– Помилуйте, это дом?
– Дом – в сердце моем. – Словесность!
Слишком разные значения вкладывают герои в слово «любовь».
…(Я, без звука:
«Любовь – это значит лук
Натянутый: лук: разлука»)
Рта раковинная щель
Бледна. Не усмешка – опись.
– И прежде всего одна
Постель.
– Вы хотели пропасть
Сказать?..
Для героя «Любовь, это значит: жизнь». Для героини – смерть («Яд, рельсы, свинец – на выбор!»). Вести такой диалог долго нельзя, и он заканчивается так, как только и может быть закончен: «Тогда простимся». Но поэма на этом не кончается. Расставание будет долгим и мучительным.
– Я этого не хотел.
Не этого (Молча: слушай!
Хотеть – это дело тел,
А мы друг для друга – души
Отныне…)
……………………………………………………
Колечко на память дать?
– Нет.
……………………………………………………
– Но книгу тебе? – Как всем?
Нет, вовсе их не пишите,
Книг…
Но расстаться все еще представляется невозможным («Расставаться – ведь это врозь, / Мы же – сросшиеся…»). Не только героиня, но и герой плачут от разлуки («Плачешь? Друг мой!.. Жестока слеза мужская: / Обухом по темени!). Но расставание – не прихоть, не случайность, не долг – а единственно возможный выход (если – выход). Потому как:
Жизнь – это место, где жить нельзя:
Ев-рейский квартал…
Так не достойнее ль во сто крат
Стать Вечным Жидом?
Ибо для каждого, кто не гад,
Ев-рейский погром —
Жизнь.
……………………………………………………
Гетто избранничеств! Вал и ров.
По-щады не жди!
В сем христианнейшем из миров
Поэты – жиды!
Цветаева была Поэтом. А все «поэмы Гор» пишутся так… Впрочем, зачем повторять в прозе то, что сказано в гениальных стихах. Будь наша воля – мы бы переписали обе эти поэмы целиком. Но жанр и объем книги не позволяют. Надеемся, что читатель сделает это сам. И – если в первый раз – завидуем ему черной завистью.
В январе 1925 года Родзевич уехал из Праги. А 1 февраля у Цветаевой родился сын – Георгий. Долгожданный. С первой минуты обожаемый (в семье его стали называть Мур). Кто был его отцом? Мнения как современников, так и исследователей расходятся. Послушаем Константина Родзевича: «К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. Думайте, что хотите. Мур – мой сын или не мой, мне все равно. Эта неопределенность меня устраивала… Я тогда принял наиболее легкое решение: Мур – сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой… Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю».
А вот свидетельство близкой подруги Цветаевой А.З. Туржанской: Марина Ивановна при ней сказала: «Говорят, что это сын К.Б. Но этого не может быть. Я по датам рассчитала, что это неверно».
Марина Ивановна действительно была уверена, что Мур – сын ее мужа. После родов она писала Пастернаку: «…не ревнуй, потому что это не дитя услады». Но в математике есть такое понятие – «малая разность». Если в цепочке вычислений вычитание производится между очень близкими величинами, конечный результат получается неверным. Расчеты могли и подвести. Тем более что фотография юного Родзевича очень похожа на фотографию Мура в том же возрасте. Но природа иногда откалывает шутки. Во всяком случае, кто бы ни был биологическим отцом Мура, Сергей Яковлевич принял его как своего сына.
Чтобы – по крайней мере на время – закончить с Родзевичем – эта книга все-таки не о нем, – расскажем вкратце о его дальнейшей судьбе. Это необходимо сделать хотя бы потому, что через несколько лет она снова переплетется с судьбой Сергея Эфрона – подчеркивая тем самым ее типичность.
Сначала – версия самого Константина Родзевича, данная им в автобиографии. С 1926 года обосновался в Париже. Сначала учился на юридическом факультете Сорбонны, а потом забросил учение и «втянулся в активную политическую борьбу на стороне левых французских группировок. Сотрудничал в «Ассоциации Революционных писателей и Артистов» (туда входили Барбюс, Арагон, Элюар, Пикассо и др.). В 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, принял участие в пополнении Интернациональных бригад, а затем под псевдонимом Луис Кордес командовал батальоном подрывников. После поражения Республики вернулся в Париж к прежним занятиям – но ненадолго. После оккупации Франции вступил в ряды Сопротивления. В 1943 году был арестован и сослан в концлагерь. В мае 1945 года был освобожден русской армией в г. Ростоке. Два следующих года лечился в санаториях Франции и Швейцарии. Потом возобновил мою постоянную жизнь в Париже, совмещая мои личные интересы со стоявшей на очереди политической работой. Начал заниматься скульптурой. В заключение должен подчеркнуть: хотя большая часть моей жизни протекла за границей, моя идейная и эмоциональная связь с Родиной никогда не прерывалась».
Из этого текста прямо-таки выпирают какие-то недомолвки, недоговоренности, «фигуры умолчания». (Какая такая «политическая борьба»? Какие «повседневные занятия»?)
Из Праги Родзевич уехал не прямо в Париж – год он прожил в Риге. Почему не сказал об этом в своей автобиографии? Когда В. Лосская настойчиво спрашивала его об этом, ответил, что в Риге в то время жил его двоюродный брат. Французский журналист Ален Бросса в своей книге «Агенты Москвы» как-то не принимает в расчет родственные чувства, он пишет, что именно в это время в прибалтийских республиках обосновались различные советские органы, и предполагает, что тогда-то и началось сотрудничество Родзевича с НКВД. Конечно, это не более чем гипотеза.
С. Эфрон на следствии покажет, что это он завербовал Родзевича. Но есть и «показания» Родзевича: «Я его (С. Эфрона. – Л.П .) не вербовал, но я с ним работал». Во-первых, можно ли безоговорочно верить показаниям, данным на Лубянке? А кроме того, Родзевич, как опытный разведчик, дабы не выдать себя, мог согласиться на предложение друга и разыграть поступление в советскую разведку, якобы впервые. Предположение А. Бросса уж очень «ложится» на дальнейшую судьбу Родзевича.
В автобиографии Константин Болеславович ничего не говорит о своем участии в евразийском движении (о евразийстве мы расскажем подробно позже, в связи с Сергеем Эфроном), а между тем это подтверждено документально. Известно также, что среди евразийцев было много провокаторов, специально засланных нашими «органами» или завербованных среди его членов. Опять-таки никакие документы не подтверждают, что среди них был Константин Родзевич. Но почему он упорно молчит?
В интервью В. Лосской он – очень двусмысленно – но все-таки намекает на свою связь с НКВД. «Поначалу работа моя – это был с моей стороны авантюризм в хорошем смысле, больше чем политические убеждения… Но работа была щекотливая».
И наконец – Испания. «Принял участие в пополнении Интернациональных бригад». Кто этим занимался? В Париже – «Союз возвращения на Родину», практически филиал НКВД. Многие выжившие в Испании бывшие белые офицеры «заслужили» советское гражданство, вернулись на Родину и там либо попали в ГУЛАГ, либо были расстреляны. Родзевич никогда не подавал прошения о возвращении в СССР. Почему? Кирилл Хенкин, хорошо знавший Родзевича, объясняет это так: «Он понимал, что возвращаться в Союз нельзя, он бы лучше повесился тут». А что бы он сделал, если бы получил приказ возвратиться? Очевидно, он такого приказа не получил. Очевидно, ценный агент, ни разу не «засветившийся», был нужен в Париже. Как сообщает сам Родзевич, после войны он два года лечился в санаториях. Откуда дровишки? Вероятно, были мощные спонсоры. Нового разведчика подготовить трудно – выгоднее поддержать старого, чтобы еще послужил. Подтвердить (или опровергнуть) эту версию еще предстоит.
Родзевич дожил до мировой славы Цветаевой (он умер в 93 года) и понял, что, сам того не желая, тоже попал в историю литературы. Всячески пытался оправдаться (молод был, глуп, виноват я перед ней, виноват). Впрочем, тут мы не станем упрекать его в неискренности: кое-что он действительно понял: «Она меня тащила на высоты для меня недосягаемые. Мне нужна была жизнь проще». Он никогда не хвастался своим романом с великой поэтессой и вообще не любил об этом говорить, но память о ней хранил, передал все ее письма (все ли? – этого мы никогда не узнаем) Ариадне Эфрон.Итак, Родзевич, по крайней мере на время, исчезает, если не из сердца, то из жизни Цветаевой. Отношения Марины Ивановны и Сергея Яковлевича, во всяком случае внешне, восстанавливаются. «Жду, когда подгнившая ветка сама отвалится. Не могу быть мудрым садовником, подрезающим ветку заранее», – писал Эфрон Волошину год назад. И оказался прав. Снова – семейная жизнь, снова муж окружен заботой жены. И мальчик, который их сблизил. (Имя Георгий было выбрано Сергеем Яковлевичем.) «К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него.», – признается он сестре. И работа, работа, работа… Марина Ивановна уже через месяц после родов, в жутких бытовых условиях «налетами» начинает писать большую поэму – «Крысолов». Главы из книги Сергея Эфрона пробиваются в печать. Еще до рождения Мура статья (вероятно, глава книги) «О Добровольчестве» появляется в самом престижном журнале русской эмиграции «Современные записки». Она начинается с определения понятия «добровольчество», взятого из стихотворения Цветаевой «Посмертный марш» – «Добровольчество – это добрая воля к смерти». Эта статья снимает противоречия между мемуарами Я. Соммер, где говорится об Эфроне как о человеке, видевшем всю изнанку «лебединой стаи», и Р. Гуля, утверждающего, что Эфрон и в эмиграции оставался ярым приверженцем белой идеи.
«…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр.» – все это хорошо помнит и не думает отрицать Эфрон. Но воевала Белая армия «за родину, против большевиков», а большевики уничтожали Россию. Поэтому Эфрон не только не жалеет о том, что служил в Белой гвардии, но и говорит, что, если бы история могла повториться, он снова выбрал бы этот путь.