— Погодите, — сказал я. — Нам на минутку выйти надо.
На улице мы стали совещаться, сколько взять макарон. Всего нас было двадцать пять пионеров и один вожатый. Бруно решил, что надо купить двадцать шесть кило макарон. Но я сказал, что и полкило на человека хватит. Мы вернулись в магазин и попросили отвесить двенадцать килограммов макарон. И ещё Бруно попросил дать нам двенадцать килограммов помидоров.
— Да вы что, ребята! Какие же сейчас помидоры? Весна на дворе! — Продавщица подумала, что мы шутим.
— Минуточку! — сказал я. — Нам ещё раз выйти надо.
На улице Бруно набросился на меня:
— Это всё твоё дурацкое предложение! Ну какие же макароны без помидоров?
Мне, конечно, крыть было нечем. Мы опять вошли в магазин.
Я скромно спросил:
— А может, у вас ещё что-нибудь есть?
Продавщица, должно быть, поняла, что нам надо, и говорит:
— У нас есть помидоры в банках.
Мы страшно обрадовались и взяли двенадцать кило макарон и двенадцать больших банок помидоров. Затем потопали к себе в лагерь.
Бруно сразу стал печку растапливать. Теперь-то я знаю почему. Ему надо было, чтобы я кашеварил, а он тогда будет только за огнём следить. Ведь стряпать-то он не умел. Он и правда хороший огонь развёл и всё подбрасывал да подбрасывал полешки. Я озабоченно шагал взад и вперёд.
— В чём дело, Циттербаке? — спросил он меня. — Скоро ты варить начнёшь?
— С какой это стати я должен варить? Я и понятия не имею, как варить макароны с помидорами.
Мы опять чуть не поссорились. Но обед-то варить надо! Я всё старался припомнить, как мама макароны варила. «Ага, — вспомнил я наконец, — с водой!»
— Беги за водой, Бруно! — приказал я.
Потом мы набили макаронами большой котёл, подлили туда водички и поставили всё это на плиту.
— А помидоры куда?
Ещё немного, и я всы́пал бы Бруно.
— Ты же ни черта не смыслишь в этих делах! А лезешь! Помидоры мы положим потом.
К тому же и котёл был полон до краёв. И мы решили, пока макароны варятся, пойти поиграть в бадминтон.
Прошёл, должно быть, час. Вдруг Бруно так и застыл с поднятой ракеткой в руке.
— Циттербаке, горит! — крикнул он.
Я хотел выругаться, но и сам почуял запах гари. Мы побежали на кухню. А там всё трещало и шипело, и из котла валил чёрный дым. Килограмма два макарон выползло из котла на плиту, точно белые черви. А в котле трещало.
Мы поскорее вывалили макароны из котла на большое блюдо. Но половина их прилипла ко дну котла. Эти макароны были чёрные-чёрные. Можно было подумать, что мы варили уголь.
— Может, и тех, что на блюде, хватит? — тихо сказал Бруно.
Их и правда было довольно много. Мы хорошенько выскребли котёл и поставили греть воду. Бруно попробовал несгоревшие макароны, но тут же выплюнул прямо мне на ботинок.
— Сырые ещё совсем! — сказал он.
Потом мы высыпали в котёл уцелевшие макароны и опять пошли играть в бадминтон.
Немного спустя Бруно сказал:
— Циттербаке, сходи погляди, кипит ли вода.
— А как я узнаю, кипит она или нет? Дома мы воду кипятим в чайнике, а он свистит, когда вода закипает. У котла нет свистка.
Но Бруно велел мне сунуть палец в воду, тогда, мол, я сразу узнаю. Я пошёл в кухню, опустил палец в котёл и тут же заорал как резаный. Выбежал, прыгаю на одной ножке и трясу красный палец.
Бруно говорит:
— Вот видишь, всё в порядке — кипит.
Но я от боли даже на траву сел и решил больше не играть в бадминтон.
Макароны варились ещё часа два и теперь уже не подгорали, но почему-то все расщепились.
— Неважно, — сказал Бруно. — Скажем, что это суп из макарон.
Мы вскрыли все банки и вывалили помидоры в наш макаронный суп.
— А теперь пробуй! — приказал Бруно.
Я взял большую ложку и снял пробу. А потом с полчаса молчал — я весь рот себе обжёг. Но всё-таки на вкус наш суп был какой-то чудной!
— Может быть, соли не хватает? — сказал Бруно.
Правильно! Соль всегда нужна. Мы опять стали думать и гадать. Я высчитал, что на двадцать шесть едоков достаточно будет четырёх пачек соли. Но Бруно подсчитал по-другому. У него получилось, что и трёх пачек хватит. Мы высыпали в котёл три килограмма соли и кипятили суп ещё полчаса.
— А теперь уж ты пробуй! — сказал я Бруно. — Я не могу больше пробовать.
Бруно глотнул да так и остался стоять с раскрытым ртом, будто ему камень на зуб попал.
— Воды! — заревел он. — Караул! Воды!
Выпив полбидона воды, он просипел:
— Кажется, мы чуточку переложили соли, а вообще-то…
Я уж и пробовать не стал. На моё счастье, я и так уже весь рот себе обжёг.
Ребят мы услышали ещё издали. Они хором кричали:
— Ка-ше-ва-ры! Ка-ше-вары! По-да-вайте нам обед!
В один миг они разобрали миски. Мы с Бруно стояли на раздаче.
— Ну, чем вы нас угостите? — спросил Гарри, натирая до блеска свою большую ложку.
Мне некогда было ему отвечать. Надо было унести подальше обуглившиеся макароны.
Бруно скромно сказал:
— Ух и вкуснятина! Макароны с помидорами!
Ребята от нетерпения стали стучать ложками по мискам. Бруно щедро разливал суп огромным половником.
Но одна девочка сказала:
— Что-то ваш суп на вид какой-то странный!
— Зато вкусный! — отрезал я.
Ребята не начинали есть, ожидая, когда вожатый скажет застольную присказку. Я сел поближе к дверям. Почему-то и Бруно сел поближе к дверям. Но вот Гарри произнёс присказку, и все разом зачерпнули по полной ложке.
Я тихо спросил Бруно:
— Ты чего не ешь?
— Живот что-то болит.
Я сказал:
— И у меня тоже. Лучше уж я сегодня ничего не буду есть.
Тут все начали плеваться и кашлять.
Луиза взвизгнула:
— Меня отравили!
Мы с Бруно — бежать! Кто-то из ребят выудил из супа помидор и угодил Бруно прямо в затылок. Так ему и надо! У меня всё ещё палец болел, а во рту горело как в печке.
И вот сейчас сидим мы с ним на берегу озера и удим рыбу.
А ребята тем временем сварили манную кашу и съели её с малиновым сиропом. С нами никто не разговаривает.
— Неважно! — говорит Бруно. — Сейчас наудим рыбки да поджарим. Нужна нам их манная каша!
— Опять хвастаешь! А рыбу-то жарят с костями или без?
Макароны с помидорами я теперь даже видеть не могу. В животе у меня рычит, будто посадили туда живого льва…
Как я решил стать космонавтом
I
Космонавт-7 — Циттербаке
Папа иногда говорит:
— Альфонс, ты ужасный болтун. Ты выбалтываешь все свои тайны. А мы, настоящие Циттербаки, гораздо молчаливей. И вообще мы не такие… Должно быть, это у тебя от мамы.
Вот тебе и раз! Мама тоже обиделась. Она сказала, что и у них в семье нет болтунов, но что у неё никогда не бывает тайн от папы, да и вообще ей вся эта скрытность и молчаливость ни к чему.
Я про себя решил: обязательно докажу им, что умею молчать.
Так вот, не много прошло времени… Совсем недавно — в среду — я решил стать космонавтом-7, ну в крайнем случае — космонавтом-8.
Ещё до этого я собирался стать:
продавцом овощей,
клоуном,
шофёром такси,
водолазом,
велосипедистом-гонщиком,
генералом нашей народной армии
и даже бригадиром-забойщиком в шахте.
Но всё это меня ещё не очень устраивало. А кроме того, и дело было не к спеху.
Но в ту среду я прочёл книгу Юрия Гагарина и тут же твёрдо решил: буду космонавтом. Но я понимал, что об этом никому нельзя говорить — ни дома, ни в школе, да и пионерам тоже.
Папа-то наверняка не будет против. А вот мама! Мама обязательно скажет, что эта профессия чересчур трудная. «У тебя, — скажет, — Альфи, гланды не в порядке, тебе нельзя в космонавты!» А в классе и в отряде я не хотел ничего говорить, чтобы кто-нибудь из ребят не решил тоже стать космонавтом. А то устроят конкурс, набежит много народу, и мне дадут отставку. И Петер, и Эрвин, и Бруно — очень крепкие ребята. А Петер к тому же председатель совета отряда…
На другой же день я спросил его:
— Ты кем бы хотел стать?
— Техником по телевизорам, — ответил он.
И он очень удивился, когда я сразу высыпал ему в руку чуть не половину леденцов из своего пакетика.
— Правильно ты решил, — сказал я ему, — давай старайся!
Эрвин сказал, что хочет стать пограничником.
— Вот здорово! — говорю я ему. — Но только закаляйся как следует. А главное — тренируйся всё видеть в темноте, чтоб потом у тебя никто не пробрался через границу.
С Бруно дело оказалось сложней. И вообще могло плохо кончиться. Он хотел стать лётчиком-испытателем. Ещё чуть-чуть — и он вздумает стать космонавтом.
Поэтому я ему сказал:
— Лётчик-испытатель — это очень опасная профессия. Вдруг ты свалишься с высоты сорок тысяч пятьсот метров?
Бруно только пожал плечами:
— Подумаешь! Я же возьму с собой два парашюта!
— А если оба не раскроются, что тогда?
Бруно наморщил лоб. Тут-то я его и прижал.
— А представь себе, — говорю, — вдруг забарахлит у тебя мотор или вспыхнет пожар? Или плоскость ни с того ни с сего отвалится?
Он в ответ только хмыкнул.
А я ещё добавил:
— Никогда не пошёл бы в лётчики-испытатели. Уж слишком опасная профессия. Ни за что! И тебе не советую. А чем плохо быть водителем такси, водолазом или клоуном в цирке?
Бруно сразу обозлился:
— Ещё что скажешь! «Клоуном в цирке»! Вот я сейчас тебе как дам! Нет, обязательно буду лётчиком-испытателем. А ты можешь говорить что хочешь!
Так. Значит, тут у меня вышла осечка… Хотя, говоря по правде, лётчик-испытатель — это ведь ещё не космонавт… И я сразу придумал себе целый план, как я буду тренироваться на космонавта. Только план у меня был очень сложный. И чего я только потом не вытерпел!.. Но труднее всего было научиться молчать.
II
Как я всё время молчал
Говорят, в космосе совсем тихо. А правда, чудно? Никаких звуков — ни птиц, ни радио, даже листики на деревьях и те не шуршат. Самое важное для космонавта — это чтобы у него нервы не сдали. Вот я и решил: буду три дня молчать. Пусть это станет моим первым испытанием. Я достал два кусочка ваты, засунул в уши да крепко закрыл окна, задёрнул занавески и сел посреди комнаты на стул. Сперва всё шло хорошо, и я уже подумал: «А совсем не трудно сидеть в тишине!» Несколько минут спустя у меня зачесалась нога. Потом в голове зажужжало, и откуда-то очень издалека до меня донёсся мамин голос:
— Альфонс! Альфи! Ты что, не слышишь меня?
«В космосе и то тебя мама разыщет!» — сразу обозлился я. И тут же услышал её шаги в коридоре. Хлопнула дверь, и она вошла в комнату. Должно быть, она ничего не видела в темноте, потому что тут же натолкнулась на мой стул.
— Ой! — воскликнула она и зажгла свет. — Ну что за глупости, Альфи! Среди бела дня сидеть посреди комнаты в темноте!
Я уже хотел ей всё объяснить по порядку, но вовремя спохватился: космонавт должен уметь молчать!
— Ты что, онемел, Альфи? — спросила мама.
А я смотрел прямо перед собой и представлял себе созвездие Большой Медведицы.
— Ну знаешь ли, хватит! — рассердилась мама и достала из сумки кошелёк. — Ступай-ка в магазин, купи джема, маргарина и двести граммов сала.
Возражать было бесполезно. Я молча взял деньги, хозяйственную сумку и вышел.
В магазине я объяснил знаками, что мне нужно.
— У тебя что, язык отсох? — спросила продавщица.
Я подумал: «Вот бедняжка! Откуда ей знать, что я сейчас пролетаю мимо Луны и кругом царит абсолютная космическая тишина!»
За ужином папа долго смотрел на меня, а потом говорит маме:
— Послушай, с чего это наш Альфи молчаливый такой? Уж не натворил ли чего? Или его в стенгазете протащили?
Я молча жевал картофельный салат.
— Покажи-ка дневник!
Но в дневнике папа не нашёл никаких записей.
Когда ужин кончился, я убежал к себе в комнату и сел на стул. Сидел и молчал. Тихо вошла мама, потрогала мне лоб.
— Мне кажется, у тебя жар, Альфи!.. Вот видишь! — крикнула она папе. — Он заболел. И ушки, оказывается, себе ватой заткнул. Наверно, его где-то просквозило, а теперь уши болят.
Мама тут же обмотала мне голову шарфом, и я сразу стал похож на пасхальное яйцо с бантом наверху. Но ничего не скажешь — молчать так молчать! Тишина так тишина!
Вечером, на мою беду, зашёл Петер, чтобы обсудить со мной новый номер стенной газеты. Петер, когда бывает у нас, всегда говорит очень тихо. А у меня уши-то были заткнуты ватой, и я ни слова не мог разобрать. Он всё говорил, говорил о какой-то большой статье про подсказки. А у меня в ушах только бу-бу-бу!
«Должно быть, сопло ракеты не в порядке, — сразу подумал я. — Какие-то неравномерные толчки».
Я стал ходить по комнате взад и вперёд. В голове неотвязно вертелась одна мысль: как спасти ракету и себя? В конце концов Петер покрутил пальцем у виска.
— Ты у нас совсем спятил! — сказал он и ушёл.
На другой день в школе я тоже всё время молчал. Я решил выдержать три дня. А что это такое — какие-то три дня, когда летишь к созвездию Ориона! Учитель арифметики поставил мне единицу за то, что я пять минут простоял у доски и так ни слова и не сказал. А задачка-то была пустяковая.
Учитель пения долго смотрел на меня поверх своих очков, а потом спросил:
— Альфонс, ты почему не поёшь?
А я молчу.
В конце концов он рассердился:
— Ах вот как! Ты не желаешь разговаривать со своим учителем? А ну, пой теперь один!
Весь класс смотрел на меня.
А Петер громко сказал:
— Я же говорил, он совсем спятил!
Потом он поднял руку и рассказал учителю пения, как он разговаривал со мной накануне вечером.
Учитель подозвал меня и велел открыть рот.
— Может, у тебя голосовые связки оборвались? Скажи-ка: «а-а-а!»
— А-а-а! — проблеял я и тут же понял: вот я и влип!
Ребята, конечно, захохотали.
Я готов был разорвать себя на части, но потом подумал: ведь то, что я сказал «а-а-а», ещё не значит, что я разговаривал. Но теперь-то я решил молчать во что бы то ни стало. И молчал на всех уроках, хоть и досталось мне за это здорово! Наш классный руководитель сделал запись в моём дневнике. Вечером папа, конечно, сразу увидел её и нахмурил лоб, а это не предвещает ничего хорошего.
— Так я и знал. Не вчера, так сегодня!
Я ни гугу! Меня тут же отправили в постель. Ещё хорошо, что я быстро заснул. Когда спишь, все молчат и никто тебя не спрашивает, почему ты молчишь. А настоящий космонавт должен уметь молчать, чего бы это ему ни стоило!
Всё только в тюбиках
Мама всегда говорит, что я плохо ем и вообще что я капризничаю. А папа сразу начинает успокаивать её. Я-то знаю: ему тоже не всё вкусно. Например, он очень не любит зелёную фасоль. Но стоит мне только отказаться от варёной свёклы или оттолкнуть макароны с томатной подливкой (это у меня после пионерского похода, когда я кашеварил), или не доесть печёнку, потому что меня от неё мутит, или сказать, что я не выношу ванильного пудинга и видеть не могу холодца, — тут мама такое устроит!
Но теперь уж скоро я буду космонавтом, и мне не придётся ссориться с мамой. Ведь сам Юрий Гагарин написал, что космонавты не едят ни холодца, ни варёной свёклы, не говоря уже о всяких там пудингах. Да и куда бы это годилось, если космонавту надо лететь на Луну, а он тащит с собой холодец. Космонавты едят только из тюбиков. Мне это ужасно понравилось. Мама мне вечно твердит: «Альфи, прожуй как следует, а потом глотай. Ну куда ты торопишься?» А мне знаете как некогда? Или на футбол надо, или на сбор отряда, или договорились ребята змей запускать… А из тюбиков шикарно получается! Достал на ходу из кармана, сунул в рот, выжал полтюбика — и готово. Вкусно и сытно. И я решил непременно попробовать есть только из тюбиков. Ведь настоящий космонавт ничего без тренировки не делает.
Утром за завтраком я сказал:
— Спасибо, мама! Мне не хочется хлеба. И какао я тоже не хочу.
— Вот видишь, ты у нас опять заговорил и больше не молчишь! Но почему ты не хочешь ничего есть? — спросила мама.
Но разве я мог выдать ей секрет?
В школе у меня так громко бурчало в животе, что даже учитель забеспокоился и спросил:
— Кто это там за партой балуется?
На большой переменке я попросил Бруно:
— Дай мне половину твоего завтрака!
Но только я проглотил кусок хлеба, как сразу разозлился. Думаю: «Плохо твоё дело, Циттербаке. Нет у тебя никакой выдержки!»
А после уроков здорово обиделся на нашу продавщицу в магазине. Ничего у них не было в тюбиках. Но тут я вспомнил про зубную пасту. Она называется «Детская» и вкусом напоминает шоколад. Может, она-то меня и спасёт? Попробую ею не зубы чистить, а живот успокоить. Дома я взял эту пасту и выдавил весь тюбик себе в рот. Сперва мне даже вкусно показалось. В самом деле немножко напоминало шоколад. Но затем стало похоже на штукатурку и клейстер.
За ужином папа сказал:
— Альфи, Альфи! Ты ничего не ешь, значит, что-то у тебя не в порядке!
— Я уже поел.
— Ах, Альфи! — сказала мама, грустно поглядев на меня. — Уж лучше бы ты правду говорил. Ты же ничего не ел! И из шкапа ничего не стащил. Я ведь всё замечаю.
— Но я же…
Ещё слово — и я бы проболтался. Потом меня немного затошнило: казалось, вся наша квартира провоняла шоколадной штукатуркой.
Под конец мама сказала:
— Отправляйся-ка ты в постель, Альфи! Но не забудь вымыть руки и почистить зубы… Боже мой, ты же побелел как полотно? Что с тобой?
Как только она сказала «почистить зубы», я сразу вспомнил, что тюбик пустой.
Мама сама уложила меня в постель, а я всё думал: «Не лёгкое это дело — тренироваться на космонавта!»
Наутро мне было уже немного лучше. Но, чтобы съесть ещё один тюбик зубной пасты, хотя бы и шоколадной, об этом не могло быть и речи. А к тому же тогда все бы догадались, в чём дело.
Уж и без того мама сказала мне, выходя из ванной:
— Что-то очень много ты зубной пасты расходуешь!
В этот день я уже не просил у Бруно хлеба. Но в магазине я чуть не проболтался. Я спросил у продавщицы:
— Что у вас есть в тюбиках?
Сперва она подумала, что я смеюсь над ней. Но потом ответила: майонез, горчица и томат. Я выскреб из кармана все деньги, какие у меня были, и купил всего по одному тюбику. Начать я решил с горчицы — всё-таки знакомая вещь. Зашёл в чужое парадное, выдавил длинную колбаску и слизнул её. Но тут же заорал как резаный и с разбегу ударился головой об дверь. Ну, думаю, это тебе весь выхлоп от ракеты прямо в рот попал! Мне даже почудилось, что у меня пламя из ноздрей вылетает.
Какой-то дяденька открыл дверь, посмотрел на меня и сразу схватил за руку.
— Ты чего это плачешь, малыш? — спросил он ласково. — Побил тебя кто? Вот негодяй! Или, может, ты мамочку потерял?
— О-а-и-и… — простонал я, вырвался и побежал вниз по улице.
В одном месте я чуть было не прихватил огнетушитель, так у меня во рту горело. Дома я сразу бросился к водопроводу и выпил не меньше трёх литров воды. Но у меня всё равно всё внутри горело. И слёзы катились из глаз. Мама хотела меня к доктору вести. Я попытался засмеяться, но только что-то прошипел.
Какой же я космонавт, если из-за тюбика горчицы к доктору побегу?
Ночью мне приснилось, будто у меня день рождения и всё, что на столе, сделано из горчицы. Пироги из горчицы, мясо из горчицы и даже хлеб из горчицы! От ужаса я закричал. Вошла мама и положила мне руку на лоб. Я услышал, как она тихо шепнула папе:
— Только бы не скарлатина! Глаза у него красные, язык обложен и горло воспалённое!
Утром я почувствовал слабость в ногах и тайком съел пять кусков хлеба. Зато теперь я знал, какое трудное дело такая тренировка и какой герой Юрий Гагарин! Но всё-таки я решил плюнуть на тюбик с горчицей. Дай-ка, думаю, перейду на майонез. На тюбике я прочитал: «Майонез придаёт вкус и пикантность многим блюдам». Осторожно я выдавил немножко себе на ноготь, слизнул. И правда, ничего! Тогда я схватил тюбик зубами и весь целиком выдавил его себе в рот. Вот ведь как проголодался! Но потом мне долго казалось, что у меня в животе камень лежит.
— Петер, — сказал я нашему председателю совета отряда. — Я сегодня не пойду с тимуровцами.
— Почему? — закричали все сразу.
— Я… я…
— Опять отговорки придумываешь, — сказал Эрвин.
— Чего-то живот разболелся, — сказал я и сразу убежал.
— Обязательно вызовем тебя на совет отряда! — крикнул мне Петер вслед.
Не мог же я ему признаться, в чём дело. «Может, мне бросить эту еду из тюбиков? — подумывал я. — Может, правда лучше взять с собой в ракетоплан жареной картошки да хороший кусок колбасы. Нет, неправильно! Космонавт должен всё доводить до конца!»
Вечером я съел полтюбика томатной пасты. Фу-у-у! Должно быть, у меня язык очень чувствительный стал после тюбика с горчицей.
Потихоньку я шепнул маме:
— Мамочка, завари мне немножко ромашки.
Должно быть, вид у меня при этом был очень неважный. Мама ничего не сказала, только быстро заварила чай. Полчаса я им себе горло полоскал.
Но всё равно я буду космонавтом!
III
Сто „витков“ на карусели
Я продолжал тренировку. Космическую тишину я переносил уже хорошо, питание из тюбиков не представляло для меня трудности, и теперь мне, как Гагарину и Титову, надо было заняться физическими упражнениями.
Самое трудное — переносить невесомость. Вот чудно́, должно быть! Летаешь по комнате вроде моего Попки — то под потолком, то мимо шкафа…
Я долго думал, как этого добиться. Сперва попробовал на кровати. Чуть подпрыгну и сразу весь вытянусь… Но от этого я не делался невесомым — только пыль поднимал. Мама вошла и сразу закашлялась. Потом спросила, отчего это печка дымит?
Каждый день я внимательно читал пионерскую газету «Троммель», много всяких книг перерыл, и вот наконец мне пришла в голову одна замечательная идея. Только эта идея была очень дорогая, и влип я с нею ужасно! Я прочитал, что будущие космонавты тренируются на невесомость на карусели. А меня, как назло, всегда тошнит от карусели. Но я подумал: «Тот, кто решил стать космонавтом, должен всё равно тренироваться, как бы его ни тошнило». Вот ты вертишься, вертишься на карусели и вдруг чувствуешь, что летишь в ракете. Ну хорошо, но где найти карусель? В нашем районе их не было, не было нигде и ярмарок. Я всех расспрашивал — никто не мог ничего посоветовать мне. Но вот как-то раз, когда мы ехали на водную станцию, я увидел большую подвесную карусель и маленькую детскую с белыми лошадками. «Значит, будет дело!» — подумал я.
Но за один круг на карусели разве натренируешься? Мне надо было сделать не меньше ста кругов, или, как говорит Гагарин, сто витков. Но столько денег мне никогда не собрать. Я уж и так всю копилку ради этих тюбиков вытряхнул» Тогда я решил подъехать к маме.
— Мама, — сказал я. — Ты бы не могла дать мне три марки? Я знаю, это очень большие деньги. Но я тебе их верну понемногу. Буду все следующие месяцы отдавать тебе свои карманные деньги.
Мама очень удивилась.
— Да, ты прав, это очень большие деньги, — сказала она. — Но ты же хорошо знаешь, Альфик, что, если это что-нибудь очень важное, я охотно дам тебе взаймы. Но ты ведь озорник и купишь на все три марки эскимо или прокатаешь их на карусели!
Я испугался. Думаю: «Только бы не покраснеть — мама ведь как раз в точку попала». Но мне-то надо было на карусели с научной целью кататься! А разве я мог ей это сказать?
— Что ты, что ты! — заверил я её. — Это правда очень важное дело, но очень секретное.
Мама нахмурилась и стала думать. Надо было поскорей что-нибудь ей сказать, чтобы она мою идею не расстроила.
Вот я и говорю:
— Ты сама увидишь — через несколько дней об этом напечатают в газете.
Тут маму разобрало любопытство. Она спросила:
— А ты не мог бы намекнуть мне хоть немножечко, чтобы я сама догадалась?
Я грустно покачал головой.
— Мы, пионеры, должны тренироваться, как хранить тайны, — объяснил я ей, — особенно государственные.
Мама не очень-то мне поверила и заставила дать честное пионерское, что я не растранжирю деньги на глупости.
Прокатиться один раз на карусели стоило тридцать пфеннигов. Значит, денег мне хватит на десять поездок. Это сто «витков». Маловато! Но что поделаешь? Должно хватить. До карусели я шёл пешком, чтобы сэкономить трамвайные деньги. Народу на площади почти не было. Дядька, который крутил карусель, как раз завёл шарманку.
— Что это у вас пассажиров нет никого? — спросил я.
— Да рано ещё, — проворчал он в ответ. — К вечеру набегут.
Я достал свои три марки и говорю:
— Можно мне у вас прокатиться сразу на все деньги?
Дядька очень удивился:
— Сто кругов зараз?
— Пожалуйста, я вас очень прошу! Мне обязательно нужно.
— А вдруг тебя затошнит?
— Я уж натренировался — ем только из тюбиков. Теперь со мной ничего не случится.
Пожав плечами, карусельный дядька сказал:
— Мне что! Только потом матери не жалуйся на меня.
Я взобрался на сиденьице и застегнул цепочку. Жаль, никого на площади не было. Вот народ подивился бы, как я по сто «витков» подряд гоняю! Только два карапузика стояли неподалёку. Карусель тронулась. Сперва завизжала, но потом разошлась.
Дядька крикнул:
— Когда затошнит, махни рукой!
В ответ я замахал ему обеими руками — нечего, мол, пустяки болтать.
Шарманка наяривала: «Люблю бродить я по горам…» А до меня долетали только обрывки слов: «Лю… лю… лю… дить… дить… дить… рам… рам… рам!»
Я громко подпевал, а затем стал отдавать команды:
— До старта осталось… тридцать секунд… Стаа…арт! Давай газ! Включай вторую скорость!
Карусель разошлась вовсю. Я как-то боком висел в воздухе. Дома́ и деревья соседнего парка со свистом проносились мимо. Стоило посмотреть на них — и сразу чудилось, что они машут мне ветвями. А шарманка всё продолжала играть.
Вскоре я уже не различал ни домов, ни деревьев. Всё превратилось в какую-то серо-зелёную неразбериху. Я закрыл глаза и тихо скомандовал:
— Если вам нетрудно, пожалуйста, выключите вторую скорость. Мне кажется, что я уже невесомый.
Только желудок у меня почему-то ужасно потяжелел.
Так я совершил не меньше сорока «витков». Шарманка играла уже какую-то другую песенку, но я уже ничего не понимал. Мне стало совсем плохо. Но космонавт должен переносить всё — даже тошноту! Поэтому я ничего не сказал, а только покрепче зажмурил глаза да прижал руки к животу.
Уж скорей бы кончалась эта… невесомость!
Но вот карусель стала замедлять ход и наконец остановилась. Однако вылезти я уже не мог.
Подошёл карусельный дядька.
— Ты что это побелел как смерть? — испуганно спросил он.
А я и словечка вымолвить не могу. Должно быть, у меня и язык стал невесомым. Дядька вынул меня из сиденья. Чуть не падая, я спустился по деревянной лесенке, с трудом пересек площадь, добрался до кустарника и упал в траву.
Я лежал с широко открытыми глазами, а деревья кружились вокруг меня, и мне казалось, что там, где у них макушки, играет шарманка. «А может, так оно и бывает при невесомости?» — подумал я. Встать на ноги я даже не попробовал. Всё равно сразу бы упал.
По дорожке шла маленькая девочка. Увидев меня, она сразу заверещала:
— Здесь пьяный! Здесь пьяный лежит!
На крик прибежал её дедушка. Поглядел на меня и говорит:
— Вставай, мальчик, а то простудишься!
Я попытался сесть, но тут же свалился на другой бок. Девочкин дедушка наклонился ко мне и понюхал. Видимо, решил, что я правда пьяный. А я за весь день только и съел, что один бутерброд.
— Может быть, ты болен, мальчик?
Я хотел было покачать головой, но тут деревья ещё пуще завертелись. Подошла ещё какая-то тётенька. Она сказала:
— Может быть, у него нарушилось кровообращение?
Я хотел ей всё объяснить, но мой язык совсем меня не слушался, и я бормотал невесть что:
— Люблю… бродить… три марки… сто… витков…
Девочкин дедушка покачал головой и помог мне встать. Всё опять пошло кругом: сначала справа налево, потом слева направо. Казалось, мы с дедушкой кружимся всё быстрее и быстрее…
— Где ты живёшь? — спросил он меня.
Кое-как я ему объяснил где.
Тогда дедушка сказал:
— Пойдём, внучка, отведём мальчика домой. Возьми его под руку с другой стороны.
Сперва они меня дотащили до трамвайной остановки, а потом и до самого дома. Когда мама увидела чужого дедушку с внучкой и меня вместе с ними, она так и застыла в дверях. В коридоре я сначала держался за одну стенку, потом за другую и наконец-то добрался до кровати.
Чужой дедушка рассказал маме всё, как было.
Мама страшно забеспокоилась, стала бегать по комнате и приговаривать:
— Никогда с ним ничего подобного не случалось! Скажите, пожалуйста, где вы его нашли?
— На площади у карусели, — сказала маленькая девочка. — Я сижу играю в песочке, а большой мальчик всё катается, всё катается…
— Покажи, где три марки, что я тебе дала! — строго приказала мне мама.
Но я не мог даже двинуть рукой, чтобы в карман слазить, и только покачал головой.
— Значит, ты все деньги истратил на карусель? — сказала мама грустно. — Так я и знала!
А я сидел и только качал головой. Мне казалось, что вместе с моей головой качаются и печка, и шкаф, и стол…
— Хорошо же ты держишь своё слово! — сказала мама и вышла из комнаты.
У меня потом ещё три дня голова кружилась. А стоило вспомнить о карусели, как начинало мутить. С мамой мы очень долго были в ссоре. Она считает, что я её обманул, и почти совсем не говорит со мной. Но ведь она же не знает, для какого важного дела я тренировался! Зато я теперь хорошо знаю, что такое невесомость и как трудно её переносить. Но трудно или не трудно, а надо! Наш классный руководитель всегда говорит: «Ради большого дела надо уметь приносить жертвы». Я считаю, что уже принёс много жертв. Теперь товарищ Хрущёв обязательно разрешит мне слетать в космос. Я уже здорово натренировался. Только вот как мне добраться до Москвы, чтобы всё ему рассказать?
Мой старт
Самое удобное время, чтобы попасть в Москву, — это каникулы. Вот я и решил в весенние каникулы отправиться туда пешком. На железную дорогу у меня денег не было. И, если бы я даже попросил маму и объяснил бы ей, что это для важного дела, она всё равно ничего бы мне не дала. А рассказать ей всё по правде я никак не мог. Даже папе не мог. Ведь это же очень важное дело, а очень важное дело надо хранить в тайне. Каникулы у нас будут только через две недели, но я подумал: «Хорошо бы заранее всё подготовить». Я положил в рюкзак ночную рубашку, тапочки, школьный атлас и отложил всякой еды понемножку: два пакетика сухарей, несколько кусков хлеба. И кусочек сала тоже. «Ну, — думаю, — этого должно хватить!» В карманчик рюкзака я сунул пионерский галстук и бинт — это на случай, если я в космосе ударю себя по руке молотком или вывихну ногу. И ещё — моё пионерское удостоверение.
Теперь я смело мог стартовать на Москву. Но тут мне встретилось одно препятствие. Наш пионерский отряд решил как раз в весенние каникулы устроить поход. Да ещё трёхдневный с игрой на местности, потом мы должны были побывать в гостях у Национальной Народной Армии.
До чего мне хотелось пойти с ними! Но, когда подошёл Петер и спросил меня, я сказал:
— Ой, ребята! Я бы очень хотел пойти с вами, но у меня такое важное дело, что и сказать нельзя.
— Это какое же? — спросил Бруно.
Луиза фыркнула и стала дразниться:
— «Такое важное, такое важное»…
— А вот увидите! — сказал я.
Тут все разом загудели, как потревоженный улей, и накинулись на меня: я, мол, эгоист и всегда иду против коллектива! А это совсем неправда. Полёт в космос гораздо важнее пионерского похода.
— Ребята! — сказал я. — Мне очень жаль, но я никак не могу.
Тогда Гарри, наш пионервожатый, сказал, что ему придётся поговорить с моими родителями и узнать, какое такое у меня важное дело.
Вот беда-то! Как же я выкручусь? Что я скажу маме и папе?
Бруно сразу же накатал в стенгазете статью против меня. Говорят, и на совете дружины меня обсуждали. А разве это справедливо? Я ведь всё последнее время был вторым по сбору утильсырья! «Ну, — думаю, — погодите! Стану космонавтом и поеду на машине по нашей улице. Кругом народ, все ликуют, кричат! Тут машина останавливается, и я говорю: «Вон стоят ребята из моего отряда. Они тут меня в газете пропечатали из-за похода. Не знали, что я на Луну улетаю». Все будут смотреть на них. Пусть им тогда стыдно будет, потому что они не знали, какой человек Циттербаке».
За день до начала каникул со мной уже вообще никто не разговаривал. Дома я сел за стол и написал письмо:
Дорогие папа и мама!
Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Я был и всегда буду хорошим пионером и вашим хорошим Альфи. В настоящий момент я держу курс на Москву — хочу попросить товарища Хрущёва, чтобы он послал меня в космос. (Теперь ты догадалась, дорогая мамочка, почему мне надо было на карусели тренироваться?) Вы наберитесь терпения — скоро я вернусь. (Мама, не забывай кормить Попку. Помни, ему надо через день менять воду.) В дороге я вам обязательно ещё раз напишу. А потом, когда я буду уже в космосе, не выключайте приёмник — я и вам передам привет. Желаю здоровья и бодрости. Я тоже здоров и очень бодр. Привет вам всем.
Ваш Альфонс Циттербаке.
Письмо я положил в кухне на столе и рано-рано утром на цыпочках вышел из дому.
Первым делом я раскрыл атлас и стал искать дорогу на Москву. Но так и не нашёл. Тогда я спросил у постового:
— Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, где здесь дорога на Москву?
— Ты что дурака валяешь! — ответил он мне. — Надо, чтоб тебя в стенгазете как следует протащили!
Мне стало жарко-жарко, и я рассердился на постового.
— Давно уже протащили! — сказал я. — А теперь вот мне в Москву надо, — и скорее побежал дальше.
Через два часа ходьбы наш город кончился. Пошли поля и леса. Я сделал короткий привал и съел полпакета хлеба и пакетик сухарей. Но тут же подумал: «Альфонс, возьми себя в руки! За один присест ты съел чуть не половину своих запасов! А ведь надо, чтобы их хватило до Москвы».
Небольшой кусок дороги я проехал на телеге кооперативного хозяйства. В конце деревни я слез и потопал дальше. Тут-то и произошло со мной самое большое приключение.
Иду это я по дороге, а она всё больше и больше в лес заворачивает. По краям растёт густой кустарник. Вдруг слышу — за кустами кто-то сердито рычит, Я уже хотел дать стрекача, но тут же подумал: «Нет, космонавту это не к лицу, космонавт смело идёт в бой!» Я бросился плашмя в кювет и решил сразиться с чудовищем. А что, если это рычит лев, убежавший из цирка? А ведь лев известно какой: прыжок — и нет человека.
Тут я увидел двух девчонок на велосипедах. Ничего не подозревая, они катили по шоссе. Я страшно за них испугался. «Альфонс, — сказал я себе, — пройдёт несколько дней, и ты должен будешь совершить геройский подвиг. Но зачем ждать, если героем ты можешь сделаться уже сейчас!»
С воинственным криком я кинулся через шоссе в самую чащу, откуда мне навстречу нёсся рык. По ногам хлестали ветки, я упал… Секунда — и чудовище уже склонилось надо мной. Оно толкнуло меня в спину чем-то мягким и заворчало. Я завизжал и стал отбиваться руками и ногами. И вдруг почувствовал, что держусь за чей-то рог. «Носорог! — мелькнуло у меня в голове. — Пропал ты теперь, Циттербаке!»
Я опять давай кричать что было сил. Но хоть мне и страшно было, я не отпустил рога, а крепко уцепился за него. Понемногу я стал кричать всё тише, тише и тут заметил, что рог не такой уж большой и не такой уж острый. Тогда я чуть-чуть повернул голову и увидал, что это был коровий рог. Небольшой коровий рог. А рос он на голове чёрно-белого телёночка. Наклонив голову, телёночек удивлённо уставился на меня.
— Эй, есть тут кто? — услыхал я девчачий голос.
— Да, это я, Циттербаке! — ответил я. — Пожалуйста, подойдите ко мне.
Оказалось, девчонки слезли с велосипедов и теперь пробирались через кустарник. Увидели, что я сижу на земле, уцепившись руками за рог, а телёночек мокрой мордой дышит мне прямо в лицо, и давай хохотать.
— Лизка, Лизка! — кричат. — Мы-то тебя искали, с ног сбились, а ты, оказывается, вот где!
Я мигом сообразил, что это они телёнка искали, а я его, оказывается, поймал.
— Вот вам ваша Лизка! — тут же вежливо сказал я. — Иду по дороге, вижу — телёнок, вот я и поймал его для вас.
Девчонки стали меня благодарить. Они привязали телёночка на верёвку, и мы все вместе зашагали в деревню.
Бригадир доярок меня тоже поблагодарил и так крепко пожал руку, что я вскрикнул от боли. Но тут же спохватился и сказал ему:
— Ну что вы, что вы! Пустяки какие! Не стоит благодарности. Мне предстоят ещё не такие дела.
И я отправился дальше.
Так я шагал часов, наверно, до двух. Пришлось снять ботинки. На левой пятке я натёр огромный волдырь. Опять открыл атлас. Но особенно далеко я, должно быть, ещё не успел забрести. А что, если послать телеграмму в Москву, чтобы меня встретили хоть на пол пути? Тогда мне не так далеко топать придётся. И я решил: в ближайшей деревне зайду на почту. Может быть, и уговорю телеграфистку.
Прихрамывая, я побрёл дальше, уплетая потихоньку остатки провизии. Час спустя я добрался до деревни. Мне надо было зайти в аптеку и на почту. Но ни туда, ни сюда я не попал. Я услышал ребячьи голоса и вроде как знакомые.
Вдруг кто-то закричал:
— Ребята! А вот и Циттербаке притопал!
Из дома с вывеской «Туристская база имени Га́нно Гю́нтера» высыпали ребята нашего отряда.
— Ур-р-ра верному Циттербаке! — кричали они. — Наконец-то и ты сюда добрался!
Мне очень не хотелось, чтобы они заметили, что я хромаю, и я всё ломал голову, как это сделать. Взять и удрать я не мог, да и устал я очень. Все пожимали мне руку и почему-то страшно радовались.
— Не стоит благодарности! — говорил я. — Делаем, что можем. Чему вы удивляетесь? А знаете, что я по дороге сделал? Я быка поймал. Ух и страшилище! Он мне знаете как рогом по ноге заехал! — И я показал ребятам свой волдырь.
Наш вожатый Гарри подозрительно посмотрел и сказал:
— Что-то не похоже. Ты просто натёр себе пятку.
Ребята потащили меня на базу и всё время повторяли:
— Ох, и здорово, что ты пришёл, Циттербаке!
Немного погодя к воротам подкатил грузовик Народной Армии, и мы поехали на аэродром. Там нам позволили даже слазить в самолёт. А офицер рассказал, что, если хочешь стать лётчиком, надо хорошо учить уроки и очень много тренироваться. В тысячу раз больше, чем я тренировался, когда ел только из тюбиков, кружил на карусели и всё время молчал. И я решил: лучше уж я пока не пойду в Москву, а потихоньку потренируюсь ещё как следует.
Вечером я обо всём рассказал Гарри. И про письмо тоже. Он сразу побежал звонить к нам домой и всё объяснил папе и маме. Мама ему сказала, что когда она прочитала письмо, то сразу подумала: это я её разыгрываю. И она очень рада, что я совершу поход вместе с пионерами.
Наш Гарри — мировой парень. Он сказал мне:
— Пусть всё это будет нашей с тобой тайной!
Он никому ничего не расскажет. Не расскажет, что это я случайно к ним на базу попал, а на самом деле хотел пешком до Москвы дойти.
— А всё-таки наказать тебя немножко придётся, — сказал он и подмигнул.
Утром он объявил на линейке:
— Сегодня вечером у костра Альфонс Циттербаке расскажет нам о полётах в космос. Он уже накопил кое-какой опыт.
И я в самом деле, когда настал вечер, рассказал ребятам про все мои приключения. Нам было очень весело. Бруно даже пообещал снять свою статью из стенгазеты. А я под конец признался ребятам, что чудовище, с которым я вёл бой, — это был совсем не бык, а маленький телёнок. Но я считаю, что это был всё-таки бычок.
И теперь я так думаю: может быть, мне лучше сперва стать лётчиком-испытателем? Ведь от лётчика-испытателя до космонавта не так уж далеко. Во-всяком случае, я решил во что бы то ни стало получить автограф у Гагарина и Титова.
А уж на карусели в ближайшие три года кататься ни за что не буду! Стоит мне только вспомнить про карусель — сразу мутить начинает.