чения…»
Прибыл я в Соликамск в июне. Явился в контору лагеря. Оказалось, разрешение на свидание уже получено. До лагеря — три километра. Я было собрался туда идти, но мне сказали, что приведут Ротова сюда. И действительно, в сопровождении двух вооруженных конвоиров появился Костя. Мы обнялись, расцеловались.
В комнатушке, кроме нас, были два конвоира, майор, который приезжал в Москву, и еще кто-то в штатском в углу за столиком.
«Коля, я ни в чем не виноват!» — шепнул мне Костя. Я сказал ему, что мы хлопочем о пересмотре дела. Костя спросил о дочери. Я рассказал ему, что видел ее перед отъездом. Что она подросла и похорошела. Ротов рассмеялся: «Как она могла похорошеть, если она на меня похожа?»
Поговорили мы минут двадцать, и Костю увели».
В письме из лагеря Ротов сообщил дочери: «Недавно виделся с Колей Соколовым. Он мне рассказал о тебе. Этих комплиментов писать не буду, чтобы ты не возгордилась».
«Когда я вернулся из Соликамска, — продолжал Николай Александрович, — крокодильцы по очереди тянули меня за рукав и, затащив в уголок, шепотом спрашивали: «Ну, как там Ротов?»
Отбыв срок, Ротов прописался в Кимрах. В городе, определенном ему для жительства. Костя нарушал порядок и бывал в Москве. Как-то он продемонстрировал мне, как в порядке конспирации ходил мимо окон, низко пригнувшись. Впрочем, вскоре его снова арестовали и сослали в Северо-Енисейск.
В 1954 году Ротова реабилитировали. Он пришел к нам в мастерскую и сказал: «Ехал я сейчас в троллейбусе и сидел разваляся, заняв два места сразу. Я же свободный человек! Так мне было хорошо!»
В те чудовищные времена находились люди, которые пытались помочь Константину Павловичу. Не раз писали в «инстанции» Кукрыниксы. Писали и другие.
В 1944 году поэт Василий Иванович Лебедев-Кумач обратился с письмом в Верховный суд СССР и получил от его председателя И. Голякова такой ответ: «Прокурор Союза ССР сообщил мне, что дело Ротова Константина Павловича проверено, вина Ротова установлена и оснований для пересмотра дела нет».
Василий Иванович писал еще, но ответы были такими же.
«Огонек» опубликовал главы из книги Камила Икрамова «Дело моего отца». Камил — сын посмертно реабилитированного первого секретаря ЦК КП (б) Узбекистана Акмаля Икрамова. Отец был расстрелян, а сын отведал и лагеря, и ссылки.
В «Огоньке» я прочел: «Я знал… что постепенно подбирают всех, кого выпустили из лагерей по окончании срока. Поживет человек год-два на свободе где-нибудь вдалеке от столиц, а его опять возьмут, а что сделают — неизвестно. Сгинет, и все. Так уж кое-кто исчезал. Дядя Костя Ротов, например».
Я позвонил Икрамову:
— Камил, здравствуйте. Моя фамилия Гуров…
— Женя Гуров? Я вас прекрасно помню. Помню, как был у вас дома. Рассказ Веры Серафимовны о пленуме ЦК партии Узбекистана, о том, как исключали из партии моего отца, я привел в своей книге.
Вера Серафимовна — моя теща. В трагические для Акмаля Икрамова времена она работала в Узбекистане.
— Камил, вы знали Ротова?
— Я встретился с ним в лагере, в Соликамске. Но встреча была короткой. Если хотите побольше узнать о лагерной жизни Ротова, поговорите с Таничем.
Я, конечно же, позвонил известному поэту Михаилу Таничу:
— Михаил Исаевич, Икрамов сказал мне, что вы знали Ротова…
— Знал ли я Ротова?! Да он жизнь мне спас! Но по телефону всего не расскажешь.
Мы договорились о встрече. И не только договорились, но и встретились. Вот его рассказ:
«Сначала о том, как я попал в Усольлаг МВД СССР, в котором отбывал свой срок и Константин Павлович. Демобилизовавшись после войны из армии, я поступил в Ростовский инженерно-строительный институт на архитектурный факультет. Проучился я недолго. Вскоре меня арестовали. Был я молод, наивен и рассказывал однокурсникам о том, какие великолепные автострады в Германии. А потом на вопрос следователя: «Что ж, наши дороги хуже?» — признался, что, конечно, хуже. И все стало ясно: воспевание капиталистического образа жизни и клевета на социалистический.
Я долго сопротивлялся, не подписывая протоколы допросов. На допросах, которые длились по многу часов, следователь не давал задремать. А надзиратель следил, чтобы я не заснул и в камере.
Следователь Ланцов,
мастер ночных допросов,
он мне говорил: —
Подписывай!
Туды твою мать,
Матросов!
А я, приведенный
двумя конвоирами
из внутренней тюрьмы:
— Советская власть разберется!
— Советская власть это мы!..
Спор у нас был неравный:
Всю ночь я клевал головой,
а утром меня под расписку
не спать уводил конвой.
Теперь-то и зайцу ясно,
что я затевал бузу,
О чем, как в листе допроса,
расписываюсь внизу».
Тут прерву рассказ Танича, чтобы вставить цитату из недавно прочитанного романа М. Алданова «Ключ». Между письмоводителем и следователем по важнейшим делам происходит такой разговор: «—За границей, я слышал, их измором берут: круглые сутки допрашивают, напролет, пока не сознается. Сами сменяются, а ему спать не дают.
— Не знаю, как за границей, не думаю, чтобы это так было, хоть и я такие рассказы слышал. У нас, во всяком случае, эти способы не допускаются, и слава Богу».
Разговор этот происходил в России, накануне февральской революции. Во времена, когда следователь Ланцов и нарком Берия еще не приступили к своей страшной работе. Они-то зарубежным опытом не гнушались.
«Прокурор требовал пяти лет заключения, — продолжал рассказывать Михаил Исаевич, — но судья не пошел ему навстречу и дал шесть.
Наш этап двигался от Ростова до Соликамска целый месяц. На полустанках поезд останавливался, и заключенных пересчитывали.
«Влево, пулей!» — кричал конвоир, и мы выскакивали из вагона, пулей бежали влево. А конвоир для верности счета стукал каждого деревянным молотком по спине. В общем-то эти молотки служили для простукивания вагонных стен на предмет выяснения их надежности.
Когда мы прибыли в Соликамский лагерь, перед строем, кроме охраны и лагерного начальства, появился человек то ли в телогрейке, то ли в бушлате. Это был Ротов.
Он спросил: «Художники есть?» Я как бывший студент архитектурного факультета поднял руку. Поднял руку и мой однокурсник и подельник Никита Буцев.
Так мы попали в художественную мастерскую, которую возглавлял замечательный художник Константин Павлович Ротов. Чего только не делали в этой мастерской! Конечно, наглядную агитацию для лагеря. В мастерской писали копии с известных картин. Особенно котировались Шишкин и Айвазовский. Картины эти продавались в Перми. В лагере еще было налажено производство детских игрушек. Изготовитель на них писался скромно: «Усольлесотрест», а вовсе не «Усольлаг МВД». То, что дети радовались игрушкам, а взрослые могли украсить свой дом картинами, это прекрасно. Главное же то, что люди, делавшие все это, имели шанс выжить в отличие от работавших на лесоповале. У тех шансы на выживание были ничтожны».
Снова прерву рассказ. Танича и процитирую Варлама Шаламова: «Когда я кончил фельдшерские курсы и стал работать в больнице, главный лагерный вопрос — жить или не жить — был снят».
Одних спасала работа в больнице, других — в агитбригаде, третьих — в художественной мастерской и «шарашке», а на лагерном жаргоне звались они «придурками». Но не будь в ГУЛАГе «придурков», и не было б «Колымских рассказов» Шаламова, не сыграл бы Дикий адмирала Нахимова и вождя всех времен и народов, не написал бы Солженицын своих романов, не сделал бы Ротов великолепных сатирических рисунков и прекрасных книжек для детей.
«Были заказы, — продолжал Танич, — и весьма серьезные, к примеру, оформление Пермской областной сельскохозяйственной выставки. Константин Павлович делал и более ответственную работу. По докладам Сталина выпускались роскошные альбомы. Там были цитаты из доклада и рисунки Ротова. Альбомы эти переплетались в сафьян и отправлялись в Москву, в подарок вождю. Не знаю, держал ли вождь когда-нибудь в руках альбом, оформленный талантливой рукой «врага народа»?
Однажды Константин Павлович поручил мне расписать сани для начальства. Я покрасил их черным лаком. А по этому фону расписал желтыми и красными цветами. Получилось очень красиво.
Ротов пришел принять работу. Оглядел сани и сказал так: «Миша, вы добросовестно и со вкусом выполнили работу, но неужели вам не пришло в голову, что это цвета флага Германии?» К счастью, лагерному начальству это тоже не пришло в голову.
— Вот на этой акварели, — показывал Михаил Исаевич, — изображен Константин Павлович. Это работа художника Лебедева. Ротов играет в шахматы с Яковом Г».
Снова прерву рассказ Танича. Вот что писал жене из лагеря Константин Павлович: «В сентябре — октябре, а может быть, и раньше, у тебя побывает Яков Ефимович. Должен дать его характеристику, чтобы ты знала, кого принимаешь.
Это первый человек, с которым меня свела судьба семь лет тому назад и не разлучала до сих пор… Сам он, конечно, будет называть меня самым близким приятелем. Ко мне он всегда был хорошо расположен и, видимо, искренне и дурного (кажется?) ничего для меня не сделал. Человек «с широкой натурой», знает, за что пострадал (миллион растраченных денег, ему не принадлежащих, — говорит, уже все). Летал из Харькова обедать в Москву на самолете…»
«Я сейчас думаю, — продолжал свой рассказ Танич, — почему Ротов пришел тогда встретить наш этап. То ли он узнал, что прибыл этап из Ростова, а ведь он ростовчанин. Может, думал увидеть кого-то знакомого, земляка. То ли просто позарез нужен был художник. А может, и то, и другое?..
Надо сказать, что начальство относилось к Ротову уважительно. Несколько раз его даже выводили из зоны на этюды. Правда, в сопровождении двух вооруженных конвоиров.
Выпускали мы с Константином Павловичем и «Лагерный Крокодил» на внутрилагерные темы. К примеру, человек, который выдавал нам сахар, нещадно нас обжуливал. Ротов нарисовал на него очень похожую карикатуру, а я сделал подпись в стихах. Фамилия этого человека была Новак, и я, естественно, сыграл на этом. Он-де ловчее управляется со своими гирями, чем известный всему миру чемпион. Карикатуру повесили в столовой. Не знаю, стали ли мы получать больше сахару, но заключенные посмеялись, а смех, говорит наука, для здоровья даже полезней сахара.