[1587]. По его словам, развитие искусственного интеллекта обрекает человечество на новый тоталитаризм, делая «устаревшими» и либеральную демократию, и экономику свободного рынка. Скоро мы станем дойными коровами для данных[1588]. Но даже эта безрадостная перспектива, возможно, слишком оптимистична. Послужной список тоталитарных режимов свидетельствует, что те не только доят своих илотов, но и убивают их.
Миры-антиутопии
Всем этим потенциальным катастрофам мы можем приписать лишь нами же придуманную степень вероятности. Но как тогда их предвидеть? Лучший ответ, видимо, такой: их нужно вообразить. В течение последних двухсот лет, со времен Мэри Шелли, этим занимались писатели-фантасты. И смертоносная эпидемия — лишь одна из многих форм, которую обретал в их фантазиях конец человечества.
Антиутопии читаются как история будущего. И в этом есть явное противоречие. На самом деле независимо от того, к чему стремились авторы — высмеять, бросить вызов, высказать предостережение или просто развлечь, — воображаемые антиутопии отражали страхи своего времени, а если точнее, опасения литературной элиты. И мы, изучая научную фантастику, можем понять тревоги прошлого, которые порой сами сыграли немалую роль в истории. Рэй Брэдбери как-то сказал: «Я не предсказываю будущее. Я его предотвращаю»[1589]. Но на многие ли политические решения повлияли антиутопические фантазии? И часто ли эти решения оказывались мудрыми? Скажем, в основе политики умиротворения отчасти таился преувеличенный страх: англичане боялись, что люфтваффе может учинить в Лондоне такие же разрушения, как марсиане в романе Уэллса. Конечно, в большинстве случаев никакие кошмарные видения не склоняли политиков к принятию превентивных мер. Однако научная фантастика иногда становилась источником вдохновения. Когда пионеры Кремниевой долины пытались представить, для чего может пригодиться интернет, они часто обращались за идеями к таким писателям, как Уильям Гибсон и Нил Стивенсон. Ни одна современная дискуссия о последствиях использования искусственного интеллекта не обходится без хотя бы одной отсылки к фильмам «Космическая одиссея 2001 года» и «Терминатор». И почти в любой беседе о робототехнике упоминают рассказ Филипа Дика «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» — или снятый по мотивам этого рассказа фильм «Бегущий по лезвию».
Теперь, когда пандемия, которой мы так долго боялись, наконец случилась — наряду с повышением уровня моря, виртуальной реальностью и по крайней мере прототипами летающих автомобилей (не говоря уже об уровне государственной слежки, который не мог привидеться Джорджу Оруэллу и в страшном сне), — мы можем вновь обратиться к научной фантастике и спросить: «Кто угадал будущее лучше всех?» Ведь правда в том, что антиутопия, по крайней мере в некотором отношении, — это наше время, а не какое-то отдаленное будущее. История грядущего заслуживает нашего внимания отчасти потому, что помогает ярче представить, в какой именно форме оно к нам явится. Прогнозы любого рода по-прежнему строятся на исторических данных. Модели, основанные на теории, могут сработать, но нам не проверить их без статистики прошлых лет. И все же очень непросто, изучая минувшее, предположить, какими окажутся предстоящие технологические перемены. Научная фантастика дает нам широкую выборку воображаемых скачков истории, о которых мы могли бы даже и не задуматься, если бы смотрели только назад.
В книге Мэри Шелли «Франкенштейн» (1818) ученый, по имени которого и назван роман, создает искусственного человека. Это первый из многих встречающихся в литературе экспериментов такого рода, обернувшихся катастрофой. Подобно Прометею, укравшему огонь, Франкенштейн покаран за свою самонадеянность. Впоследствии Шелли написала роман «Последний человек» (1826), в котором, как мы видели, пандемия убивает весь род людской, оставляя единственного выжившего. «Последний человек», с его картиной массового вымирания и обезлюдевшего мира, заслуживает права считаться первым настоящим романом-антиутопией. Коммерческого успеха он не снискал. Впрочем, к 1890-м годам Герберт Уэллс сделал жанр популярным. В своей «Машине времени» (1895) он изобразил кошмарное будущее Земли — год 802 701-й, — в котором на расу элоев, равнодушных вегетарианцев, охотятся обитатели подземелий — морлоки. Иными словами, видообразование разделило людей на две вырождающихся половины: на глупый скот и ненасытных троглодитов. Главный герой Уэллса отправляется еще дальше во времени и видит последнее дыхание жизни на умирающей планете. В «Войне миров» (1898) вторгшиеся марсиане уничтожают лондонцев при помощи оружия, жутко похожего на то, которое будет вскоре использоваться во время земных войн. Здесь род людской спасается благодаря патогену, к которому у пришельцев нет иммунитета.
В наши дни страх, связанный с антропогенным изменением климата, способствовал тому, что фоном для антиутопий стали экологические катастрофы. Роман Маргарет Этвуд «Орикс и Коростель» (2003) обращается к теме книги «Последний человек» Шелли: герой повествования, потерянный «Снежный человек», — один из немногих людей, оставшихся в живых после того, как мир был опустошен глобальным потеплением, безрассудным редактированием генов и катастрофической попыткой сократить население, повлекшей мировую эпидемию. В «Дороге» Кормака Маккарти (2006) по бесплодной пустоши бродят каннибалы. В романе Паоло Бачигалупи «Заводная» (2009) гениально сочетаются повышение уровня моря и свирепствующая инфекция, вызванная ошибками генной инженерии. У этих произведений тоже есть свои предшественники. В эпоху холодной войны перспективы климатической катастрофы были главными движущими силами как антиядерного, так и экологического движения. В произведении Невила Шюта «На берегу» (1957) обычные люди беспомощно ждут смерти, потому что к ним медленно движется радиоактивное облако — последствие ядерной войны. У Джеймса Балларда в «Затонувшем мире» (1962) повышение температуры (в нем виновата солнечная активность, а не загрязнение окружающей среды) приводит к тому, что большинство городов уходит под воду.
И, наконец, есть антиутопии, вдохновленные массовой миграцией. Например, в книге Мишеля Уэльбека «Покорность» (2015) французские левые, вместо того чтобы помочь прийти к власти правому «Национальному фронту», объединяются с исламской фундаменталистской партией. Новое правительство снимает немусульман c государственных и академических должностей, легализует полигамию и распределяет привлекательных жен. В конце романа главный герой подчиняется новому порядку. После публикации книги Уэльбека широко обвиняли в исламофобии, но на самом деле его произведение — это сатира на хрупкие французские институты и неспособность городских интеллектуалов их защитить.
Пример «Покорности» наводит на мысль, что политические катастрофы интересуют научную фантастику так же сильно, как природные и техногенные бедствия. С 1930-х неоднократно создавались антиутопии о фашистской Америке. Этот страх сохраняется еще с тех пор, как вышел роман Синклера Льюиса «У нас это невозможно» (1935), и проявляется в таких книгах, как «Бегущий человек» Стивена Кинга (1982), «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд (1985), «Заговор против Америки» Филипа Рота (2004) и «Голодные игры» Сьюзен Коллинз (2008). Альтернативным политическим кошмаром был тоталитаризм, подобный сталинскому. Герой «Гимна» Айн Рэнд (1937) (по имени «Равенство 7-2521») восстает против эгалитарной тирании, отвергает предначертанную ему участь «подметальщика» и борется за свободу. Ивлин Во («Любовь среди руин», 1953) изображает абсурдную Англию, где людей массово сажают в тюрьмы, а государство заведует центрами эвтаназии. В романе «451 градус по Фаренгейту» (опубликован в 1953 году, но действие разворачивается в 1999-м) Рэй Брэдбери описывает авторитарную Америку, в которой книги запрещены, а работа пожарных — сжигать запрещенную литературу. (Иногда роман называют критикой маккартизма, но реальное послание Брэдбери в другом: тяга обычных людей к пустым телевизионным развлечениям и стремление религиозных меньшинств требовать повсеместной цензуры грозят уничтожить книгу как форму для серьезного содержания.) Впрочем, из всех антиутопий, призванных показать тоталитарный мир, ни одна не сумела превзойти роман Джорджа Оруэлла «1984» (1949) ни по охвату читательской аудитории, ни по влиянию.
В замечательном письме, написанном в октябре 1949 года, Олдос Хаксли — некогда в Итоне преподававший юному Эрику Блэру[1590] французский, — предупредил Оруэлла, что тот изображает не вероятное грядущее, а свое собственное настоящее. «Философия правящего меньшинства в „1984“, — писал Хаксли, — это садизм, доведенный до логического завершения… Кажется сомнительным, будто политика сапога, топчущего лицо человека, способна в действительности продолжаться бесконечно. Сам я полагаю, что правящая олигархия сумеет отыскать не столь трудные и расточительные способы править и утолять свою жажду власти и они будут подобны тем, какие описаны мной в книге „О дивный новый мир“»[1591]. В романе Хаксли, опубликованном в 1932 году, перед нами предстает совершенно иная антиутопия (в 2540 году): в ее основе — не сталинизм, а фордизм в сочетании с евгеникой. Граждане подчиняются кастовой системе, построенной на жестком неравенстве, поскольку они — что обусловлено специальной обработкой — довольствуются удовлетворением мелких телесных желаний. Самолечение наркотиками («сома»), непрерывные развлечения («ощущалки»), постоянные праздники, вездесущая сексуальная «щекотка» — вот основа массового подчинения. Да, как и в «1984», свою роль играют и цензура, и пропаганда, но явное принуждение практикуется редко. Так что сегодняшний Запад напоминает скорее мир Хаксли, а не видение Оруэлла: коллективных развлечений здесь намного больше, чем государственной жестокости.