уплений, на которые толкала тебя жизнь, ты выбрала самое гнусное? Ты должна была отказать мне в том, о чем я просил тебя, а не давать мнимое согласие, дабы совершить предательство».
И маркиз рассказал, как перехватил депешу у гонца, а также о догадках и подозрениях, которые его к этому побудили.
«Итак, чего ты добилась своей ложью, презренная тварь? – продолжал маркиз. – Ты рисковала жизнью, не сумев при этом сберечь жизнь моей матери. Удар уже нанесен, и, надеюсь, в скором времени мои старания увенчаются успехом. Но я считаю необходимым наказать тебя и преподать тебе урок: путь добродетели не всегда оказывается праведным, есть ситуации, когда соучастие в преступлении предпочтительней доноса. Зная меня, как никто другой, ты все же посмела мною играть? На что ты надеялась – на жалость, которая незнакома моему сердцу, если это не касается как-то моих удовольствий. Или, может, на религиозные чувства, которые я всегда попирал ногами? Что, по-твоему, могло меня удержать? Или ты втайне рассчитывала на свои прелести? – добавил он издевательским тоном. – Ну, что же, сейчас я продемонстрирую тебе, как эти самые прелести, обнаженные насколько это возможно, послужат тому, чтобы получше разжечь мою жажду мести».
И, не давая мне времени на ответ, он без малейшего сочувствия к моим слезам крепко схватил меня за руку и потащил к своим спутникам.
«Вот она, – сказал он, – та самая мерзавка, которая задумала отравить мою мать и наверняка уже совершила это ужасное злодейство, несмотря на все мои попытки его предотвратить. Надо бы отдать ее в руки правосудия, но тогда ее лишат жизни, а я хочу, чтобы она осталась жива и подольше помучилась. Ну-ка, ребята, разденьте ее, да поживей, и привяжите к дубу, а уж я-то покараю ее так, как она этого заслуживает».
Приказ был немедленно исполнен. Мне заткнули рот платком и плотно привязали к дереву, стянув веревками плечи и ноги, оставив все тело открытым, чтобы ничто не могло защитить его от ударов, которые ему предстояло вынести. Маркиз был удивительно возбужден, он схватил хлыст, но, прежде чем ударить, жестокий мучитель хотел насладиться моими страданиями. Он любовался зрелищем моих слез, стыдом и страхом, исказившими мое лицо. После этого он отошел на три шага, встал сзади, и в то же мгновенье я ощутила мощные удары, в которые он вложил все силы; боль пронзила меня от спины до ног. Мой палач на минуту остановился и грубо ощупал все, что было исхлестано... Я не расслышала, что он шепнул одному из фаворитов, но мне тут же накрыли голову платком, чтобы я не могла видеть их действий. За моей спиной началась какая-то возня, для меня это была короткая передышка перед очередной кровавой пыткой, предназначенной мне судьбой.
«Да, вот так, очень хорошо», – произнес маркиз, и, прежде чем я расслышала его непонятные слова, удары посыпались с новой силой. Потом была еще одна остановка, наглые руки снова трогали мое истерзанное тело; заговорили тише... Один из юношей внятно произнес: «Может, мне лучше стать так?» На эти неясные для меня слова маркиз ответил: «Ближе, ближе...» Затем последовал третий натиск, еще более жестокий, чем предыдущий, во время которого де Брессак два или три раза повторял вперемежку со страшными ругательствами:
«Отойдите же, отойдите все, разве вы не видите, я хочу, чтобы она умерла от моей собственной руки».
Эти слова, произнесенные со злобной яростью, завершили неслыханное истязание, затем сообщники несколько минут тихо переговаривались, послышались новые движения, и я почувствовала, что меня отвязывают. Взглянув на кровь, которой была забрызгана вся трава вокруг, я очнулась от беспамятства. Маркиз был один, его помощники исчезли.
«Ну что, потаскуха, – он смотрел на меня с нескрываемым безразличием, потеряв всякий интерес ко мне, как это бывает после накала страстей, – не кажется ли тебе, что добродетель обходится тебе слишком дорого, и вместо пенсиона в две тысячи экю ты заработала сто ударов хлыста?»
Я упала у подножия дерева в обморочном состоянии; но этот негодяй, не удовлетворенный жестокостями, которым он только что предавался, воодушевленный зрелищем моих мучений, стал топтать меня ногами, чуть не раздавив мое горло.
«Я проявляю необыкновенную доброту, сохраняя тебе жизнь, – повторял он снова и снова, – остерегайся же вновь злоупотребить моими благодеяниями».
Он приказал мне подняться и одеться. Я была вся в крови, и, чтобы не запятнать ею свою одежду – единственное, что у меня оставалось, – я машинально собирала ее, стараясь вытереться о траву. Тем временем маркиз прогуливался взад-вперед, занятый скорее собственными мыслями, чем моей персоной. Из-за кровоточащих ран и нестерпимой боли, мучившей мое опухшее от побоев тело, само одевание стало для меня почти невозможным, а этот страшный человек, с которым меня столкнула судьба, это чудовище, повергшее меня в ужасное состояние, тот, за кого несколько дней назад я отдала бы жизнь, не испытывал ко мне ни малейшего сострадания и даже не подумал предложить мне помощь; он подошел ко мне только тогда, когда я уже была готова.
«Ступайте куда хотите, – сказал он, – у вас в кармане должны остаться деньги, я не собираюсь их отнимать, однако предупреждаю вас: остерегайтесь появляться у меня в замке, а также в Париже. Имейте в виду, я вас публично объявлю убийцей моей матери. Если она еще не испустила дух, я сделаю так, что она унесет это известие с собой в могилу. Об этом узнает весь дом. Я отдам вас в руки правосудия. Париж тем более для вас закрыт, поскольку ваше первое дело, которое вы полагали законченным, было только замято, помните об этом. Вас уверили, что его больше не существует, но это обман. Указ не вступил в силу. Вас держали в неведении, чтобы посмотреть, как вы будете себя вести. Итак, сейчас на вашем счету два судебных процесса, и, помимо презренного ростовщика, вы получили нового врага – человека могущественного и богатого, который не остановится ни перед чем и будет вас преследовать до самого ада, если вы своими жалобами и клеветой не сумеете уберечь жизнь, которую он намерен вам сохранить».
«О сударь, – ответила я, – несмотря на жестокость ко мне, вам не грозит с моей стороны никакой опасности. Я считала своим долгом выступить против вас, когда речь шла о жизни вашей матери, но я никогда не предприму ничего вам во вред, если речь пойдет о моей собственной жизни. Прощайте, сударь, и пусть ваши преступления принесут вам столько же счастья, сколько страданий доставило мне ваше бессердечие, и какой бы ни была участь, назначенная вам Небом, каждый из дарованных мне вами дней я употреблю лишь на то, чтобы молиться за вас».
Маркиз был поражен такими речами и, удивленно взглянув на меня, едва держащуюся на ногах, мокрую от крови и слез. Словно опасаясь поддаться порыву невольного сочувствия, он молча удалился, не оборачиваясь в мою сторону.
Как только маркиз скрылся из виду, я упала на землю, давая волю слезам; я больше не могла себя сдерживать.
«Боже Всевышний, – застонал я, – Тебе угодно, чтобы неповинная душа стала добычей преступника. Распоряжайся мною и впредь, Господи, но дай знать, могу ли я надеяться, что за страдания, какие я терплю во имя твое, мне будет отпущено скромное вознаграждение, которое ты назначаешь смертным, что свято чтят тебя и прославляют даже в минуты своих скорбей и печалей!»
Надвигалась ночь, но я не в состоянии была пошевельнуться и едва держалась на ногах. Вспомнив о том самом кустарнике, под сенью которого я спала четыре года назад в куда менее безнадежном положении, я, как могла, добралась до него, устроившись на том же месте, и, измученная кровоточащими ранами, удрученная тяжелыми мыслями, провела самую ужасную ночь, какую только можно себе представить. Однако молодость и здоровье взяли свое; наутро я уже почувствовала, что могу идти и, желая оказаться подальше от злосчастного замка, быстро вышла из леса и пошла наугад. Вскоре моему взору предстали первые постройки, и я поняла, что достигла небольшого местечка Кле, расположенного в шести лье от Парижа.
Я спросила, где живет лекарь, мне указали. Я отправилась к нему и попросила сделать перевязку, сказав, что по причине, которую не желаю называть, покинула материнский дом в Париже и имела несчастье очутиться в лесу Бонди, где стала жертвой разбойников, которые обошлись со мной столь жестоко. Лекарь обещал позаботиться обо мне при условии, что я сделаю заявление судебному нотариусу. Я согласилась. Вероятно, он навел какие-то справки; что именно он выяснил, я так и не узнала, но после этого мне было предложено поселиться в этом доме до полного моего выздоровления. Местный хирург столь мастерски взялся за лечение, что через месяц я совершенно поправилась.
Как только мое состояние позволило мне выходить из дома, я поторопилась разыскать какую-нибудь молодую девицу, достаточно проворную и сообразительную, чтобы сходить в замок Брессак и разузнать обо всем, что там произошло со времени моего ухода. На это опасное мероприятие меня толкало не просто любопытство. Дело в том, что в моей комнате оставалось около тридцати луидоров, которые я заработала за годы службы у графини, с собой же у меня едва набиралось около шести. Я полагала, что маркиз будет столь милостив, что не откажет в просьбе вернуть то, что принадлежит мне на законном основании; я была уверена, что приступ первой ярости миновал, и он больше не станет чинить надо мной расправу. Я написала весьма трогательное письмо, даже чересчур: мое израненное сердце, над которым надругался этот вероломный человек, все еще готово было оправдывать его. Всячески стараясь скрыть от него место своего пребывания, я умоляла отослать обратно мои вещи и деньги, которые оставались в замке. Деревенская девушка лет двадцати двух-двадцати пяти, которую я выбрала, оказалась живой и смышленой; она уверяла, что отнесет письмо и постарается потихоньку все разузнать и точно выполнить все мои поручения. Я ее настоятельно просила ни в коем случае не упоминать моего имени и места, откуда она прибыла; она должна была всем говорить, что письмо ей передал незнакомый человек, который живет за пятнадцать лье отсюда. Жаннета – так звали моего курьера – отбыла и на следующий день вернулась с ответом.