и наполовину уничтоженный временем трамвай. Ржаво-рыжий автобус-маршрутка, несколько легковушек, похожих то ли на могильные холмики, то ли на спящих зеленых медведей. Скелеты новостроек и выстоявшая светлая высокоэтажка на Ленина.
И еле заметный корпус Пироговки, грязный и серый, с дырками в кирпичной кладке, с просевшими верхними этажами. А вот ворота с вывеской уцелели.
И пока Хаунд не заметил никаких признаков Гарпуна или самого Чифа.
Он уже собрался уходить, когда…
Темная длинная точка мелькнула вдалеке, на Мологвардейской, почти незаметно. И еще одна, и… Хаунд прищурился, стараясь разглядеть эти точки, всматривался до рези в глазах, пока…
Огромный КрАЗ, вытянутую морду которого прикрывал треугольник тарана, катился первым.
Хаунд оскалился, скрипнул клыками, прикусил рукав плаща, стараясь сдержать вспыхнувшую в душе злобу, которую можно было потушить только одним средством – кровью гребаного Чифа, уже приехавшего к месту встречи.
Город у реки (Memoriam)
Жизнь возвращалась. Это дядюшка Тойво видел собственными глазами.
Иногда рыбаки вылавливали почти обычную рыбу. Жители водной колонии Зелененького, первыми добравшиеся до города после падения Рубежа, привозили самых простых раков, не больше ладони в длину. Хотя, конечно, опасных тварей в Волге водилось по-прежнему много.
Как-то раз над дядюшкой Тойво пролетел клин красивых белых птиц. Он долго смотрел им вслед, смотрел, надеясь, что не ошибся. Такое с ним случалось редко, но в такие моменты ему хотелось бросить все, собрать мешок, взять карабин и патроны, сесть в давно ожидавшую своего часа лодку с палаткой, мачтой и веслами, забрать семью и уйти по реке вверх – уйти домой по остаткам каналов, через павшую Москву, через Питер.
Ему жутко хотелось увидеть родные березы, клюкву и морошку, зеркала сотен озер…
Потом дядюшке Тойво становилось стыдно за такие мысли, и он уходил в Город, злой на всех и на себя самого. Бродил несколько дней, пытаясь унять раздражение. С таким настроем обычно ничего хорошего не выходило. Кроме охоты.
Охотиться в Городе ему даже нравилось. Как ни постаралась Волна, многие дома выстояли, пусть и обросли илом, засохшим в корку, и ракушками.
Дядюшка, памятуя о старом добром Ляминкайнене, великом охотнике Калевалы, всегда старался поступать по совести даже там, в страшном городе, и с любой добычей на его пути: будь то сталкер, просто какой-то неизвестный человек, забредший сюда по незнанию, или даже мутант. Только мэргов дядюшка Тойво расстреливал без всякого уважения, со спины, издалека и… Он и впрямь их не любил.
Таясь в узких двориках Фрунзе или Молодогвардейской, начинавшихся сразу после огромной пустоты площади Куйбышева, дядюшка Тойво дожидался неосторожного звука тех, кто должен был помочь ему избавиться от страшной жажды выпускать чужую кровь. И он заранее приносил небольшую жертву, зарезая поросенка или пару птиц.
Жертва искупала забранные жизни, просто попавшиеся на пути дядюшки Тойво, выпускавшего злость на улицах Города. У самой жертвы он тоже просил прощения, чувствуя, как с убегающим внутренним теплом умирающих из него самого выходит вся чернота.
Иногда он оставался тут на ночь. Дядюшка Тойво, морщась от головной боли, забирался поглубже в Город, пил рыжие пилюли, которые приносил средний со Спортивной, и терпел. Боль отступала с появлением в небе тускло-серебряной красавицы, неожиданно выныривающей из темноты.
Она выходила, разогнав мрак, и Город становился еще загадочнее. Возвышался перед дядюшкой Тойво ломаными линиями развалин и темнеющими громадами уцелевших зданий. В этом, совершенно ином, ночном городе просыпалась самая странная и интересная добыча. Выползала откуда-то из тайных подземных ходов, пряталась в дрожащих под луной тенях и сама начинала искать его, не совсем человеческое, тепло.
Дядюшка Тойво любил охотиться в старом городе…
Он начинался от того самого первого макдака, если разбираться. Совершенно не прятался от Арцыбушевской, где старые деревянные дома стояли себе, смотрели окнами на пробегающие трамваи и неторопливо идущих людей. Но…
На самом деле Город раскрывался от памятника Чапаеву и драмтеатра, Струкачей, первого городского парка, лежащего чуть ниже, и, конечно, пивзавода, краснеющего полуторавековыми корпусами вдоль Волги. И если набережная тянула к себе сразу, то Город принимал позже, но совершенно иначе.
Старый Город, как почти любой провинциальный губернский, очень похож был на своих собратьев. Здесь можно было увидеть обязательные капители и колонны, грустно смотрящие вниз кариатиды и суровые маски греческих трагедий, так живописно вырезанные или отлитые почти двести лет назад из алебастра.
Да, в Самаре много было красиво-старого, нужно было только уметь разглядеть и, иногда, найти эту красоту. Смешно, но не все те, кто родились и выросли тут, знали о маленьких незаметных бриллиантах своей родины.
Костел… костел сложно было не заметить.
Ломаные готичные шпили польского храма, выстроенного до революции, манили сфотографироваться на его фоне всех приезжих. Темно-рыжий кирпич, подогнанный один к одному, казался живым, странная мозаика над стрельчатым входом пугала и притягивала пустым пятном на месте лица Мадонны. Огромные прозрачные окна, впускающие солнце, заливали костел светом, наполняли звоном сам воздух.
Все знали сказочно-пестро-игрушечный дом Клодта, стоящий почти рядом со Струкачами, почти всегда закрытый для обычных туристов. Ромбы кровель, переплетения решетки над входом и оградой, кусты роз и весело-зеленый плющ. Тут каждые выходные мелькали вспышки камер и останавливались на пару минут прохожие.
Любой горожанин рассказал бы, как найти эти визитки города, показал пальцем или даже чуть проводил бы, верно.
Но все ли могли показать фахтверк на Фрунзе? Самый настоящий, конца девятнадцатого века. А именно такие места стоили того, чтобы их поискать в Самаре, гуляя по ее тихим спокойным улочкам.
Старая Самара помнила многое.
Земля Города была пропитана кровью на несколько метров вглубь. Здесь КомУЧ стрелял в горожан-большевиков, тут белочехи штыками добивали краснофлотцев Волжско-Камской флотилии, там ворвавшиеся конники Железной дивизии Гая гнали и рубили с потягом уходивших в родное Оренбуржье казаков Дутова. И памятник Василию Ивановичу стоял тут неспроста.
Старый Город помнил многое.
…Дядюшка Тойво всегда дожидался появления редких ночных хищников и начинал охотиться сам.
Тени и он, больше никого.
И дядюшка Тойво всегда возвращался, разве что не приносил с собой голов. Иногда он приносил странно-остро-длинные – даже для мутировавших людей – зубы.
Глава девятнадцатая. Не только глупцы попадают в силки
– Проснулся? – поприветствовал Зуба, вылезшего из «гончей», Кулибин. – Ну, что, как тебе спалось в таком страшном месте?
Тот не ответил. Сидел, морщась и растирая лицо руками. Хаунд, кинув пацану кусок вяленого мяса, подмигнул. Рейдеренок нужен был ему бодрым и полным сил.
Хаунду, как всегда перед боем, не спалось. Хотел отправиться сразу туда, к Девил, но все же передумал. Он понимал, что ее хорошо охраняют, поэтому лучше было дождаться, пока пленницу не выведут наружу. А там – импровизировать.
Чиф в кои-то веки поперся на встречу с покупателями почти в одиночку. Почему? О, йа, Хаунд хорошо знал ответ.
Женщина всегда остается женщиной. Она думает иначе, видит по-другому и ощущает мир вокруг именно по-женски. И даже если вместо мира откроется сама Преисподняя, женщина подстроится, подчинит себе сотню отборных головорезов с измененным генокодом. Такая она, Девил, чертова красноволосая дьяволица Черных воронов.
Она понимала многое такое, что не доступно было Чифу, который словно завис где-то в прошлом. Но оно закончилось, а Чиф этого так и не понял. Он продолжал резать «чистых», подставлять союзников, обкладывать непомерной данью кусок города от Новосадовой и до Чекистов. И власть Чифа, зиждящаяся на плечах его воинов, потихоньку начинала раскачиваться.
Девил действовала гибче: она умела находить подход к усиливающимся общинам и кланам; она могла договориться даже с Городом; она не зажимала данников и получала с них в результате даже больше, пусть и потом.
А еще она была хороша собой, чертовски харизматична и вообще…
Так что когда нашелся идиот, решивший, что сможет ее купить, Чиф раздумывал недолго, видя в этой сделке сразу несколько плюсов для себя: авиационная горючка, деловые отношения с летунами и, самое главное, избавление от конкурентки. Зер гут, йа.
А туман…
Туман появился под самое утро, йа. Выплеснулся со стороны черной полосы реки, разом пропавшей в его вязкой серой глубине. Накрыл собой почти все вокруг, оставив участочек в десять метров, где удав