Но мысль: а вдруг С<ережа> жив?
И – как ударом крыла – ввысь!
Вы и Аля и еще Ася – вот все, что у меня за душою.
Если Вы живы, Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймете. О, Господи, знать, что Вы прочтете эту книгу (очевидно, имеется в виду «Лебединый стан». – Л.П.) что бы я дала за это? Жизнь? – Но это такой пустяк – на колесе бы смеялась!
Эта книга для меня священная, это то, чем я жила, дышала и держалась все эти годы. – Это не КНИГА.
<…> Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, – всю беру на себя!
<…> Не пишу: целую, я вся уже в Вас – так, так что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук, ничего, кроме дыхания и биения сердца.
Марина»
… А пока Цветаева пишет цикл «Георгий», где образ мифического героя Георгия Победоносца переплетается с образом Сергея Эфрона.
Не тот – высочайший,
С усмешкою гордой;
Кротчайший Георгий,
Тишайший Георгий,
……………………………………………………
Ты больше, чем Царь мой,
И больше, чем сын мой!
Лазурное око мое в вышину!
Ты, блудную снова
Вознесший жену.
Если верить Цветаевой, написав строчку: «Так слушай же!..», она получила письмо от мужа. Эренбург выполнил свое обещание. Сергей Эфрон оказался не «за облаком», а всего лишь «за морем», точнее, в Константинополе, куда он перебрался вместе с другими белыми офицерами летом 1921 года. Откликнуться он не замедлил:
«Мой милый друг – Мариночка,
– Сегодня я получил письмо от Ильи Г<Григорьевича>, что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости.
<…> Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего не буду от Вас требовать – мне ничего и не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Остальное – я это твердо знаю – будет. Об этом и говорить не нужно, п.ч. я знаю – все, что чувствую я, не можете не чувствовать Вы.
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет встреча грядущая. Когда я о ней думаю – сердце замирает страшно – ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен – не буду говорить об этом. Все годы нашей разлуки – каждый день, каждый час – Вы были со мной, во мне. Но и это Вы, конечно, должны знать.
Радость моя, за все это время ничего более страшного (а мне много страшного пришлось видеть), чем постоянная тревога за Вас, я не испытал. Теперь будет гораздо легче – в марте Вы были живы.
– О себе писать трудно. Все годы, что мы не с Вами – прожил, как во сне. Жизнь моя делится на две части – на «до» и «после». «До» – явь, «после» – жуткий сон, хочешь проснуться и нельзя. Но я знаю – явь вернется.
<…> – Что мне написать Вам о своей жизни? Живу изо дня в день. Каждый день отвоевывается, каждый день приближает нашу встречу. Последнее дает мне бодрость и силу. А так – все вокруг очень плохо и безнадежно. Но об этом всем расскажу при свидании.
<…> Берегите себя, заклинаю Вас. Вы и Аля – последнее и самое дорогое, что у меня есть.
Храни Вас Бог.
Ваш С.»
«С этого дня – жизнь! Впервые живу», – записывает Цветаева в дневнике.
Письмо от Эфрона пришло 14 июля, а уже 15-го начат цикл «Благая весть». (Все важнейшие события у Цветаевой переливались в стихи, в стихах – в полную силу – она и переживала, и осмысляла случившееся.) Для выражения радости – целая цепочка сравнений и метафор: «Как топором —/ Радость!», «…быком / Под обухом счастья!», «…по эфес / Шпагою в грудь – /Радость!» Но радость не только за мужа – она радуется спасению всех белогвардейцев, которым удалось живыми покинуть Россию. О кораблях, вывозивших Белую гвардию из Крыма, она говорит: «О крылья мои, / Журавли-корабли!». Как и «Лебединый стан», «Благая весть» – прославление мужества воинов Белой гвардии («Меж дулом и хлябью – / Сердца не остыли, / Крыла не ослабли…»). И уверенность, что дело, за которое они сражались, вовсе не бесславно погибшее («Тогда по крутому/ Эвксинскому брегу / Был топот Побега, / А будет Победы»).
Узнав, что муж жив, Цветаева – ни минуты не колеблясь – принимает решение: ехать к нему. Но, увы, денег на отъезд нет. По счастью, начался нэп, открылись частые издательства, и Цветаевой удается – впервые после 1913 года – издать две книги: «Конец Казановы» (третье действие пьесы «Феникс») и сборник стихов «Версты», получить аванс за сказку «Царь-девица». Но этих денег мало, она продает вещи: Сережину шубу, старинную люстру – почти ничего уже не осталось, все спущено в голодные годы. Мечтает достать денег хотя бы на билеты.
Но и на это потребовался почти год. Год, прожитый под знаком предстоящего отъезда и с мыслями о встрече с мужем. «Я <…> закаменела, состояние ангела и памятника, очень издалека. Единственное мое живое (болевое) место – это Сережа (Аля – тот же Сережа). Для других (а все другие!) делаю, что могу, но безучастно. Люблю только 1911 года – и сейчас, 1921 года (тоску по Сереже – весть – всю эпопею!). Этих 10-ти лет как не было, ни одной привязанности», – писала она Волошину. А в предыдущем письме: «О Сереже думаю всечасно, любила многих, никого не любила».
…И все-таки привязанность была. Сохраненная на всю жизнь. К князю Сергею Михайловичу Волконскому. Внук декабриста, он никогда не забывал о дворянской чести, о данном слове (однажды пришел к Цветаевой в гости в страшный ливень, без всякой особой нужды, просто потому, что обещал). Не позволял себе опуститься даже в страшных условиях Москвы 1920 года, большевиков презирал не за то, что у него отняли имение, а за бездуховность. Словом, он принадлежал к тем, о ком Цветаева впоследствии скажет «уходящая раса», к тем представителям старого мира, за который бились Сергей Эфрон и Белая гвардия. Всем в нем очаровывает Цветаеву: «Стальная выправка хребта / И вороненой стали волос.», а главное «скольженье вдоль / Ввысь…», дух, «всегда отсутствующий здесь, /Чтоб там присутствовать бессменно».
Никакой эротики в отношениях Цветаевой и Волконского не было и быть не могло – Волконский не интересовался женщинами. Но ведь Цветаева любила души, только уступая полу. И Волконский в ее жизни занял место, которого почти никогда не удостаивались те, кому приходилось уступать . Она совершает колоссальную работу – переписывает крупным разборчивым почерком его мемуары (Волконский был театральный деятель), отнимая тем самым время у собственных стихов.
Но стихи все-таки пишутся. И до, и после отъезда Волконского (он эмигрировал осенью 1921 г.). И, конечно, многие их них посвящаются Сергею Эфрону.
Как по тем донским боям, —
В серединку самую,
По заморским городам
Все с тобой мечта моя.
……………………………………………………
Пусть весь свет идет к концу —
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу —
Так с тобою к стеночке.
– Ну-кось, до меня охоч!
Не зевай, брательники!
Так вдвоем и канем в ночь:
Одноколыбельники.
Цветаева – любительница создавать легенды – всегда говорила, что они с Сережей родились в один день. Справляли день рождения они всегда одновременно. Отсюда – «одноколыбельники». Хотя на самом деле Марина Ивановна родилась 26 сентября, а Сергей Яковлевич – 29-го.
Через 20 лет эти стихи обернутся страшным пророчеством – они «канут в ночь» в один год. И оба неестественной смертью. «С тобою к стеночке» тоже – метафорически – сбудется. Гибель Марины Цветаевой будет связана с судьбой ее мужа. Но об этом – в конце книги.
Цветаева и рвется к мужу, и боится этой встречи – ведь за эти четыре года разлуки много воды утекло. Она уже не та розовощекая и веселая молодая женщина, какой помнит ее муж («Не похорошела за годы разлуки! / Не будешь сердиться за грубые руки…»). Но она уверена, что сможет поддержать в муже веру в то, что все его страдания были не напрасны. Об этом два стихотворения под одним названием «Новогодняя», написанные в январе 1922 года и как бы продолжающие уже законченный к тому времени «Лебединый стан».
Часть III «Мне совершенно все равно, где…»
Глава 1 Берлин. Геликон. Встреча с мужем. Письмо от Бориса Пастернака
15 мая 1922 года Цветаева с Алей сошли на вокзале в Берлине. Тут же была отправлена телеграмма Сергею Яковлевичу. Он в это время жил в Праге. Чехословацкое правительство по инициативе президента Т. Масарика приняло решение о расселении, обеспечении работой и пособиями русских беженцев. В Карлов университет в Праге было зачислено на полное иждивение около полутора тысяч русских студентов. В их числе и Сергей Эфрон. На философский факультет.
Он приехал в Берлин только через три недели. Очевидно, задержали какие-то неотложные дела, а скорее всего, отсутствие денег. Стипендия давала возможность худо-бедно сводить концы с концами, но не разъезжать по Европе.
А пока… Цветаевой в Берлине хорошо. Берлин 1922 года не зря называли «русским Берлином». Там чуть ли не весь цвет русской культуры: Андрей Белый, Эренбург, Алексей Толстой, Ремизов, Шестов… На литературных вечерах выступали приехавшие из России и иных стран Пильняк, Есенин, Северянин, Саша Черный, Ходасевич и др. К берлинской газете «Накануне» выходит литературное приложение.
Давно Цветаева не была в таком обществе. Стараниями Эренбурга перед ее приездом в Берлине вышли две ее книги «Стихи к Блоку» и «Разлука». Их здесь знают и ценят. Андрей Белый откликнулся на «Разлуку» восхищенной рецензией.
Эренбурги уступили Марине Ивановне с Алей одну из своих комнат в пансионе, рядом с кафе, в котором собирались русские литераторы. Однажды за столик, где пили пиво Эренбург и Цветаева, подсел молодой человек – Абрам Григорьевич Вишняк, по прозвищу Геликон – так называлось издательство, которое он возглавлял. Красивый, издающий хорошие книжки, сам пытающийся писать стихи, переживающий личную драму – измену жены, – и Цветаева увлеклась. Есть все основания полагать, что именно к нему обращено стихотворение «Ночные шепота: шелка / Разбрасывающая рука. / Ночные шепота: шелка / Разглаживающие уста». Во всяком случае, достоверно, что Цветаева написала Геликону девять писем. В 1933 году она перевела их на французский: «9 своих собственных настоящих писем и единственное в ответ – мужское – и послесловие…» [19]