Прежде чем показать вам письмо, которое я получила в ответ, считаю необходимым осведомить вас, сударыня, о том, что случилось в замке маркиза де Брессака.
Графиня, тяжко захворавшая в день моего ухода, той же ночью скоропостижно скончалась. Родственники и знакомые, сьехавшиеся в замок из Парижа, нашли маркиза в отчаянии, он был безутешен (обманщик!) и утверждал, что его драгоценная мать была отравлена горничной по имени Софи, которая сбежала в тот же день, и что эту горничную разыскивали, намереваясь отправить на эшафот. К тому же маркиз оказался куда более богатым наследником, чем сам ожидал: были обнаружены драгоценности, хранившиеся в сейфах графини, о которых он и не подозревал, и, таким образом, помимо доходов, он становился владельцем состояния более чем в шестьсот тысяч франков в векселях и наличных деньгах. Он прекрасно разыграл скорбь и страдание по поводу тяжелой утраты, искусно прятал свою радость, и многочисленные родственники, которых он созвал на вскрытие тела, на чем бурно настаивал, оплакав судьбу несчастной графини и поклявшись отомстить за нее той, что свершила это ужасное злодейство, – пусть только негодяйка попадется в их руки! – оставили молодого маркиза безраздельным и безмятежным обладателем плодов его страшного коварства.
Господин де Брессак лично переговорил с Жаннетой, стараясь сбить ее с толку вопросами, но девушка так твердо стояла на своем, что он решился дать ей ответ.
– Вот оно, это роковое письмо, – сказала Софи, вынимая небольшую записку из кармана, – взгляните, сударыня, порой я перечитываю его. Я буду хранить это послание до моего последнего вздоха, я не могу вспоминать о нем без содрогания.
Госпожа де Лорсанж взяла записку из рук нашей прекрасной путешественницы и прочла:
«Презренная негодяйка, отравившая мою мать, имеет наглость писать мне. Пусть она не сомневается: если ее найдут, ей несдобровать. Самое разумное в ее положении – поглубже зарыться в свою нору и не высовываться. Она осмеливается требовать, настаивает на своих правах на деньги и вещи? Но разве то, что она не успела прихватить с собой, не ничтожно по сравнению со всеми кражами, которые она не раз совершала в замке, не говоря уже о последнем ее злодеянии? Советую ей больше не обращаться с подобными посланиями, иначе ее посредник будет схвачен и задержан до тех пор, пока местопребывание преступницы не станет известно правосудию».
– Это ужасно, мое милое дитя, – произнесла госпожа де Лорсанж, возвращая записку Софи, – страшно даже представить... Купаться в золоте – и отказать несчастной, не пожелавшей запятнать себя преступлением, в жалких грошах, которые ею законно заработаны, – вот поистине низость, не знающая равных.
– К сожалению, это так, сударыня, – продолжала Софи, возвращаясь к своей грустной истории. – Я два дня прорыдала над этим страшным письмом, страдая не столько от отказа, который оно содержало, сколько от неслыханной подлости и коварства его автора. Итак, надо мной нависло новое обвинение, меня могут во второй раз предать в руки правосудия лишь за то, что я слишком строго почитала его законы. Пусть так, я ни в чем не раскаиваюсь, совесть моя попрежнему чиста, и мне не в чем упрекнуть себя, кроме как в излишней чувствительности и жажде справедливости.
Все же мне трудно было поверить, что меня на самом деле разыскивают. Я была слишком опасным свидетелем, и маркиз прекрасно понимал, что мое появление в зале суда окажется не в его пользу, поэтому он еще меньше меня был заинтересован в моей поимке, и он, а не я, должен был дрожать от страха. Из этих соображений я решила остаться на старом месте и пробыть там так долго, как позволят мои накопления.
Господин Роден, так звали хирурга, у которого я находилась, предложил мне поступить к нему в услужение. Это был тридцатипятилетний мужчина сурового нрава, резкий и грубый, что не мешало ему пользоваться в округе безупречной репутацией. Он был беззаветно предан своему делу, совсем не интересовался женщинами, жил один, и ему было приятно, возвращаясь домой, видеть, как кто-то хлопочет по хозяйству и заботится о нем. Он назначил мне жалованье двести франков в год и часть дохода от его врачебной практики, и я согласилась. Господин Роден был достаточно хорошим физиономистом, чтобы понять по моей фигуре и лицу, что я никогда не знала мужчины; к тому же он был осведомлен о моем намерении сохранить чистоту. Он пообещал никогда не докучать мне в этом отношении. Мы достигли взаимной договоренности, однако я старалась не раскрывать душу новому хозяину: он ничего не знал о моем прошлом.
Я пробыла в этом доме два года и, несмотря на тяжелую работу, обрела там какой-то душевный покой и уже готова была забыть свои старые печали, когда Небо, которому было угодно, чтобы любое доброе побуждение моего сердца тотчас же было наказано, отобрало хрупкое блаженство, дарованное мне на краткий миг, чтобы бросить меня в бездну новых невзгод.
Как-то раз я осталась одна в доме и занималась своими обычными хлопотами, обходя все помещения, и тут мне показалось, что из глубины подвала доносятся какие-то стоны. Я подошла поближе и различила голос девочки. Я попыталась освободить ее из заточения, но дверь была заперта на замок. Я стала строить догадки... Что могла делать там эта несчастная? У Родена не было детей, я никогда не слышала, чтобы у него были сестры или племянницы соответствующего возраста. Чрезмерная строгость, в которой жил Роден, наводила на мысль, что эта юная особа могла быть предназначена для утоления его долго сдерживаемых страстей. Почему же он ее запер? Меня мучило любопытство, и я решила расспросить узницу.
«Ах, мадемуазель, – ответила мне плачущая девочка, – я дочь дровосека, мне двенадцать лет. Господин, который здесь живет, и его друг вчера меня похитили, когда отца моего не было поблизости. Они связали меня, бросили в мешок с отрубями, чтобы я не могла кричать, положили на лошадь, ночью принесли в этот дом и тут же заперли в погребе. Я не знаю, что им от меня нужно. Они заставили меня раздеться, разглядывали мое тело, спрашивали, сколько мне лет, а потом тот, который похож на хозяина дома, сказал другому, что, коль скоро я так напугана, операцию следует отложить на послезавтра, а чтобы их опыт удался, надо дать мне успокоиться, однако я полностью соответствую всем требованиям, предъявляемым к „подопытной“».
После этих слов девочка зарыдала с новой силой. Я пыталась ее утешить, обещая, что позабочусь о ней. Я никак не могла до конца понять, что Роден и его друг-хирург собирались делать с бедным ребенком. Однако слово «подопытная», которое они часто употребляли и в других случаях, навело меня на страшное подозрение: не исключено, что эти двое задумали анатомировать несчастного ребенка. Но прежде чем укрепиться в ужасных догадках, я решила во всем как следует разобраться.
Роден вернулся домой со своим другом; мы поужинали вместе, потом они отослали меня к себе. Я сделала вид, что подчинилась, а сама спряталась за дверью и подслушала их разговор, подтвердивший правильность моих догадок.
«Никогда, – сказал один из них, – этот раздел анатомии не будет как следует изучен, пока самым тщательным образом не будут рассмотрены результаты эксперимента по вскрытию двенадцати-тринадцатилетнего пациента в момент нервного возбуждения. Пора покончить с глупыми предрассудками, тормозящими прогресс науки. Речь идет о том, чтобы принести в жертву одну жизнь ради спасения миллионов, так стоит ли колебаться из-за такой ничтожной цены? Убийство, которое свершится во время нашей операции, сродни казни, к которой приговаривает правосудие; разве его мудрые и справедливые законы не призывают жертвовать одним, чтобы спасти тысячи других? Пусть же ничто нас не остановит!»
«Что касается меня, – заявил другой, – то я давно уже на это решился, меня смущало лишь то, что придется действовать в одиночку».
Я не стану пересказывать продолжение этого разговора. Далее последовали профессиональные детали, которые я не запомнила. Меня с этого момента волновало лишь одно: необходимость любой ценой спасти жизнь несчастной жертве искусства врачевания, развитие которого, несомненно полезное во всех отношениях, в моих глазах все же не стоило крови невинного ребенка.
Друзья разошлись; Роден лег спать, не сказав мне ни слова. На следующий день, тот самый, предназначенный для безжалостного жертвоприношения, он предупредил меня, как обычно, что вернется с другом лишь к ужину, как накануне. Едва за ним захлопнулась дверь, я приступила к исполнению своего замысла. Небеса этому благоприятствовали, но я дерзну усомниться, что скорее входило в их намерения – помочь невинной жертве или покарать бедную Софи за сострадание? Я просто изложу факты, сударыня, и вы сами судите, насколько необъяснимы мотивы Провидения: я постаралась оказать содействие его целям и была за это жестоко наказана.
Я спускаюсь в погреб, снова расспрашиваю девочку – те же речи, те же страхи. Пытаюсь выяснить, куда кладут ключ, когда выходят из погреба. «Не знаю, – отвечает она, – кажется, его уносят с собой...» На всякий случай шарю по песку, наконец что-то заскрипело у меня под ногами, нагибаюсь – это ключ, отпираю дверь... Бедняжка бросается мне в ноги, орошает мои руки слезами благодарности, и, забыв о том, чем я рискую и что меня ожидает, я тихо вывожу девочку наружу, чтобы никого не встретить на пути, веду ее на лесную тропку, обнимаю, наслаждаясь зрелищем ее счастья и, думая о радости, которую она доставит отцу, быстро возвращаюсь. В назначенный час приходят наши хирурги, воодушевленные надеждой выполнить свой бесчеловечный план. Они весело ужинают и торопятся поскорее спуститься в погреб. Самое лучшее, что я смогла придумать, чтобы скрыть содеянное, – это выломать замок и положить ключ туда, где я его нашла, надеясь, что они подумают, будто девочка сбежала сама; но хирурги были не из тех, кто позволяет так легко себя одурачить... Врывается разъяренный Роден и набрасывается на меня с кулаками, заставляя рассказать, что я с